Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В окне четвёртого этажа краснокирпичного дома стояла длинноногая
мулатка и, загадочно улыбаясь небу да блистая золотыми
подмышками, выбивала коричневый коврик с грудастым попугаем
посередине. Вниз по улице, пыхтя и рыгая, медленно скатывался
зелёный толстозадый контейнер с неряшливым обрубком хвоста. Из его
ануса беспрестанно изливалось чёрное месиво, которое
собиралось в деревянные вёдра проворными неграми в рукавицах и
тотчас принималось источать клубы пара да терпкий запах
плавленного асфальта. У монументального входа в метро, кокетливо
тряся жёлтыми лохматыми букетами и крадеными ветвями
персидской сирени, расположились серокостюмные чандала с купеческими
проборами. Прыская слюной на цветы и сизых
голубей-инвалидов, жонглирующих хлебными крошками, они вопили: «лила-лила,
лефлёр-лефлёр, пашер-пашер!».

Чернооков посмотрел на свои вороные ботинки, сейчас покрытые плотным
слоем пыли, прищурившись глянул на солнце и провёл языком
по верхнему ряду зубов, ощутив дымно-фиалковый вкус
вчерашнего вина с фиолетовым (ежели посмотреть сквозь стакан на
огонь) отливом. Мулатка взорвалась улыбкой, подрагивая бёдрами,
скатала коврик и, слетев с подоконника, сгинула в темной
квартире. Он направился к центру города. Солнце грело спину.
Было хорошо, покойно. Рядом, вдоль морщинистого бетонного
бордюра, журчал ручеёк, влача набухший влагой ком газеты;
велосипедные спицы, острые, словно стрелы; серебряное ожерелье
картофельной шелухи.

Чернооков не знал, зачем он попал сюда — для чего покинул он
бор-чародей, который зимней дождливой ночью вдруг вспыхивал
хороводом блуждающих огоньков, завлекавших его далеко от палатки, к
самой реке; почему оставил он окаймлённый ломким
прошлогодним папоротником луг с Дюреровой травой до самого бедра,
бездомными улитками, гусеницами и бабочками, к вечеру
становившимися мохнатыми (на каждом крыле вырастало по выпученному
глазу) и гладившими своими бурыми шелковистыми брюшками лицо,
когда Чернооков лежал на остывающей земле и, заложив руку за
голову, смотрел в мигающий хищный космос. Но всё-таки он
покинул и лес, и луг, и реку — будто некий дикий танцор ухватил
его за вихор, притащил в этот город и бросил здесь.

Уже не раз с ним случалось такое: года два назад, отметив своё
тридцатилетие, Чернооков вдруг «завязал» — прекратил грабить до
отказа набитые техникой и шубами грузовики, распрощался в
старинной столице Шампани с двумя мрачными десантниками и стал
писать стихи. Их ритм уводил Черноокова в горы, заставлял
носиться галопом по Камаргским степям на сером в яблоках коне,
да презрительно поглядывать на людей, когда они, поднявши
теремком брови и алчно оттопырив губу, смотрели, как он,
небрежным жестом вытащив из кармана джинсов ворох зелёных купюр,
расплачивался за императорские апартаменты с видом на
стальной фьорд. Постепенно планета расслабила мышцы, и Чернооков
начал понимать её тайны. Это было просто и весело. Океан
нашёптывал ему под вечер свои глубинные секреты. Древние народы
вставали из могил и, сладко потянувшись да протерев голубые
глаза, рассказывали Черноокову дивные легенды. Женское
тело, только попав в его объятия, взрывалось сумасшествием
неслыханного оргазма под нажимом его гигантского члена. А потому
Чернооков снова подчинился своему властелину и спустился
вслед за ним в город.

Исполинских размеров сорока, кивая головой собственной тени —
бочонку с чудовищной втулкой, прошла вприсядку по тротуару.
Чернооков двинулся за ней, свернул за угол, успевши усмехнуться
объявлению серьёзной прачки, которое уже наполовину отклеилось
и лишь вяло шевелило грязной драной юбкой. Чуть ниже
грузовик-альбинос подставлял лучам свой татуированный кузов,
откуда усатый, точно запорожец, араб выгружал жёлтый, усыпанный
несуществующими в природе цветами матрас, а две
короткостриженные сухопарые женщины в брюках придирчиво ощупывали его
мягкий стонущий пружинами живот. Обе с неодобрением оглядели
давно не знавшие ножниц кудри Черноокова. Одна из них вытащила
из-за пазухи фаллообразный сандвич, свирепо вращая зрачками
укусила его за голову, заработала желваками скул,
проглотила и снова вцепилась зубами в отчаянно машущую салатовыми
крыльями французскую булку.

А Чернооков всё углублялся в город, с незабытой ещё грацией бандита
увиливал от нервных автомобилей. Держа руки в карманах
итальянских штанов, плотно облегающих его попку, подушечкой
указательного пальца он теребил мешочек грубой ткани, где с
сознанием собственной важности перекатывались приятные на ощупь
контрабандные колумбийские изумруды да награбленные в Бельгии
бриллианты; ласкал чуткий пупырышек портмоне, разбухшего от
кипы тысячедолларовых банкнот, среди которых затаился
глянцевый снимок его девушки — длинноногой, нежной, зеленоглазой,
в малиновом купальнике на палубе чернопарусной яхты.
Спереди была заткнута за пояс самодельная тетрадь, куда он
записывал своим корявым почерком бешенно пляшущие ямбом тайны
Земли.

Город постепенно мрачнел, начинал подвывать сиренами, истошно
визжать шинами несчётных колёс, истерично хлопать мокрыми
трёхцветными тряпками. Скорые весенние сумерки подступили к острову,
где Чернооков блуждал вот уже несколько часов. Он поёжился
от холода, резко дёрнул застонавшую молнию куртки и ощутил
железное прикосновение к солнечному сплетению лимонки —
мощной и лёгкой — которую он всегда носил на золотой цепи с тех
пор, как бросил в Рону менее смертоносный, но уже отведавший
человеческой крови штык-нож.

Белый кучерявый пудель, из тех, что маленькие девочки обычно
называют «душкой» и «милашкой», улыбаясь, старательно вылизывал
прозрачную перегородку телефонной будки пухлым, как котлета,
языком. За спиной Черноокова зашелестело, словно горбатый
карлик-циркач быстро-быстро бежал к нему в своих розовых, полных
опилок башмачках. Чернооков резко обернулся. Никого. Только
влажный ветер гнал с Еврейского острова иссохшие трупы
каштановых листьев.

Сзади, крадучись и мигая всеми четырьмя глазами, подобрался
мусоровоз, встал навытяжку, испустил газы и отдал честь правым
дворником. Внезапно из пегого дома, покрытого экземой
мемориальных досок, появилась старушка в бежевом капоте и, таинственно
ухмыльнувшись, осторожно, будто ларец с сокровищами,
передала полную помоев картонную коробку (серпантин яблочной
кожуры, любопытствуя, свесился наружу, но, испугавшись высоты, в
тот же час спрятался назад) негру в голубом комбинезоне,
показавшему ей в ответ ряд гнилых зубов. Затем, не сбавляя шага,
африканец развернулся, и пружинистым движением рук, будто
рок-н-ролльную партнёршу, отправил коробку в разорванное
брюхо взревевшего мусоровоза, вскочил на его подножку и
отсалютовал гитлеровским жестом восхищённой пенсионерке.

«Сколько времени они репетировали эту сцену?», подумал Чернооков и
посмотрел на увитую розами ограду. За ней находился
трёхэтажный свежеотштукатуренный особняк. По обе стороны его зелёной
двери серели две тосканские колонны, каждая из которых была
увенчана головой гильотинированного Гермеса, не утерявшего,
однако, своего мошеннического вида. Около клумбы, ухоженной,
словно свежая детская могила, под единственным окном
первого этажа, украшенным витражом — подсолнухом-медузой с буквами
«RF» вместо семечек — замерла подрумяненная светом красного
фонаря мраморная колода карт высотой в аршин.

В этом окне, чуть правее витража, показалась женщина в чёрном, с
чёрными же волосами, карминовыми, строго подведёнными губками,
которые тут же и улыбнулись, а её богатырская кисть с
переливающимися перстнями — всё изумруды, изумруды — призывно
взмахнула. «Это вы мне?», спросил Черонооков жестом. «Да, вам!»,
ответствовали улыбка и зелёные камни. Тогда он толкнул
немую калитку, взбежал по ступеням, чуть не поскользнувшись на
последней, пятой — «Эге, да енто дурное предзнаменование»,
подумалось ему,— дверь распахнулась и, щёлкнув по носу Гермеса
слева, Чернооков вошёл в особняк.

В прихожей его ждала напомаженная красна-девица в розовом платье с
синей волнообразной нитью на животе и левым ухом,
переполненным серой. Она тут же подскочила к засову, звонко стукнула
им, дважды повернула ключ и, сяганув в сторону, бесшумно
исчезла за коричневой, точно в театре, портьерой. Сильно, как в
дешёвой цветочной лавке, пахло гиацинтами. Посередине
небольшого тёмного холла в шикарном кресле развалился гипсовый
Вольтер в остроконечном фригийском колпаке и, хитро улыбаясь,
глядел на первую страницу местной газеты. В углу, у
электрического камина, изогнули хребты шесть бамбуковых удочек, а
около них лицом вниз лежала гигантская — клок ваты из задницы —
кукла со сверкающей при неоновом свете лысиной.

Вдруг — шелест, лёгкое дыханье, изумрудный взмах: «Наконец-то вы
здесь! Мы вас так ждали!» Она была немолода, широка в кости, но
очаровывала мгновенно: «Идёмте же! Идёмте! Я покажу вам мой
дом! Бросьте вашу куртку. Сюда, сюда!» — добавила она и,
пнув прозрачной туфелькой ойкнувшую куклу, повела Черноокова
по лабиринту — вправо, ещё вправо, вверх по красноковёрной
лестнице, снова вправо, ещё и ещё правее. Из-за перегородки
звучала музыка, от которой было хорошо, точно в детстве, когда
за мгновение перед тем, как заснуть, видишь мир сквозистым,
невесомым, глубоким — чýдное покрывало приподнимается, и
проглядывает граница запретной Terra incognita. А хозяйка всё
увлекала Черноокова по коридору. Из комнат под музыку
выходили, улыбались и кланялись девицы: девушка в голубом, девушка
в чёрном, девушка в алом с крапинками, девушка с усиками, в
кожаных штанах и без лифчика.

Когда череда девиц кончилась, Чернооков очутился в пошловато
обставленном кабинете. Спутница легонько пожала ему руку и показала
на стол: «Вот здесь я работаю, двигаю вперёд науку!»
воскликнула она и, подбежав к этажерке, указательным пальцем с
длинным бордовым ногтем раздавила чудовищный прыщ на лбу
магнитофона: «Я знаю, вы любите эту певицу! Она только неделю как
приехала из Ирана». Чернооков сразу узнал голос. Он и
вправду обожал эту песню.

На столе, среди кипы бумаг, будто женские груди, лоснились при луне
две вазочки с горками грецких орехов, да поверх сиреневого
тома какого-то Калибана Мирводова, привычно раздвинув
стройные ноги, лежали щипчики. Музыка усилилась. У окна, под
взглядами полудюжины страдающих глаукомой анютиных глазок, шевелил
страницами альбом крокодиловой кожи. Там же громадный,
точно для контрабаса, футляр с татуировкой «осторожно хрупкое»
опёрся жирным боком на урчащую батарейную трубу.

«Света бы», невольно произнёс Чернооков, и мгновенно с улицы
вспыхнул неоновый луч, осветив полный бабочкиных трупов картонный
абажур маломощной лампы. Музыка и вовсе одичала. Стены
особняка с трудом сдерживали её. Чернооков стал листать альбом —
всё какие-то пейзажи: Эльба, Шпрее, Рейн. Её невидимая рука
начала играть его волосами, а другая уже гладила спину
Черноокова, пробиралась к паху, залезала в трусы, царапала
перстнем бедро, расстёгивала ширинку. Холодные карминовые губы
шептали, скользили по груди, животу, ласкали его член, а затем —
песня давно вырвалась из особняка и унеслась в небо —
утомлённые, разгорячённые, дышащие спермой, снова принялись
нашёптывать, клясться, обещать: «Завтра! Завтра! Верь мне! Завтра
я дам тебе всё! Я не лгу! Ты ведь прийдёшь завтра?» —
«Прийду», ответил Чернооков и заправил рубашку.

Снова один. Чернооков взял из вазочки орех, расколол — пусто. Он
двинулся по коридору; за спиной экономная кисть с изумрудами
щёлкнула выключателем — налево, налево, вниз по мягкой
лестнице, ещё и ещё раз налево. Рядом пробежал дрессированный
бурундук в голубых клоунских шортах и с красной повязкой на
лапке.— «Это ложь, что в театре нет лож», назидательно произнёл
гугнивый силуэт и пропал, сверкнув серебром очков.

В холле, на месте давешнего Вольтера, сидела кукла и, алея лысиной,
с ожесточением малевала красным фломастером на мелко
дрожащей странице «Libération» огромный клоунский нос в середине
удивлённого лица американского президента. В углу было на одну
удочку меньше, зато появился новенький спиннинг с мокрой
блесной в форме мордастого карася. Крепко пахнуло потными
ногами.

Розовыми тряпичными пальцами с подрисованными ногтями кукла
перевернула пегий газетный лист, углубилась в чтение и, обиженно
выпятив губу, забубнила: «Хоть и друг, а так оббреет, что и
неприятель иной не найдётся». Чернооков взял куртку, английским
манером перебросил её через плечо и, кивнув кукле,
направился к двери. Откуда ни возьмись выскочила девица — та же,
только с прочищенным в гримёрной ухом да перекочевавшей на
левый сосок нитью: «Завтра! Завтра! — затараторила она, мешая
французские слова и американский сленг,— завтра она вам
подарит книжку своих любимых сказок!» Щёлкнула щеколда. Чернооков
переступил через порог. Дверь шмякнулась о притолоку и
трижды ухнула засовом: «Клинг — клинг — клинг!»

Фонарь горел уже не красным, а жёлтым светом. На срубленных
Гермесовых головах (прежде он этого не приметил) точно волосы дыбом,
торчали серебристые иглы для защиты от вездесущих голубей.
Стояла поганая парижская полночь. Небо было слепо.

Чернооков вышел на улицу, засунул руки в карманы, сделал шаг,
другой, третий — внутри рвануло холодом, в глазах брызнула
пламенная лава — карманы были пусты! Чернооков вывернул их
бесчувственными пальцами, разодрал податливую версачивую ткань
подкладки. Схватился за живот — шёлк рубахи взвизгнул и обвис
клочьями. Пусто! Тетрадь тоже пропала! Чернооков сладко
замычал, выпятил левое плечо и сделал три козлиных прыжка в
сторону. Внутри бил вулкан. Магма разливалась по кишкам. Хотелось
упасть плашмя на землю, но земли не было — всюду асфальт да
бетон. Чернооков подлетел к двери — она уже сбросила
изумрудную кожу и показывала своё чёрное нутро: «Отдайте! Я не хотел
ничего плохого! Отдайте!» заорал он, и вдруг понял, что не
выговаривает ни слова. «У меня больше ничего нет!» продолжал
вопить его немой рот, а сам Чернооков в это время
колошматил кулаками, коленями, ботинками в бесчувственную дубовую
дверь. Кости ломались, из ран уже проглядывало розовое мясо, но
Чернооков не мог остановиться.

К особняку подкатила узколобая полицейская машина, коротко хрюкнула
сиреной, заслепила фарами глаза. Две девицы, те самые, что
покупали утром матрас, а сейчас одетые в уродливые мундиры,
закричали гортанными голосами. Та, что потоньше, вытащила
дубинку и забарабанила ею по ограде. Из особняка громко и
издевательски грянула Марсельеза, и было слышно, как кукла с
хозяйкой глумливо рассмеялись. Чернооков снова отсчитал пять
ступеней, проскользнул между настороженными, схватившимися за
правый бок полицейскими и поплёлся вдоль Сены. Немного погодя
за его спиной погасла мигалка, хлопнули дверцы и шины
захрустели по хрупким листьям.

Он выждал десять, двадцать, тридцать минут. Колокол Нотр-Дама ударил
и замолчал. Тогда Чернооков легко, словно дикарь, выскочил
из-за конной статуи, бросился к особняку, на бегу выдирая
чеку из единственной вещи, которая ему ещё принадлежала.
Чернооков так боялся промахнуться, что подбежал к самому окну.
Витраж прыснул стеклом и только потом зазвенел. Он услышал,
как лимонка дважды стукнулась об пол и покатилась.

Чернооков развернулся и кинулся прочь от дома. Он летел след в след
за тем, кто сейчас уводил его в дебри далёкого азиатского
леса, туда, где в полдень на лианах играют пёстрые ядовитые
змеи и от земли слышится запах неразбавленного вина. А когда
сзади глухо ухнуло и огненный столб, рыча, взвился до самого
неба, то Чернооков догадался, зачем ему надо было приходить
в этот город.

Следственный изолятор кантона Basel-Stadt
март 2003