Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

Best time to visit Mexico.

 

Мы едем в Мексику. Нас двое. У нас одно научное приглашение на двоих. Не совсем мое, скажем прямо, приглашение. Но именно такие не совсем мои приглашения дают мне возможность проскальзывать незаметной тенью по миру-как-он-есть и острым глазом примечать... Что удастся. Что-то непотемкинское, нелощеное. Взгляд изнутри. Совсем другой фокус/локус.

 

Но место специфично. Будет довольно и поверхностности, и наивности. Ибо, сталкиваясь с необычностью, застываешь в позе неизбежно растерянной. Пусть это будет поза любопытного ребенка, а не брезгливого стареющего вояжера.

Собственно, без поездки можно обойтись. Но подозрение о том, что Латинская Америка — самое подходящее для жизни место, это благоухающее кокосовым молоком смуглое подозрение — зачем же его уничтожать, лучше пока его пестовать. А дальше как получится.

 

 

 

 

22.05.2003. Бордо—Париж—Мехико

 

 

Много моложавых американских старичков. На рюкзачках у них аккуратно и густо нашиты эмблемы, география пенсионных перемещений. У некоторых — герб одного и того же хостеля для старичков, где-то в Ирландии. Все выглядит довольно новым — и рюкзачки, и эмблемки, и гммм... сами старички. Свежие, розовые. Где их хотя бы сорок лет, медленное увядание, с домысливаемым кризисом среднего возраста? Хочу ли я дожить до старости и непослушными руками нашивать эмблемки? Уравнивает ли старость так же, как младенчество? Если не нарушать сословных границ — пожалуй, да.

Я не стану такой, конечно. Ни локончиков этих сереньких не будет, ни штанов в шотландскую клетку. А пока мне ничего не остается, как подменять пронзительный взор почтительным. Ибо невежливо это — пугать стареньких тяжелым зеленым взглядом. Мне еще нужно уметь дожить, и ни на какую мудрость я, по причине свежей наружности, претендовать не могу. Взгляд скользит по касательной, старички исчезают.

 

 

Ночью думала о том, могу ли я еще вести рукописный дневник, и о поэзии. О собственной поэтической сварливости и нетерпимости, о том, как мне невозможно угодить. Щит мой — «нет поэтов». Кошмар мой — «поэзия умерла». На алтарь первой из этих крайностей я слагаю свои холиямбы.

 

 

 

О том, что Usted значит Vuеstra Мerced я узнала еще в 2-х часах (2-х днях по старому стилю), а не в дне (месяце) пути от Испании. Желтый с красным самоучитель. Сорок уроков. Блажен, кто верует.

 

 

 

В Париже слоняемся 3 часа. Пьем кофе, едва не грохаясь с разболтанных стульев аэропортовской забегаловки. Симпатичная девушка сует анкеты, нравится ли нам в кафе. Стулья, стулья поменяйте! И тут началось. Созидание толпы из пустоты и наоборот. Несколько вагонов на подпорках — вагонов, висящих в воздухе, в которые загоняют овечек, знающих промычать только «куда» и «зачем». Впрочем, забывших и это. Вагоны опускаются, превращаются в голенастые автобусы, подъезжают к огромному как мои печали самолету, опять тянутся вверх. Уже здесь видно, что в толпу мы вряд ли впишемся. Индейские черты всех, у кого в руках мелькает мексиканский паспорт. В Рио мы глядели местными сеньорами, и местный плебс не трогал нас, уважал. Ну что же, гринго так гринго.

 

Стюарды провожают к месту — без их помощи не найдешь. Джет воистину огромен. Мы сидим в хвосте, вдвоем, вполне уютно. Шерстяные пледики, перьевые подушечки. Индивидуальные экраны в спинках кресел, пульты, выцарапываемые из подлокотников. Масса туалетов. Еще бы, еще бы... Поверх всего — терраса для прогулок. А теперь нам надо со всей этой ... взлететь.

Помимо обычной самолетной фобии должна проявиться какая-то еще. Вдруг начинаю опасаться, что нас не пустят в Мексику — виз-то у нас нет, а продержат сутки в каком-нибудь обезьяннике, да и отправят назад с позором.

Меж тем, лететь 14 часов. Ненавижу наушники. Один фильм, впрочем, посмотрела. Французскую комедию на предмет лингвистического экзерсиса. Толпа франко-американского народа в богатом французском доме. (Анти)глобализация, камни в чемоданах, муть и чушь. Отбрасываю наушники. Теперь у меня на экране — только карта, по которой ползет виртуальный самолетик. Он вовсе не спешит к океану. Поднимается к Ирландии, потом чуть ли не к Гренландии. Наконец, по кратчайшей линии, достигает севера Канады и дальше, выписав этакую трапецию без нижнего основания, летит над Америкой, в которой нет Нью-Йорка. Отсутствует на карте. Я не помню такой траектории из бразильского полета. Тогда было основание, без всякой трапеции, тогда самолет — по счастью, в проекции — сразу взрезал океан. Облака сбиты в плотную вату, земли не видно. Только над Ньюфаундлендом показывается причудливо изрезанный... сам Нью-Фаундленд.

 

 

 

 

23.05.2003, Мехико, Теотиуакан

 

 

В новой стране все по-новому. Другие лица, другие небеса, и даже вода из крана течет другая. Не стоит задумываться о химическом составе и вечных ценностях.

В новой стране могут появиться пристрастия, о которых прежде не подозревал. Нужно было явиться в Мексику, чтобы возлюбить лимонад. Вероятно, надолго, до самого отъезда.

Записи будут такими, какими будут. В новой стране бегаешь слишком быстро, чтобы вести регулярные записки. Останавливаешься лишь затем, чтобы щелкнуть фотоаппаратом, да тут же и забыть, что щелкнул, и устремиться к новому забытью.

 

 

Накануне мы успешно прорвались через таможню; поняли, что жить придется без мобильных телефонов; убедились, что тротуары доходят высотой до колена и заснули на кровати высотой до пояса под (вернее было бы — над) угрозой падения на четырехзвездочный пол.

 

 

 

Поутру была Испанская площадь. Дон-Кихот и большие беленые пальмы. Хорхе, гид — так и быть, поиграем сегодня в туристов — везет нас в Теотиукан через город, через холм Гвадалупы.

 

Площадь трех культур. Пирамиду разбирали, чтобы строить церковь. Теперь заброшено и то, и другое. Третья культура — бетонные коробки дешевого вида — торжествует над красным камнем.

Город огромен и великолепен. Кто скажет, что Мехико — безобразный город, пусть первый бросит в меня ацтекским каменным мячом. Угол падения равен.

Я уже умею выпевать «Теотиуакан» единым свистящим звуком, не давая ему распадаться на кучку квадратных, плохо сопряженных слогов. Все выглядит не так, как на картинках. Как всегда: не так. Разве можно было догадаться, что пирамиды красного цвета? И камень красен, и штукатурка была красной. Сохранившаяся красна до сих пор.

Я ждала отстраненной злобности духов места — я чутка к этому — ее нет. Место вполне нейтрально. Ни малейшего оттенка скорби нет у разрушенной пирамиды рядом с кафедралом. Из камня пирамиды-то он и выстроен. Камень, разумеется, по преимуществу красный. Все так: храмы новых богов строятся из камня храмов старых богов. Дева победила змея. Черна она, но считается красивой. Явилась пожилому вдовому индейцу, изображение ее отпечаталось на его сарапе. Это сарапе, вставленное в раму, стало самой известной иконой Латинской Америки. К нему подъезжают по бегущей дорожке. Разумный способ избежать идолопоклонства. Ибо нормальный индеец еще за километр от святыни встанет на колени. Она висит в новом храме, почему-то за алтарем. Круглый кратер, не такой безобразный как кафедрал Рио де Жанейро, так же облюбованный Папой. Скульптурный портрет Хуана Пабло II. Не то, чтоб на самом виду, но и не совсем упрятан. На том же холме, среди домысливаемых роз,— еще два храма. Совсем старый, XVI в. И поновее, изрядно пизанский.

 

 

Об этом дне можно написать увесистый том, но я не стану этого делать. Дорога мертвых, голые собаки, индейские пляски, пульке и гуакамоле — это стандарт этой страны, яркая обертка. Мы развернули ее в первый же день. О том, что внутри, мы можем никогда и не узнать.

 

 

 

 

 

24.05.2003, Мехико

 

 

Сегодня нам уезжать в провинцию. Город огромен, но мы повсюду ходим пешком. Как странно! Роскошные паласио, великолепный кафедрал. Это Америка? Это нужно было искать здесь?

 

 

Перекусываем в забегаловке. Уже обнаглели? Не боимся местной провизии? Нет, взяли всего-то свежевыжатый сок папайи. Огромные стаканы с ярким содержимым. Но вот и ужас. Почти наверняка его разбавили водой из крана.

 

Все очень рационально в заведении, подозреваю: по-американски рационально. Столы имеют форму букв U. Внутри букв снуют полу-официантки/полу-кухарки, снаружи сидят клиенты.

Напротив — дед-индеец. Белая рубашка, синяя шерстяная жилетка, пальцы в перстнях. Выпячивает нижнюю челюсть, передних зубов нет. Жуткие огромные клыки торчат вдоль всего подбородка. При нем тетка европейски-вульгарного вида. Подкладывает куски, домовито копошится в обеих тарелках. А дед, видать, слегка в маразме. А то и не слегка.

 

 

Отельный таксист везет нас через весь город на автобусную станцию. Путается в бедных кварталах, спрашивает дорогу. Классика — вечно сохнущее белье, дети копошатся в пыли, пластиковая нищета. Этот день тоже растянут в вечность.

 

 

 

Лежачие кресла автобуса-люкс. Красная земля. Желтая трава. Зеленые деревья. Серо-синие силуэты гор. Мне нужны краски.

 

 

 

 

 

25.05. 2003, Морелия (Мичоакан)

 

 

Мы живем в самом красивом доме города. За какие заслуги?

Я ехала за цветом — вот он, здесь.

По-буддийски пустой холодильник поет «омм».

 

 

 

 

26. 05.2003, Морелия

 

 

Сижу в патио под зонтиком.

Обещан сезон дождей, и обещания начинают сбываться.

Спина влажна от теплых брызг.

 

 

 

 

29.05.2003, Тихий Океан

 

 

Мы почти неделю в Мексике.

Сиутанехо. Рыбацкий городок на Тихом океане.

Соседний, туристский городок был забракован за туристскость. Отели-миры, отели, из которых не выходишь. О, нет!

Перед этим шестичасовой перегон в невозможном автобусе. Все затем, чтобы поставить галочку. Пасифик увиден.

Стихиям наплевать на наши топографии.

Мирная бухта. Отели ступенями спускаются к морю.

Отгоняю адриатические мысли.

Кокосовые пальмы тянут в небо прелестные изогнутые стволы.

В тетради — песок.

Над морем носится носатая коричневая птица.

Я подбираю зеленые камни и ярко-лиловые раковины с коралловой серединкой, кажется, составляя конкуренцию седой полной мулатке (редкая раса здесь). Она мне улыбается. Улыбаюсь в ответ. Эта страна учит улыбаться. Просто улыбаться. Без задней мысли, без фиги в кармане, без промышленного «keep smile».

Ночь в отеле на берегу — самом красивом из этих спускающихся. Меньше, чем суиты у них не оказалось. Стекол нет. Рамы затянуты москитными сетками.

Кровать — самая прочная из всех, на которых пришлось. Каменная. С толстенным, разумеется, матрацем. Здесь нужны прочные кровати.

Редкие североамериканцы не снимают т-шертов. Так и купаются.

Американский отдых как он есть. За этим, пожалуй, не нужно в Мексику.

Больше всего посетителей в ресторане «Mediterraneo». Американцы обрели свой эрзац. В Европу летать не обязательно.

Зонтики под пальмовыми листьями. Ряды пустых или почти пустых ресторанов. Зазывают, но не назойливо. Не пойдем. Мы уже купили пива и помидоров. За гостиницу уплачено больше чем... Впрочем, о деньгах не здесь.

Впрочем. Терраса. Два шезлонга. Круглый мраморный стол. Три деревянных стула. Внутри, помимо каменной кровати,— несколько резных комодов, несколько каменных лежанок. Можно расположить полгарема или веселую компанию. Или и то, и другое.

Все в легком упадке. Он же культурный слой.

Лестница — ступенек 200 — круто ведет к океану, мимо красных, как водится, стен, через площадки, увитые зеленью. Через потайные уголки со скульптурками: жаба с гитарой, наивные херувимы — румяные мордочки с крыльями. Огромный зеленый попугай лущит малороссийского вида семечки и злобно повествует о том, как его все, мягко говоря, задолбало. Как можем, утешаем. Сочувствие прибавляет решительности. Бросается на клетку, крушит ее клювом, когтями. Жить бедняге еще лет сто. Успеет ли истлеть плетеная клетка?

Опять собака. Уже несколько раз привязывались собаки, просто шли следом, как шли бы за хозяином. По Мексике нужно ходить со связкой сосисок.

«Это ваше?» — «Да, уже почти наше».

Официант, принесший нам прямо под зонтики огромный поднос со всем-всем-всем (заказывали один тост) прогоняет собаку. Жаль.

Я уже почти умею «z» произносить как «s». Сиутанехо.

Здесь все неторопливо.

Не торопятся водители.

В конце мая — только-только расцветают деревья.

Не торопится опускаться жара. В 11 утра на тропическом пляже еще прохладно. В 2 становится тепло, и только к заходу солнца жара достигает апогея.

 

 

Опять путь по Съерра-Мадре.

 

Серпантин. Два часа из пяти — серпантин. Вниз лучше не смотреть. Ограничивающих столбиков нет. Сразу за белой границей дороги — пропасть с кактусами.

Водитель похож на литератора А.— лицо, скорее, неприятное. Перед отправлением расхаживал, обмахиваясь майкой. Ехать ему явно очень не хотелось. Но долг есть долг. Точно в назначенное время майка была заменена белой рубашкой с длинным рукавом, галстуком и булавкой, и автобус отчалил под первые кадры фильма «Пирл Харбор».

 

 

 

 

30.05.2003, Морелия

 

 

На плечах — волдыри. Вот он, Пасифик. You can fish in it and you can bath in it, but you cannot swim in it. Вот она, американская т-шертная мудрость. Пока прыгаешь в волнах, сгорают плечи под мягким, в дымке, солнцем.

В глазах еще плещется океан.
Я путаюсь в числах.
Эта страна поглотила меня.
Но я остаюсь собой.
Я отдаюсь без остатка этим ритмам, этому жару.
Позволяю обжечь себе шкуру, глотку.
Слепну от яркости красок — индиго, папайя, желтое манго.
Но я остаюсь собой.

 

 

Черепа, черепушки. Глиняные, деревянные, сахарные. Съешь карамельку, не бойся. Пусть смерть растворится в тебе, как ты растворяешься в ней.

 

Со смертью не заигрывают. Ее не боятся. Смерть повсюду, жизнь повсюду.

Потеряв близкого, горюй не дольше положенного срока — он растворен вокруг, пространство поглотило его. И тебя. Ты в нем. Ты — это он.

 

 

В южных странах серый цвет — цвет бедности, цвет грязи и разрухи. Но здесь даже в бедности мало серого цвета. Стена на изломе являет ярко-красный или розоватый оттенок, пальмовые листья коричневы.

 

 

 

Кажется, здесь не остается ничего от сумрачных северных рефлексий. Гео-философия — нужно изобрести что-то в этом роде.

 

Хочу ли я жить здесь? Я слишком ценю разнообразие. Это прекрасно, но этого мало. Аборигены солидарны. Я в одеждах не слишком серьезных. Мне жарковато. Абориген (больше испанец, чем индеец, гораздо больше) ведет за руку хорошенькую девочку в шерстяном красном пальто классического покроя petites-filles-modèles. Очень похожем на те, из которых год назад выросли мои дочери, и которые уже отосланы подруге Зайцу, вдове. («Эля,— страшным шепотом,— моя дочь... похожа на тебя!» — «Боюсь, Зайчик, я здесь совершенно ни при чем»).

 

 

Иногда хочется комильфошности, как иначе? Хочется классики и архетипов. Мехов и плотной шерсти. А если они не по климату?

 

 

 

 

 

31.05.2003, Морелия

 

 

Выпавший во сне зуб — всегда к смерти близкого родственника. In law, оказывается, не выпадают из категории. И эти вчерашные мысли, и бесконечные черепушки, и похоронные бюро...

Сегодня я буду бродить между церквами. Поражаться натуралистичности деревянных статуй. Кровь на плечах — от креста, кровь на коленях, они разбиты, падал. И бросать монетки, глядя, как по испанскому обычаю, под квадратным стеклом зажигаются электрические лампочки-свечки.

 

 

По-испански, сок — zumo, по-мексикански — jugo.

 

Постскриптум к Ролану Барту. S/Z.

 

 

Я пью кофе в патио. Приватный каменный лев глядит на меня с синей стены. Я гляжу на него. На столе — три кружки примерно одного размера. Из одной я пью, во вторую насыпан сахар, в третьей — металлической — варился кофе. Кажется, я нарушила последовательность.

 

Goods and culture. Привезя с собой изрядный насморк, в первые же дни просморкали все имеющие бумажные платки и убедились в том, что в магазине этот товар присутствует только в виде больших картонных пачек. Местные именуют их Kleenex, забыв о слове pañuelos и стесняются держать в доме иначе как помещенными в глиняные, деревянные или металлические футляры. В футлярах нет дна, но есть продолговатое отверстие наверху, воспроизводящее картонную прореху.

Что же касается платков, упакованных по 10 в пластиковые пакетики,— они не пользуются спросом. Плебсу, ибо, не по карману, а сеньорам — не по достоинству. Вот, кстати, и ответ на вопрос: аристократизм и одноразовые носовые платки. Зачем же эти глиняные футляры на прикроватных тумбочках? — Сиеста, то да се.

 

 

У настоящего нет будущего. Оно умирает сегодня.

 

 

 

Новый Свет есть размыкание системы.

 

Север замыкает ее вновь, следя за целостностью.

Юг сохраняет живой дух в движении, позволяя ему ускользать.

 

 

Сегодня и завтра — в гостях.

 

Сегодня — gate community по-мексикански (это значит, мексиканскость сведена к минимуму), завтра — посмотрим.

 

 

 

 

1.06.2003, Морелия

 

 

Как они живут здесь? Если вообразить, что я думающий (как же иначе?) мексиканец, смогу ли я удержаться здесь, даже если у меня какая-нибудь восьмая часть индейской крови, тонкий нос с неевропейской горбинкой и черные негнущиеся волосы? Не будет ли что-то вечно нести меня, выталкивать, заставлять сравнивать: это — отсюда, это — оттуда? Не куплю ли я при первой возможности билет — куда? — в Мадрид, Париж, Рим? Все-таки в Мадрид, как показывает выстраивание дальнейших цепочек.

 

 

Слишком острый взгляд благоразумнее направить в зеркало, и пусть оно будет подернуто патиной.

 

 

 

Состоятельный мексиканский закоулок. Ярко-синие стены, резные маски, резные стулья, аккуратный газон, шикарный кот, похожий на лису,— беспородный.

 

«Дождь в Мексике идет с пяти до шести часов пополудни»,— говорит Херардо, профессор, и очаровательно улыбается. Жену зовут Таней. Не ТанЬя, а настоящая Таня. Нет, не русская, сербка. Здесь же братья-славяне, т.е. всего один брат и его подруга. Курят, строгают салаты. Почему-то смущаюсь спросить у них, как живется сегодня в Белграде.

 

 

Любой археологической находке мы немедленно приписываем религиозный смысл. И вовсе не склонны его приписывать современным повседневным предметам. Здесь возможны два сорта ошибок.

 

1. Почему бы не предположить, что древние предметы были созданы просто для декорации?
2. Знаем ли мы, на алтари каких богов совершаем приношения, увешивая стены какими-нибудь мудреными прикрасами?

В каждом мексиканском доме, в каждой квартире есть солнце и луна. Обычно на фасаде, над дверью. Глиняные или металлические. Обычно сплетенные в нежном альянсе. Они же — на башнях-близнецах кафедралов, разлученные, но не вполне. Прекрасная определенность.

 

 

Ночь. В патио.

 

Смерть. Она была повсюду с самого начала. Дорогой мертвых в Теотиуакане. Глиняной статуэткой с голыми ребрами в декольте на фоне ярких стен. Полированным роскошным гробом, внезапно показавшимся в окне. Как можно не заглядывать в окна? Ведь я же все же...

Наконец, во сне у меня выпал зуб, наяву вернулся на место, но я знала — это к смерти близкого родственника. Теперь я знаю еще и это: мы сроднились, стали одной плотью. Eres mi hermano.

Как мертвец распадается на черточки, мины, повадки, интонации, которые мы неизбежно будем теперь встречать у живых, так распалось на буквы, линии, силлабы древнее знание. Мы будем по букве восстанавливать его.

Над-ремесло, высшая степень изощренности артифекса, есть самый простой и логичный путь к магии.

Праздника больше не будет, но закрыть глаза тоже не получится.

 

 

Кое-чего важного мы не застанем.

 

1 ноября. День всех святых.

Самайн, забравшийся с зеленого острова.

День, а вернее, ночь, когда бродят мертвецы сведи живых. И не всегда отличишь одних от других. А дети с хрустом поедают сахарные черепа, и пустые глазницы растворяются во мраке ночи.

 

 

Есть только два города, где я видела дверные колотушки в виде дамских ручек с перстеньками — Бордо и Морелия. Они висят на дверях одно-двухэтажных домов, которые в Бордо называются échoppes, а в Морелии никак не называются. Casa, viva la generalidad.

 

Много ли я видала городов, мало ли, но навязчиво домысливается увесистый галлеон с трюмом, доверху набитым чугунными дамскими лапками.

 

 

Ползучие младенцы женского пола отличаются от ползучих младенцев мужского пола лишь золотыми точками-серьгами, которые они почему-то не выдирают из ушей и не пожирают разочарованно и жадно.

 

Мне не хватало терпения на своих младенцев. Мне хватало совести не обвешивать их золотыми серьгами.

 

 

 

 

2.06.2003, Морелия

 

 

S/Z.

Zaragoza произносится и не Сарагоса, и не Зарагоза. Нечто среднее, шепелявое в меру умений говорящего.

В автобусном телевизоре крутился Зорро. Буква Z горела кровью и огнем. Мексика, в конце концов, оказалась соединенными штатами, но она и сама по себе есть соединенные штаты. О графической инверсии легко догадаться и без Барта.

Вытаскиваю из холодильника кусок мороженой курицы, жареной, разморозить. По инерции старого котовладельца ставлю повыше — на холодильник и обращаю внимание, что рядом — глиняная курица, белая, в натуральную величину. Пустая внутри курица-шкатулка.

Это уж слишком. Подобные вещи расслабляют до вялости.

 

 

Музыка. Она звучит повсюду — ни одной противной мелодии.

 

Подумываю о том, чтобы обзавестись несколькими дисками, но вскоре охладеваю к затее. Взять немного от этих звуков — все равно, что зачерпнуть океанской воды в расчете вновь окунуться в стихию.

Кстати, о звукозаписи. Разумеется, приходит на ум Вилье с его замечанием о том, что фонограф мог изобрести уже Архимед, что ли.

Казалось бы, с музыкой происходит то же, что со всем остальным — обычная профанация, общедоступность. Прежде прекрасную музыку можно было услышать только в театре. Теперь — хоть в собственном сортире.

Но все не совсем так. Театрам, в нынешнем понимании слова,— лет 300–400, не больше. А прежде были балаганы, с их общедоступностью.

Но у тех, кто носит корону или близок к ней — всегда особая судьба, которую музыка лишь декорирует. А, может, и это ей не удается.

 

 

 

 

 

 

Окончание следует.