Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

 

3.06.2003, Морелия

 

Смерть отбрасывает в телесность. Живых, разумеется.

Сразу проявляются недомогания, на которые при других обстоятельствах не обратил бы внимания.

Смерть, уничтожая одно, наполняет другое жизнью — больной, но объемной жизнью. Больше не получается не замечать тело. Только мысль держит меня в форме, становясь границей между «я» и плотью. Смерть убивает мысль, воскресения придется ждать довольно долго.

 

S/Z.

 

Когда Барт говорит о множестве смыслов, вкладываемых писателем-классиком в текст, он защищает себя от возможных обвинений в близорукости. Классик не конструирует текст от задуманных смыслов. Напротив, он тщательно и кропотливо копирует детали, философы их анализируют и отыскивают смыслы, как Шестов у Толстого.

Вот что необходимо было заметить: старость все уравнивает и возвращает на круги своя. Столетний старец есть столетний старец, он же дитя. Вряд ли он сильно отличался бы от себя самого, если бы не был кастратом. Вспомним, как потянулся он за молодой женщиной.

Далее. Будь Zambinella не кастратом, а просто женоподобным тонкогорлым юнцом, каких немало. Что бы изменилось?

Красота и пустота. Мертвенность идеала, замусоренность жизни. Это прекрасно у Барта. Возвращаясь к оригиналу, трудно не умилиться почти восточной уловке Бальзака. Кругом — хоть в Париже, хоть в Риме — полно прекрасных женщин, но среди них ни одной идеально, по-настоящему прекрасной.

С концом рассказа заканчивается и его анализ, чего быть, безусловно, не должно. Структуру, построенную систему теперь нужно проанализировать, бросить на нее общий взгляд. Система ради системы вряд ли имеет смысл. И дело здесь не в постструктуралистских твердокаменных аморфностях.

Резюме. Поставленную задачу — полностью проанализировать рассказ — Барт выполнял прекрасно, да так и не выполнил. Ибо задача поставлена некорректно.

Формализация вряд ли возможна. К сожалению. Это значит, не будет конца недобросовестным формализаторам, наворачивающим семиотические горы на хилых фундаментах собственных дефиниций. Увы, эти горы никогда не развалятся, не оползут под собственным весом, ибо он невелик.

 

Рукописные гримасы: едва не перепутала ручку и сигарету.

 

Хмуро второй день подряд. Глухо заложено небо, время от времени идет дождь. Идеальная погода, говорят аборигены. Как бы не так! Это южная страна или Альбион какой-нибудь?!

 

S/Z. Идеология.

 

Каждая эпоха придумывает свое оправдание для кастрации, раз за разом изощреннее. Пожалуй, итальянское оперное наиболее изысканно.

Нынешний век, с его транссексуальными штучками, вульгарнее и завершеннее. Саразин на новый лад — сюжет вполне голливудский. Фил узнает, что его герл-френд Джил — Джон, а не Джил. Какое кипение страстей! Какое переосмысление всего-всего-всего! И хэппи-энд с усыновленным бэйби, а лучше двумя.

 

Мода на французское случилась в Мексике и России одновременно. Стиль, язык. Теперь происходит нечто похожее: высший интеллектуальный свет не может избавиться от моды на французский мета-язык.

 

 

Музей колониального искусства. Много Иисусов и только одна Мария. Самые ранние — из кукурузного теста, поздние — из дерева. Красные атласные ленты — кровь из ладоней Христа. Местная традиция? Не помню такого в Испании.

 

Фотографировать нельзя. Если изощриться, то можно, конечно. Но почему-то не хочется изощряться. Одно распятие все-таки щелкаю. Грубовытесанный крест, вверху заканчивающийся головой в терновом венце. Тяготею к скороспелому выводу, что это весьма по-латиноамерикански — отождествлять крест с телом Христовым и наоборот. Достаточно припомнить Корковадо.

 

 

4.06.2003, Морелия

 

Региональный музей Мичоакана. Барочное паласио, находившееся одно время во владении фрейлины императрицы Шарлотты. Здесь останавливался Максимиллиан, когда приезжал в Морелию. Нет, в Вальядолид. Морелия, быть может,— неплохое название, если не знать про бессмертного Морелоса, падре-бандита в белом головном платке.

Все в легком запустении. Из посетителей — только я. Не в пример другим городским музеям, этот — платный. Для студентов — бесплатно. Не студентка ли я? — спрашивают с надеждой. Нет, отвечаю честно, ибо произнести нечто вроде «не перестаю учиться» по-испански не очень умею. Протягиваю купюру. Сдачи нет. Сюда никто не ходит. А если ходит, то студент. В музее темно. Когда я вхожу в очередной зал, очередной служитель беззвучно срывается с места и включает свет. Стоит мне выйти — немедленно гасит.

Местные индейцы назывались тараски и занимались тем же, чем прочие индейцы в Мезоамерике. Лепили из глины, высекали из камня, выращивали кукурузу, курили трубки и приносили жертвы.

Цивилизация скорченного тела. Все каменные фигуры скручены узлом. Особенно, ангельские. Божественные вестники, являясь людям, падали на спину, принимали позу эмбриона и испуганно таращили глаза. Потомки — благодарные и смущенные, так написано на пьедесталах — ставят топорные скульптуры великим вождям вроде Моктесумы. Прямые каменные идолы, которым, быть может, невыносимо хочется скрючиться.

Цивилизация квадратных форм. Круг понадобилось вырыть из-под земли. Должно, хранился в святая святых.

 

Раса. С портретов времен Nueva España смотрят холодные серые глаза поверх длинных тонких носов. Деятели времен эпохи независимости глядят уже черными глазами поверх носов, какие достались. Устремляюсь к любопытной таблице метисации и вдруг обнаруживаю себя в компании бритоголового молодого человека и толстой девушки, которых, конечно, заинтересовала именно эта таблица. Стоим, кто кого перестоит. Побеждаю, разумеется, я. Они еще сюда придут. Возможно. А где я еще увижу такое? Кто же знает, что есть в интернете, а чего нет? Ехидный смайлик.

 

Mestizo, Costizo, Morisco, Salta atzas, Albarazado... Их потомки обычно в ладах с собственной генеалогией, но в звучные тонкости уже не вдаются. Теперь все они просто Mestizos.

 

Максимиллиан Габсбург на фото напоминает Николая II. Что-то спаниэльи-потерянное. Быть может, все убиенные монархи похожи друг на друга?

 

 

 

5.05.2003, Patzcuaro и остров Janinzio

 

 

В этот антикварный колониальный городок мы едем своим ходом, к досаде юноши из туристского офиса, полчаса расписывавшего нам прелести организованного туризма.

Городским автобусом — и как такое может передвигаться? — добираемся до какой-то непонятной точки. Там уже стоит автобус на Пацкуаро. Пристойный, этого столетья. Перескакиваем. Кроме нас пассажирами — только местные нетуристского вида. Вылезаем среди невыразительных пустырей, справляемся, где centro historico. Derecha, говорят слегка изможденного вида дядечки в сомбреро, derecha-derecha, а десницы тянут влево. Возможно, сено-солома — народная мексиканская игра. Допускаю также, что организованный туризм, и правда, не вполне свободен от прелестей.

Колониальная антикварность par excellence. Беленые стены, красно-коричневые внизу. Тем же цветом выкрашены колонны и опоры красных крыш.

Очаровательные патио, фонтаны, гирлянды цветов. Направляемся в базилику. Совершенно лунная дева в пышном платье-треугольнике попирает магометанского вида месяц. Дети, по обыкновению, вползают в храм на коленях и посасывают конфетки. Покупаем лунную иконку. Истинная религиозность заключена именно в дешевых предметах культа, знаем мы с Луи XI.

Немного осматриваемся в городе, проходим через иезуитский коллеж с потрясающим Sagrario (как же ты успела одряхлеть, о новая Гишпания!) заглядываем в туристскую информацию, где сеньора дородная и величественная объясняет, что на озеро — местная примечательность — надо ехать с красивоназванной площади Bocca Negra на collectivos. Это маршрутки по-мексикански. Не проходит и получаса, и мы уже сидим в чем-то дребезжащем. Дороги круты. Хилый экипаж то мучительно вползает на холмы, то низвергается с них со скоростью ржавого водопада.

Через полчаса глядим на озеро. Желтоватое, берег болотист. Кораблики длинные, свежестью напоминают автобусы. Как и прежде, рядом только местные. Двух сортов. Местные туристы и местные местные. Индеанки в традиционных нарядах: юбка в сборку, белая блузка в кружевах и вышивке и домотканая шаль. Шаль прикрывает от солнца, защищает от непогоды, в ней носят детей и прочие грузы/обузы, в нее сморкаются.

Начинается дождь. Пассажиры привычными жестами разматывают клеенчатые тенты, допрежь подвязанные веревочками, и крупные капли звучно вторят паре голосистых марьячи.Отголосок франкофилии двухсотлетней давности. Mariachi — это от mariage. Считалось, что настоящий сеньор должен петь под окном у возлюбленной, побуждая ее к законному браку. Возлюбленные же, как водится, стеснительны и сварливы. Петь приходилось часами, что непросто. Потому-то и стали прибегать к услугам наемных певцов.

Остров, вместо домысливаемого необитаемого, плотно облеплен живописными домиками с буйной сувенирной торговлей и сверху пристукнут идолом бессмертого Морелоса. За небольшую мзду можно позволить идолу себя поглотить. Нутро его покрыто murales, вдоль которых спиралью идет лестница до отсутствующих мозгов. Платим. Входим. Озираемся. Вверх не лезем. Смотрители недоумевают, уплочено же. Нет, дорогие, простите. Ваш истукан, хотя бы и бессмертный, вряд ли стоит моей одышки.

 

Покупаем маски. Разглядываем кукол, подносы, пончо, горшки, брелки, продавцов и покупателей. Обедаем в пестрейшем ресторанчике. На острове положено есть pescado blanco — мелкие драгоценные рыбешки, водящиеся в озере. Их пекут у входа на большой круглой жаровне. Крупные капли ударяются о ее край и отскакивают, не успевая испариться. Полная пожилая индеанка, заведующая жаровней, зябко кутается в шаль.

Когда мы выходим, дождь затихает. Хозяева лавок подкидывают вверх большие куски пластика, прикрывающего товар. Выплескиваются потоки накопившейся там воды, и сотни оранжево-красных цветков, сбитых и изувеченных ливнем, скатываются на мокрые камни мостовой.

На обратном пути наблюдаю, как дама на сидении передо мной аккуратно сворачивает немолодыми рабочими, в золотых кольцах, руками плотный узел черных волос (индейцы поздно седеют или не седеют вообще) и долго потом пытается воткнуть в него — не бронзовую шпильку, не костяной гребень — шариковую ручку.

 

 

6.05.2003, Уруапан

 

 

Кажется, здешние сорняки стали нашими декоративными растениями.

 

Записывать нужно немедленно. Мысли, уже вполне вербализованные, выплескиваются или на бумагу или в пустоту, распыляясь, носясь в воздухе и доводя до безумия ни в чем неповинных прохожих.

 

 

Листья авокадо похожи на растопыренную клоунскую перчатку, мягко обвисшую оттого, что ее обмакнули в зеленую краску. В Уруапане, авокадной столице мира, на глаза не попалось ни одного авокадного дерева. И в национальном парке ни одного.

 

В городе сохранилось несколько колониальных домов и храмов — белокоричневых, как в Пацкуаро. Но ездят сюда ради парка. Тысячи ядовитых и безвредных растений. Форель, золотая и не очень. Белые бабочки размером с ладонь.

 

Секрет остается секретом. Почему именно эти бабочки ведут себя как перелетные птицы, и почему именно им достается мафусаилов, по видовым понятиям, век.

Мы не поедет к бабочкам, они уже улетели. Да и так бы не поехали. И из парка мы тоже выходим. Покупаем медную лунную сову и местный шнапс под названием чаранда ($2 литр) и возвращаемся в Уруапан только затем, чтобы из него уехать.

 

Дорога петляет меж холмов, по холмам, как придется. Лес, на первый взгляд совершенно обычный, все-таки не из кленов и лип. Совсем другие деревья. Ближе к Морелии лес сменяется холмистыми долинами. На заднем плане, в вечернем пастелевом тумане, силуэты гор.

 

 

Деревенское разнообразие, от роскоши до убожества. Там и здесь стоят палатки придорожных торговцев. Стол, навес и больше ничего. Продают refrescos, конфеты и прочее печенье. Когда темнота станет непроницаемой, все нераспроданное, вместе со столом и навесом, погрузят в задрипанное авто, стоящее неподалеку, и увезут в безнадежность.

 

 

 

7.06.2003, Морелия

Мы переехали. В отель. Дом был снят только на 2 недели.

Третий этаж. Последний пролет лестницы — без перил и шириной едва сантиметров 40. Идти приходится боком, как ходили ацтеки по пирамидам — чтобы никогда не оказываться к божеству спиной. Все проще и дешевле. Скелет не в глиняном, а в плакатном исполнении. Из окон и с балкона — панорама пыльных крыш. Видны колокольни — ажурные завязки, пристегивающие к действительности.

 

Бросив вещи, направляемся в Museо del Estado. Выставка глиняных статуэток из Ocumicho. Стиль — вседозволенность. Нет канона, кроме многоцветья. Нет закона, кроме фантазии. Сирена кормит грудью рыбу. Двое дьяволов застыли в позе из Камасутры №... Дьявол сидит в пещере, а внутри пещеры — другой дьявол. Ultima cena — двенадцать чертей. Ultima cena — двенадцать русалок. Авторы — глубоко религиозные люди. Женщины, преимущественно. Матери и дочери.

 

Покупаем каталожец. «Да вот,— говорят нам,— в натуре продают».

Две индеанки — старуха и просто немолодая — сидят за столом, уставленным расписной керамикой. Все честно. Все как там, за стеклом. Покупаем большую маску чорта с высунутым красным языком. 3 евро-американских рубля. 30 местных рублей не то копеек. Немолодая заворачивает чорта в газету. Старуха принимает деньги, благословляет. Изливаю взглядом любовь. Старуха отвечает щедрейшим взглядом и, умиротворенная, засыпает.

 

22:45. Морелия выиграла в футбол. У кого? Не знаю. Да это и не важно. Важно, что местные искренне радуются жизни.

 

 

 

8.06.2003, Гвадалахара

Долго. Три часа туда, три — назад, не считая дороги до автостанции (полчаса на такси). Дорого. Деньги кончаются. Все-таки едем. Второй по величине город Мексики. Текила и марьячи от производителя.

 

За окном автобуса — задумчивый, коричнево-прозрачный, почти голландский пейзаж. На экране — Бритни Спирс, из наушников — Каста Дива. На подступах к городу пейзаж синеет от бесконечных плантаций растения магэй, голубой агавы.

Город напоминает европейскую столицу второго ряда. Рафинированная публика, чистота и троллейбусы. Наверное, в таком городе хорошо жить, а за богемностью гулять в Тлакепаке.

Артистический пригород Гвадалахары. Большой, невзрачный поселок с прелестным колониальным центром, в котором масса галерей и лавок прикладных художников. Чудные домики, прекрасные оригинальные вещи. Третий раз (пирамиды, Пасифик) встречаем туристов. Немного, но есть. Красивые американские девочки, этакие american beauties — почему, собственно, американские? а мы где? — покупают дешевые фенечки в торговых рядах. В галереях — дорого. В галереях — высокий класс. Дорогие художники, отправляйтесь в Мексику и нищенствуйте в ней год-другой. Это вам необходимо.

Такси. Автобус. Темнеет. Приедем глубокой ночью. Хозяйка в ночной рубашке, раздражаясь, с ржавым скрежетом распахнет дверь. Пока же мы наблюдаем, как за окнами исчезает пейзаж. Сонные дети на руках у родителей время от времени приоткрывают прекрасные черные глаза, чтобы немедленно опять погрузиться в глубокий сон.

 

 

9.06.2003, Морелия

В кармане нет ключа. Совсем. Никакого. Странное чувство. До каких пределов должна распространяться бездомность?

Хозяйка требует еще денег. Немного, но ставки растут.

 

Avenida Madero — одна из двух главных улиц города (в плане — крест) — опять перекрыта демонстрантами. Вопит в рупор дураковатого вида мужик, остальные тупо сидят. Кажется, чтобы взбаламутить толпу, довольно одного бесноватого. От состояния толпы это не особенно зависит. Революционная, прости Господи, ситуация есть следствие смуты, а не причина.

 

Думаю о попах-баламутах. Падре Идальго, падре Морелос, падре Льореда, на улице коего и дом, и гостиница. Очень плохие попы. Христос призывал к чему угодно, но не к восстанию против Рима.

 

 

10.06.2003, Морелия

Ночью был сильный ливень. Прохладно. Небо заложено тяжелыми тучами. Сижу с тетрадкой на скамейке в парке, и никто меня не трогает. Во Франции такое вряд ли возможно.

 

Музей современного искусства. Кто бы мог подумать, что я запомню его навсегда? Я хожу в такие места, чтобы повеселиться.

 

Быть может, лучшего художника, которого случилось узнать за последнее время, зовут Хуан Торрес. Он чистокровный индеец и индейский националист. Родился в 1942 г. в Морелии, живет в ее окрестностях, и дай Бог ему здоровья. Этакий индейский прерафаэлит, предчувствующий бель-эпок.

Картин очень много. Они ярки и совершенны в пропорциях.

Запросто рисует по жаккардовой ткани — ее изящные неровности выглядят как трещинки на золотистой поверхности ангелического портрета. Запросто рисует на ткани с рисунком — роскошной, шелковой, затканной розами. Розы кое-где остаются на переднем плане, лица — за ними, где-то в другом измерении. Запросто рисует на обоях. Их узор вплетается в графику картины.

Выхожу, окутанная счастьем.

Скульптура впечатляет меньше, хотя тоже неплоха. Несколько больших фигур выставлены снаружу. Пытаюсь сфотографировать одну. Экранчик фотоаппарата темнеет и зеленеет с краю. Вот она, расплата за восторг. Итак, экран, скорее всего, потек, а сам аппарат, скорее всего, исправен. Фотографирую еще одну скульптуру. Экран уже весь зарос темной зеленью. Да, этот день обещал быть печальным. (Признак бедной страны: многие носятся с видеокамерами, но на цифровой аппарат до сих пор смотрят как на какое-то диво.)

Ухожу совсем. Через некоторое время проверяю аппарат — совершенно исправен. А те, выставочные, кадры остались зелеными. Зеленая пелена встала между объектом и объективом. Собственно, ничего, кроме нее, предъявить не могу. Да кроме каталога с выставки.

 

Выучить испанский со совершенства. Приехать сюда еще. Познакомиться с этим Иваном Быковым, хоть и колдун, рассыпаться в любезностях, и убедить завести веб-страницу.

 

 

11.06.2003, Гуанахуато

Тяжелое похмелье. Невинные, не винные места. Пиво, текила, но не der Saft der Reben. Вчера, в ресторане, две бутылки испанского красного на четверых. Ночью — головная боль и кошмары. Зато прямым итогом бессонницы явилось то, что в 7:30 утра мы уже сидим в автобусе на Гуанахуато.

Утренний пейзаж был прозрачным, пока не опустилась перед ним завеса дремы. После пробуждения — маленькие городки, пробки. На 180 километров автобусу потребовалось 4 часа. Автобусная станция среди пустырей. Вскакиваем в первый попавшийся автобус-тарахтелку, предположительно идущий в центр. Он медленно тянется по скоростной дороге, окаймленной красивым пейзажем, потом ныряет в длиннейший туннель и выныривает лишь затем, чтобы опять нырнуть в еще более длинный.

Спрашиваем про центр. Водитель тормозит посреди туннеля. Здесь. Где здесь? Кивает наверх. Понятно. Город подгорный и город надгорный. Живописнейший повсюду. Столица штата. Университет, 3 театра, серебряное царство. Старые шахтовые вагонетки вместо цветников.

 

Диего, великий muralista (не сказать — moralista) выживший близнец, ненасытный любовник родился тут, в красивом ярком доме. Музей, конечно.

 

Честный автопортрет — уже в молодости 3 подбородка. Фрида Кало ню. Изящный академизм в 17 лет, импрессионизм — в 25, натужный кубизм — в 30. Индейские штучки, видимо, творились на заказ. Стиль отсутствует. Народность есть подделка, маска, роль, сознательный выбор — убеждаюсь в который раз. Красивы ли фрески Риверы? Они впечатляют. По крайней мере, он справлялся с этим гораздо лучше Сикейроса и Орозко. Хотя бы потому, что был гораздо умнее.

Что же с коммунизмом? Стоит ли его воспринимать всего лишь как всплеск стихийного нон-конформизма? В мексиканском варианте не вполне.

Коммунизм — религия солнечного бога. Красный цвет, пентакли и золото. Взгляните, кстати, на мавзолей. Вот тут мистика хромает. Науку о цвете нужно сопрячь с наукой о числах и еще с парочкой других наук. Коммунизм — религия солнечного бога в самом бездарном исполнении, ибо творили ее недоучки. Но эти нежные, любимейшие правнуки Кетцокоатля, с их птичьим разлетом глаз и крыльев, с их змеиной харизмой, безусловно, понимали, что к чему.

Лео Троцкий. Леон. Сарагоса. Блудный сын иудейский, маленький человечек. Неужели он мог оказаться по фасону в Голубом Доме? Первое покушение совершил Сикейрос. Диего скрылся. После второго, удачного, покушения какое-то время пряталась Фрида. Не сомневаюсь, что это убийство есть жертвоприношение. Не сомневаюсь, что Диего и Фрида формально непричастны.

Фрида, теряющая ногу. Такое случается с великими актрисами. Самоубийство? Такое случается с великими гетерами. Диего от рака лечится в Москве. Странноватый выбор? Отнюдь. Мне больно вдаваться в дальнейшие детали.

Изощренность противоречит этой земле. Здесь нужно быть проще. Впрочем, где вы видели счастливого жреца? Проще быть не получается, если ты предназначен к непростому. Где вы видели счастливого одаренного профана, не сумевшего стать жрецом?

Даже от жрецов мало что зависит. Все идет само. Красота рождает художников. Художники рождают красоту. Лучший из замкнутых кругов.

 

Весь город оклеен афишами — что-то вокруг Сервантеса. Не только здесь. По всей Мексике рядом со скульптурным потртретом местного деятеля будет красоваться каменный Сервантес в каменном кресле. Почему-то, на индейский манер, ему не дают встать во весь рост. Силуэты бедного рыцаря и его оруженосца мерещатся в каждом парке. Сервантес, вне сомнений, народный мексиканский писатель. Причина? — Антиностальгичность.

 

Испании не осталось. Той Испании, из которой уехали мы (наши предки) нет больше. Если подменить историю географией — весьма новосветский роман, ибо роман нового времени. В музеях еще лежат кирасы и длиннейшие мечи с надписью 1414 — хорошо послужившие мечи.

 

По обочинам местных хайвеев бродят пешеходы, ездят велосипедисты.

 

Теплицы. Неужели и здесь они нужны?

 

Безымянный городок. Хаос и неразбериха. Козы на улице, ослы. Но и здесь есть красивые дома. Автобус едва не заваливается в канаву, попав в нее задним колесом.

 

 

Компакт-диски первостатейно справляются с ролью нимбов. Посередине клеится иконка. Вокруг сияние и никакой прорехи. Все верно. Нимб есть информация. Какая? — умеющий читать да прочтет.

 

 

Теперь, когда тропический ливень за окном гостиницы, а не автобуса, можно сказать, что было довольно-таки опасно.

 

 

Впервые усевшись на переднем сидении автобуса без дверцы и шторок (в дорогих они обязательны, этот был дешевым), я наблюдала за водителем. Надеюсь, это не мешало ему.

 

Немолодой человек, слегка согнутый годами или радикулитом. Не хватает двух суставов правого указательного пальца. Каждый встречный автобус или большой грузовик приветствует, поднимая левую руку. Каждый мелкий маневр, вплоть до включения дальнего света, сопровождает крестным знамением.

Оказывается, автобус можно вести стоя. Водитель то и дело протирает запотевшее ветровое стекло газетой, для чего ему приходится вставать. Страшно подумать, что происходит в это время с педалями.

На последнем, часовом перегоне, в автобусе только мы и он. Я предпочла бы сама оказаться за рулем. Не автобуса, конечно. Непогода ужасает, канава не забывается. Не видно дороги, а она извилиста и узка. Автобус сносит ветром.

Мексика, автобусная авария — эта тема могла прозвучать опять.

Но это не моя тема. Не сегодня. Не в этот раз.

 

 

12.06.2003, Морелия

Сборы. Прогулка. Опять Торрес.

Адам и Ева, прикрывающие отсутствие пупка. Собака их облаивает.

Толпа одинаковых Дев Марий. У одной — той, что в центре, в руках — сердце, у прочих — свечки и цветы.

Мертвенькие младенцы в узорных гробиках.

Черную решетку рисуем по красному фону.

Золотую — по серому.

 

 

13.06.2003, Пуэбла, Чолула

Завтра нам отлетать, но мы заедем в Пуэблу. Если повезет, увидим Попокатепетль уже из окна автобуса. Попо-кате-петль, детская мечта, экзотика из экзотик, невозможность, post mortem, ибо при жизни такое не сбывается.

В 7:15 утра мы выехали из Морелии. Только в 4 пополудни высадились посреди Пуэблы (автобусы, пересадки, толпы, хаос) и там же, посреди, нашли отель, весь в изразцах и сводах, за $27 ночь. Попокатепетля не видно.

Сразу же отправились в Чолулу. Можно доверять лишь собственноручно написанным путеводителям. Чолула, будто бы, была разрушена Кортесом и никогда не ожила. Меж тем, это немелкий город, с не очень интересными домами, но с сотнями прекрасных огромных церквей.

Главная — на вершине пирамиды. В археологическую зону доплетаемся (пустыри, кучи мусора, рельсы, уходящие в свалку) в полшестого, за полчаса до закрытия. У французов в таких случаях уже закрыто. У мексиканцев же оказалось вполне открыто. Более того, была навязана экскурсия. Нахально-подобострастный немолодой индеец уверил, что без сопровождающего мы заблудимся в недрах пирамиды.

Знаменитая чолульская пирамида, единственная из мексиканских, в которую можно забраться внутрь. Можно и выбраться. Зато мы едва не остались ночевать под открытым небом, возле ацтекских алтарей, в виду психиатрической лечебницы. Было высказано предположение, что после гамбургской таможни нас вряд ли что-то может испугать. Тогда были: ночь, двадцатиградусный мороз и нависающие громады красных домов. Но, тем не менее, в обоих случаях калитка обнаружилась уже после утраты надежды.

Через некоторое время благополучно стоим на вершине пирамиды, возле храма. Небо, голубое вверху, к горизонту заложено облаками. Гор не видно. Соображаю, где следует искать Попокатепетль, и, действительно, обнаруживаю туманный правильный абрис. Как всегда. То ли случилось, то ли нет. Как в Рио.

 

Вечер мирно завершился поеданием курицы в шоколаде, в самом пикантном варианте и в самом правильном месте. Mole poblano. Пуэбльский соус. Утеха благородных монахинь, исподтишка облизывающих пальчики.

 

 

 

14.06.2003, Пуэбла-Мехико

 

 

День последний. Пробуждение под прекрасными душными сводами.

Странно гулять, когда знаешь, что через несколько часов уедешь. Возможно, навсегда. Что мы ищем сегодня? Чего ждем?

Каждый шаг наполнен прощанием.

Пуэбльские церкви раззолочены.

Дома в изразцах.

 

В аэропорту, наконец, наблюдаю то, что следовало увидеть давно. То, что не попадалось ни разу. Серые глаза при абсолютно индейских чертах лица. Даже дважды. Две немолодые некрасивые тети. Явно сестры.

 

Теперь и точно все.

Адиос!

 

Рейс задерживают. Еще что-то?

 

Ах да, конечно, нужно поблагодарить. Спасибо! Все щедроты пали к моим ногам. Если я каких-то не приметила, то по незрячести своей постыдной.

Вернусь ли? Не знаю. Иногда лучше не возвращаться. Уверена: оказавшись опять на Копакабане, встречу там... себя. Ибо тень моя осталась там и бродит. Всякому понятно, чем чреваты подобные встречи.

Здесь же — не знаю, это станет ясно потом.

Самолет тычется белым носом в прозрачную стену аэропорта.

Пора. Я уже не здесь. Адиос!