Поэзия

* * *
Опять весна, Ирландия, Дансендл – 
и легкие, как жжение, уколы: 
сезонное –  или звонок из бездны?..
А, может, иглы золотого снега,
что мне приснились прошлой ночью
да снегирей пронзительные трели, 
наполнившие лес от тени синий?..
Дожди и ветер –  туч калейдоскоп,
от черно-палевой до снежно-золотой,
летит на Англию и дальше, дальше –  ближе …
Какая странная любовь к последним числам, 
и радость, что не ведаешь тоски
хотя бы миг…Она ж глядит из каждого куста 
и ловит взгляд мой –  и крадет…
Поэтому глаза мои без взгляда.
Так много зелени и неба, то есть –  туч.
Мох, плющ и ильмы –  буки, ильмы…
Пройтись под ильмами, растаять в их толпе – 
хотя бы час не быть самим собой.
И почему-то здесь, среди чужих деревьев,
вдруг отступает на мгновенье сплин.
Болезнь английскую лечу английским лесом
да речкой, где форель недвижная живет
в буруне неподвижном, словно вздутом 
из йодного стекла.
Движенья нет ни в чем,
движенье я примысливаю сам…
Но сколько стоит эта неподвижность:
стоять в стремнине –  верить в вечность!
Как глупо быть форелью или человеком,
умнее быть плющом –  или не быть…
Не возвращаться постоянно мыслью
К минуте бесконечной пустоты – 
откуда начинается движенье…





* * *
Смутная легкость и грусть
мне от девушки смуглой,
укравшей меня половину, остались.
Половиной другой я лежу 
себе в ванне горячей
и, праздно мечтая, дремлю.
Как триера, полузатопнув,
у берега Трои на скалах.
Знаю: уже никогда
не повстречаюсь я с той,
что читала на пляже «Улисса» – 
и не лучшую, может быть, часть – 
но мою, –  скрыв под юбкой и блузкой,
с собой унесла навсегда.
Мне оставив сомненья и запах
лишь терпкий, неясный;
что с кожи своей не смываю.
Странно быть разделенным надвое
–  и глупо. И к чему тогда тело,
коль в нем не осталось желанья?
Пусть вернет хоть его – 
иль совсем заберет остальное.
Так лежу и мечтаю – 
о рокочущем стуке келевста,
о душащем ветре, о зыбях,
что уже никогда 
не помчат меня вспять
к островам Ионийским…





Стихотворение, сочиненное по дороге из Килталы в Дансендл
Много животных встречает меня по дороге,
это ведь даже неплохо ― видеть их столько и сразу.
Умный осел, почему-то всегда одинокий.
Видимо, участь всех умных –  быть одиноким на свете.
Глупых собак разношерстая стая – 
мчатся, почуяв меня, с оглушительным лаем.
Всякая сволочь сбивается в стаи, заметил я в жизни.
Этот закон непреложен, но есть исключенья из правил:
витиеватый козел, что взобрался на кучу навоза,
смотрит с вершины и судит неоспоримо: 
что вы еще копошитесь там у подножья? 
Витиеватость ему придают два увесистых рога.
Лошади. Эти всегда в стороне –  и пугливы.
Напоминают гуингнгмов, но запрягают их йеху.
Дальше коровы: приятно внимание жвачных, 
и в то же время таких добронравных созданий.
(Думают тоже, наверно: приятно вниманье двуногих).
Ну, и бараны. Глядят на меня неотрывно
и провожают глазами, пока я не скроюсь из виду.





Мудрость
Не останавливайся ни на чем, 
особенно на том, что любишь. 
Меняй друзей, привычки, мненья – 
листай страницы жизни чаще,
чем она тебя листает.
И забывай прочитанное тут же 
–  если сможешь…
Иначе боль тебя настигнет,
и будешь ты придатком боли.
А то остановись, замри и слейся
Со скалами и льдами, чтоб она 
тебя не распознала.
Взирай с их высоты и упивайся
сознанием, что ты достиг пределов высших, 
глубин невиданных –  и равен богу.
Или живи, как все, – 
бесхитростно, бесцельно,
соразмеряя ход часов и сердца.
Смотри вокруг и удивляйся:
как совершенен человек и как разумен!
Как все устроено нарочно для него – 
и сколько мудрости в природе!
Детей расти, развратничай тайком, 
и будешь ты вознагражден сполна…

Ты будешь так и так за все вознагражден:
не удовольствием, так чувством превосходства.
Не тем, так этим –  не тоской, так скукой…





* * *
Летящий по небу нас оставляет жить: 
Он израсходовал все розы по дороге – 
Бомбил селенье и отроги,
Там до сих пор их лепестки горят.

Прошел над нами, точно камнепад,
Набросив тень на горы ловчей снастью.
Как рыбы в неводе, мы ничего прекрасней
Не видели, чем в небесах лицо.

Летящий по небу не знает ничего:
Он думает, что мы еще в дороге,
Но мы пришли, мы на пороге
В пронзительное забытье…

Он жал на кнопку, словно на клопа,
Напившегося алой крови,
Мечтая о какой-то нови, – 
Но выдавил лишь грязь из-под ногтя.

Летящий по небу не думает о нас:
Он думает о сне, о запотевшем сидре,
О наградном листке, об эскадрильной выдре,
Что наградила так его…

Махнул крылом нам, как Гагарин:
Мол, помните о нас, 
Летящих по небу, –  и канул
В закат. А мы всего лишь остаемся жить…

Но как нам этот миг забыть!
Лицо, улыбка и глаза ребенка –  
Не рвется только там, где тонко.
А может, сам он прилетал из мги?..

Летящий по небу решил, что он не бог,
Что он всего лишь человек военный, – 
А он всего лишь бог, и потому нетленный ―
Как тот обрубок мальчика без ног…





Реанкарнация
Жизнь, будто сон, пройдет, 
Наступит смерть…
И скоро смерть пройдет – 
Я должен вновь родиться…
Но дико –  словно умереть:
Я не хочу ни жить,
                 ни даже повториться.
Из смерти не хочу я уходить.
Куда? зачем? –  ни грана сути. 
Опять желать, опять спешить;
И снова суета и –  люди…
Но сила страшная мне лепит тело:
Забился пульс в кровавом пузыре, 
Набухли жабры в слизняке – 
Он хвост и мозг растит умело.
И можно разглядеть в горошине 
                      –  лицо… 
Нет, лучше пустота –  ничто…





Бильярд

  Hous imitons, horreur! La toupe et le boule

  Dans leur valse et leurs bonds…


                                          Baudelaire _ 2

Мне больно видеть стариков глаза.
Бедняги за детей цепляются занятно, 
Когда тех прогоняют: спать пора! – 
Как будто это жизнь уходит безвозвратно.

Руками мумий пестуют уродцев,
Упругих, толстых, как шары живые;
Что сталкивают в лузы их глухие – 
Где бесконечность вместо солнца.

В преддверье ада в их глазах с индиго
Безумие мешается все чаще – 
Но нянчат палачей, бессмысленно мычащих,
Прощаясь с явью странно-дикой…

Как это все невыносимо!
               Игрок –  бездарная скотина…





Атараксия
Прекрасная усталость, ясность цели,
мечты, оставившие упованья,
уверенность в себе, довольство малым
–  и целый век недолгих сожалений… 
Да книги –  те немногие, писались
которые без мыслей суетных, желанья
всем угодить, быть первым, новатором и прочее.
Вот все, что нужно… Рюмка, чашка кофе
и розовый весь тополь за окном.  
(Свет небывалый –  палевый, щемящий:
сиреневый закат и тополь желтый – 
весь изнутри, но матовым, неярким,
в сетчатку превратившим мозг огнем. 
Как эта рюмка, книга, мысли…)
Уверенность –  и свет, –  что все проходит…
Что все уже прошло, и надо думать,
не повторится никогда. 

Ни глаз и ни движений тех уж нет –  
ни слов, ни поз, что мне казались
из бронзы. Даже нет людей, произносивших,
как ясно лишь теперь, 
нелепые, порой смешные вещи.
Растаял их нетленный абрис.
Возможно, где-то есть они –  другие.
Как мелки и беспомощны должны быть…
Как странно было бы мне встретить их сейчас:
уверенному –  верящих в слова.
В шифонных платьях, грубых туфлях
они стоят –  еще я вижу –  в искрах капель.
Гроза ушла за город:
там чернота –  здесь мириады искр
 –  и разговаривают, словно боги.
Нет, лиц их разглядеть я не могу – 
одно сияние, лишь –  позы, жесты.
Их голоса не значат ничего,
за исключением приветливости ровной,
что обличает наше время,
взаимной вежливости и простительных изъянов:
понравиться, услышать одобренье,
порассказать какую-нибудь сплетню.
Как будто не под ними пустота несется…
А тут сирень и вечер золотой – 
как им жилось легко под гроздьями резными,
душистыми, тяжелыми, как плоть…
Так только боги могут говорить о новой книге 
(о диссертации, столице) –  
смятенья я не видел хаоса в их душах
(прекрасная усталость, ясность цели) – 
теперь лишь хаос вижу я и боль!
Как больно было говорить о книгах,
когда душа кричала о любви!
И уходить, и верить в бесконечность
–  но было много впереди таких,
неповторимых, встреч…
Сейчас мой сын глядит такими же глазами
и верит, будто каждое мной сказанное слово
имеет больший смысл, чем просто запись
в таблицах глиняных об урожае и долгах.
Он словно гибнущий и возрождающийся бог:
как если бы о прошлой гибели не знал он
или забыл за смерть, что пробыл в Ра-сетау;
как будто он не видел царства мертвых – 
и впереди такую же мистерию развязки…
А сам я? Покидая отчий край,
не верил разве: сквозь туманное лицо
вдруг вспыхнет горизонт жемчужно-серый?
Как глубоки покажутся мне дали!
Предметы, заключенные в объем,
приобретут вещественность, надежность – 
и возвращу себе, быть может,
уверенность во всем, довольство многим…
Стремясь в другие неизведанные страны,
не знал –  или забыл? –  что там нет счастья
(мы точно умираем на год– два),
и что, вернувшись, буду здесь обманут.
Как буду всматриваться в каждый бугорок, 
и трещину, и ветку над тропинкой – 
они словно в отсутствие мое
забыли собственную форму, место – 
и вот восстановили, но с трудом, с огрехами,
сверяясь с памятью и не достигнув сходства. 
Неужто я не помнил, переевших далей,
изгоев с лицами как медь,
с потухшим взглядом, с пропастью в зрачках?
И тысячи других с надеждой жадной
на жгучую из тысяч единичность?..
Да, память не надежней сна… Он тут же
представит мне знакомое лицо,
не говоря, кто этот человек, откуда. 
Тогда как память 
сначала  мне приводит частность,
похожую как будто бы на правду
(деталь в одежде или крайность в мыслях),
затем коллизию, и после –  человека…
И все-таки они живут еще во мне – 
овалы нежные, в обводах света,
не сохранившие ни жизни, ни искуса, – 
несбывшиеся вероятия с глазами,
взыскующими лучшей участи –  и будят
надрывом сладостным средь ночи, участием,
что разрывает горло
наивностью какой-то детской, сияющей 
из самых нежных недр безмерным счастьем,
не находящим разрешенья…
Зачем неясные еще приходят днем? – 
по десять раз на дню и чаще? 
Без вызова, без имени, без цели
слепыми бликами всплывают средь забот?
Быть может, я к ним захожу вот так же
отдать навязчивый визит –  и вдруг выходит:
весь смысл заветных встреч – 
оставить в памяти друг друга эти клейма
и разойтись, и сгинуть навсегда,
охваченными будущим и верой
в свою отдельность и неповторимость?!
А так же жаждой испытать все состоянья:
от яркого, как лед в огне, накала
всех чувств на острие познанья
до бреда темного в плену извивов страсти.
(Опустошение бежало по пятам
за тем и за другим, не делая различья.)
Ни взлетов, ни падений тех уж нет – 
остались лишь одни немые лица…
И книги –  голоса без лиц,
как будто извлекаемые небом – 
нашедшие во мне отдушину и отклик, 
как если бы страницы содержали
мое былое имя, что давно забыл я, 
и вдруг увидел, и узнал себя в нем…

Весь сразу разошелся горизонт:
поднялся, вспыхнул –  и пропали
назойливые лица, дали, твердь…
И я прочел: что было, то и будет.





* * *
Тонут во мгле перелески 
                        и башни норманнов,
Тихо мерцают камины 
                    в хижинах мирных ирландцев…
Так мы и будем жить вечно
                          под этими звездами – 
Если когда-нибудь сами    
                       не превратимся в них…

__________________________________________________________

Примечания

1. Местность в графстве Голуэй, Ирландия.

2.

О ужас! Мы шарам катящимся подобны, 
Крутящимся волчкам!..
                                              Бодлер