Онтологические прогулки

Американский фильм «Общество мертвых поэтов» («Dead Poets Society»)
по одноименной книге Шульмана стал событием более десятка
лет назад. Критики спели ему панегирик. Западные интеллектуалы
прилепили к нему ярлык «культовое кино». Между тем ни разу
не подверглась сомнению либеральная идеология картины,
принятая либеральным же зрителем как аксиома, ни разу не
заворочался в теле мертвого поэта червячок сомнения. Но минуло
десятилетие, и на горизонте уже отчетливее вырисовываются
светящиеся контуры принципиально иного понимания культуры, ранее
заметного лишь посвященным, сегодня — дальновидным, а завтра —
всем. В лучах этого иллюминирующего иного
«Мертвые поэты» начинают источать удушливый смрад — это
лопаются пропагандируемые фильмом иллюзии свободного общества.
Именно в качестве своеобразной квинтэссенции либерализма,
одновременно являющейся наглядным примером его химеричности,
фильм неожиданно становится актуальным: в нем, как в кривом
зеркале, отражены глобальные культурпроцессы.

Вспомним сюжет. Конец 50-х. Перед нами элитарное учебное заведение
со строгим девизом «Традиция, Честь, Дисциплина и Отличие».
Учащиеся здесь мальчики умны, дружны, но — фильм напоминает
об этом снова и снова — не свободны, ибо живут под гнетом
завучей, церковных песнопений и гражданского долга. Неожиданно
в колледже появляется новый учитель литературы, некто Китинг
(Робин Вильямс), столь непохожий на предшественников. Он
вырывает мракобесные — с его точки зрения — страницы из
учебников, заставляет класс импровизировать, стоя на партах, в
общем, рушит устои образования, завоевывая сердца учеников и
вызывая гнев коллег. Под влиянием свободомыслия Китинга особо
впечатлительные ученики собираются по ночам как Общество
Мертвых Поэтов: читают с пафосом стихи, курят трубки и ведут,
как им кажется, истинно богемный образ жизни. Романтика
обрывается самоубийством Нила, ученика, чья интоксикация свободой
вступает в конфликт с реальностью. Китинга, как опасного
растлителя умов, выгоняют. Однако семена свободы дают всходы:
прощаясь с любимым учителем, класс вновь встает на парты в
виде протеста.

Может показаться, что наконец-то найден фильм для взыскательного
ценителя кинематографа, которому обычно так тяжело угодить.
Здесь и околокультурная тема, дающая гарантию определенной
элитарности зрительного зала, и разговоры о Китсе, и вполне
человеческие переживания вместо повсеместного вооруженного
совокупления, снятого в режиме fast forward. В сравнении со
всяческим голливудом фильм и впрямь выглядит высококультурным
явлением. Так что же еще нужно? — спросите вы. Но произведение
искусства тем и отличается от работы ремесленника, что
оценивается по шкале абсолюта, а не по шкале «лучше, чем у
Спилберга». Раз «Общество Мертвых Поэтов» претендует именно на
звание искусства, то заслуживает абсолютных и суровых оценок.
Отсюда приговор: картина неплохо снята и сыграна, но при этом
непозволительно проста, неоправданно упрощена, и эта
идейная ограниченность делает цветной фильм практически
черно-белым.

Приглядимся к тому, как недвусмысленно расставлены акценты в
картине. Перед нами две антагонистичные группы: с одной стороны
сеющий доброе и вечное Китинг с «Мертвыми Поэтами», с другой —
несправедливое, закосневшее в якобы бессмысленной традиции
учебное заведение и порабощенные им ученики, не слышащие
призывный клич свободы. Фильм сделан так, что консерватизм
колледжа заведомо вызывает у зрителя отвращение и возмущение, а
легитимность революционных действий Китинга, наоборот,
кажется очевидной. Больше всего такая сегрегация напоминает
разделение персонажей японских комиксов и американских «b-movies»
на «хороших» и «плохих», что уже никак не вяжется с
претензией на высокий кинематограф. Заметим также, что режиссер
(автор, сценарист) изначально не дает слова консервативной
стороне, не разрешает ей вступить в спор с восторженными,
желторото-вихрастыми, нагловатыми мехтегерн-поэтами. Не разрешает,
так как подсознательно ощущает, что, сделай он это, зритель
получил бы возможность симпатизировать культурной традиции
«колледжа», а не подрывным силам, желающим ее разрушить. А уж
таких зрительских симпатий свободомыслящий американский
кинематограф допустить не может. Но почему?

Здесь и начинается самое интересное. Режиссеру не удалось снять
глубокий фильм, но, сам того не осознавая, он все же создал
нечто важное. Удивительно, но схематичная и слабоватая кинолента
о группке зарвавшихся школьников оказывается моделью
важнейшего конфликта культурных и философских парадигм... Фильм
документирует борьбу социал-демократического общества с его
самым серьезным противником — революционным консерватизмом.

Демонизация гиперконсерватизма

Наличие такого конфликта, проходящего трещиной по всем пластам
бытия, от политики до метафизики, на сегодняшний день подчеркнуто
игнорируется информационно-культурными структурами. Сам
факт существования консерватизма как активного поля идей (а не
как программы одной из взаимозаменяемых центристских партий
у англосаксов) зачастую отвергается либеральным обществом —
в отличие, например, от анти-глобализма и прочего
революционного максимализма, ежедневно освещаемого в СМИ. Но левое
сопротивление — это атавизм 60-х, как раз идеально
инкорпорированный в либеральную систему, безвредный и потому
разрешенный. Эдакий клапан для стравливания пара. Богемные поэты и
брадатые студенты могут кидаться кирпичами в витрины до
посинения — гибкое плюралистическое общество выстоит, а эти самые
деятели либо повзрослеют, облысеют и станут истэблишментом,
либо останутся маргинальными клоунами до самой гнусной смерти
среди сваленных в кучу пустых бутылок. Все это — детская
игра, а не культура и не политика.

Гораздо важнее, серьезнее и действеннее гиперконсервативное
сопротивление. Это единственный путь, оставшийся
человеку, разочарованному дешевым протестом. Такой
революционный консерватизм — спасение из замкнутого круга
секуляризации, глобализации, индивидуализма, потребительства,
экзистенциального отчаяния, одиночества и пустоты. Спасение в традиции,
социальной иерархии, национальном самосознании,
классическом образовании, в забытых понятиях идеала и абсолюта.
Настоящие диссиденты на сегодняшний день — это традиционалисты,
гиперконсерваторы и последовательные анти-индивидуалисты, а не
левые неформалы и мертвые поэты, бьющие стекла
(преимущественно бутылочные).

Но именно благодаря этому потенциалу сопротивления консерватизм
сегодня подвергается жесточайшему остракизму. Юнгер и Эвола в
той же мере являются изгоями господствующей политфилософии
Поппера, в какой анти-мондиалистская Сербия и подвергаемый
остракизму социал-демократов Израиль являются изгоями
господствующей либеральной политики. В обоих случаях приверженность
традиции, национальным идеалам и жертвенности вступает в
конфликт с прогрессирующей глобализацией, подразумевающей отказ
от культурно-религиозного наследия в пользу бескомпромиссной
либерал-демократической морали. В обоих же случаях сторона,
подходящая под определение «гиперконсервативной»,
подвергается открытой демонизации как «варварская»,
«анти-прогрессивная», «темная» и т. п.

Что же такое гиперконсерватизм, столь пугающий добропорядочных
либералов? По сути, это уважение к истине, знанию и силе.
Уважение к старикам, обладающим житейской мудростью. Уважение к
воинам, обладающим силой и дисциплиной. Верность семье, стране,
духовному и культурному наследию. Но либерализм не признает
этих естественных для человека вещей; взамен он всучивает
нам пластмассовый суррогат под названием «индивидуальная
свобода», охраняющийся сводом сугубо утилитарных и
материалистических законов. И сразу, как по мановению волшебной палочки,
старики становятся не нужны вследствие низкой покупательной
способности, дисциплина порицается как пережиток
«варварского» прошлого, а семья заменяется более эффективным
single-существованием с корпоративным ужином по пятницам и сексом по
субботам. Слово «патриотизм» воспринимается уже как
откровенное ругательство. Вместо цельного, здорового организма нация
становится собранием серых, равноправных индивидов,
изолированных друг от друга жирной буквой закона; религия
подменяется дешевым спиритизмом и разным (пара)психологическим
тренингом. И уж конечно одним из первых становится пустым звоном
культура, ведь перманентное шоу, будь то половой акт, семейная
ссора или военные действия в прямой трансляции — куда
прибыльнее.

При либерал-гуманизме детей учат подавать в суд на родителей в
случае недостатка индивидуальной свободы («privacy»), священная
церемония бракосочетания превращается в содомическую
трагикомедию с бородато-усатой невестой, а за критику феминизма
можно провести ночь в каталажке. И ведь все это делается ради
такого прекрасного слова — «свобода»... Или же само слово
неоднозначное?

Достойные и недостойные

Говоря об аксиоматической важности индивидуальной свободы в своем
известнейшем эссе «Two types of freedom», видный апологет
либерализма Исайя Берлин позволяет себе сформулировать
исключение из данного правила: мол, какому-нибудь бедному египетскому
крестьянину важен скорее хлеб насущный, чем свобода. Берлин
даже говорит, что «...предлагать политические права или
охрану от вмешательства Государства полуголым, безграмотным,
голодным и больным людям значит издеваться над их положением;
до осознания и использования своей свободы они нуждаются в
медицинской помощи или образовании».

Что совершенно верно. Но, указывая на исключение из правила, Берлин
автоматически демонстрирует несостоятельность либеральной
философии как таковой. Ибо предлагать сегодня свободу и охрану
от Государства заматеревшему в безыдейности, духовно
безграмотному и сытому обывателю — значит точно так же издеваться
над ним. Обывателю тоже сперва нужно образование, или
медицинская помощь — удаление жира мозга. А так как он
сопротивляется и тому, и другому, то всем будет лучше, если ломать
голову и копья за свободу будут духовно более сильные и
интеллектуально более компетентные люди. «Что же это за свобода,—
заворочается сытый человечек, поводя мутными глазами,— и за
сколько ее можно купить?». А ни за сколько. Ее нужно сначала
заслужить.

Обыватель лишь потому так отвратителен, что поставлен
индивидуалистической идеологией в центр мира, возведен в ранг хозяина
бытия. Крестьянин же или рабочий, пусть хоть золотарь,
занимающий четкое положение в иерархической, антиматериалистической
системе, напротив, вызывает глубокое уважение: он выполняет
функцию столь же необходимую, сколь и функция любого другого
члена общества, например, художника. Оба не просто
зарабатывают икс или игрек бумажек, а являются исполнителями
возложенной на них общей миссии — блага государства, общества,
народа. Но индивидуализм плюет на такие вещи, насильственно
толкая каждого по отдельности в центр большой арены, там, где
прожекторы светят в глаза и очень страшно. Пусто, одиноко и
страшно. А тем, кто смотрит со стороны — смешно и противно,
потому что тот, кто стоит перед ними, щурясь от света,
недостоин имени Человека.

Начинался либерализм не совсем так. В переломных годах эпохи
Возрождения гуманисты ставили в центр универсума не кого попало, а
того самого Идеального Человека с рисунка Да Винчи,
Сверхчеловека, обладателя глубоких знаний, достойного возложенной на
него роли великого и всесильного богоборца. И пусть это был
раскол, но раскол еще не антирелигиозный по сути своей, а
скорее языческий, заменяющий Бога на Богочеловека (отсюда и
повышенный интерес Ренессанса к античности.) Лишь постепенно,
под влиянием идей утилитаризма, рационализма и
технократичного сциентизма, идея Абсолюта стала окончательно
вырождаться. Начало конца пришлось на 18-ый и 19-ый века, когда Адам
Смит, Локк и Джон Стюарт Миль провозгласили неприкосновенность
индивида: «Достижение личного счастья и защиты от других
является единственным принципом существования человека». Итог
печален. Вместо Бога или Богочеловека центром мира стала
эгоистичная, ненасытная и потому несчастная букашка.

Инфернальная миссия Китинга

Теперь, когда мы вооружены общей картиной историко-политического
контекста, в котором рождаются и гибнут как
гиперконсервативные, так и либеральные идеи, вернемся к «Обществу Мертвых
Поэтов», неосознанно повторяющему данные паттерны. Настоящая цель
фильма — индоктринировать зрителя, убедить его в том, что
свобода личности и есть смысл существования, что, получая
свободу из рук Китинга, ученики обретают ультимативное счастье
либерализма, ибо освобождаются от страха перед колледжем и
начинают думать самостоятельно. То есть пропагандируется
«свобода ради свободы» как некая утилитарная самоцель, что выше
моральных принципов, выше благодарности, уважения,
преданности — а у мальчишек есть все основания для чувства
благодарности по отношению к колледжу, дающему им глубокое знание,
островок гнозиса для избранных среди распада знаний и
образования.

Но что же делает Китинг? Он последовательно, льстя и подыгрывая юным
умам, освобождает мальчишек от какой-либо ответственности,
от обязательств перед родителями, поставивших, как в случае
с Нилом, целью своей жизни дать детям привилегированное
образование. Зачем все это, когда есть свобода? Зачем знание,
когда в современном мире можно быть свободным, обладая
полу-знанием, псевдо-образованностью? Зачем нужны традиции,
дисциплина, высшие принципы, если достаточно протянуть руку — и
цель, такая легкая, будет достигнута?

И вот учитель превращает послушников (вдумайтесь в корень этого
слова, подчеркивающий важность дисциплины для образования) в
ослушников, ослов, дорвавшихся до свободы, как звери в
«Свиноферме». Достаточно вспомнить тяжеловесно-безобразное поведение
наиболее распущенного ученика, самозванного «Нового Чуда»,
на школьном собрании. Характерно также, что в самом
«Обществе поэтов» этому наиболее ретивому поклоннику Китинга
нравятся не стихи, а исключительно внешняя сторона дела, то есть
по-язычески раскрашенные лица, дикие ночные танцы в пещере и,
как логическое заключение, насилие («Новое Чудо» исключают
из колледжа за избиение Камерона, послушного, ни чем не
выдающегося ученика, тем не менее интуитивно не принимающего
псевдо-свободу Китинга.) Тут невозможно не провести параллель с
сатанинскими ритуалами «Повелителя мух» Голдинга —
дикарство, раскрашенные лица подростков и насилие как результат
полного освобождения — все совпадает. И в этом ключ к пониманию
фигуры Китинга, его двойной сущности — освободителя и
поработителя.

Китинг — зло, причем очень серьезное. Этот хитрый ловец молодых душ,
лживо улыбающийся слабительно-геморроидальной,
политкорректной улыбкой Робина Вильямса, приносит в здоровое тело школы
тлетворный дух индивидуальной якобы-свободы,
якобы-освобождения для слабых и недостойных — ведь не закончивший учение
слаб в своем профанистическом миропонимании, а оступившийся на
пути знания недостоин посвящения. В действиях Китинга, в
его торжествующей последней ухмылке («Thank you, boys» в
финальной сцене) прослеживаются черты уже совсем инфернального
характера — это разрушитель традиции, революционер Хаоса,
Сатана, скрывающийся под личиной освободителя. Вместо желанной
свободы ученики получают рабство, зависимость от постоянно
набирающего скорость колеса «освобождения», адской машины,
запущенной Китингом — оно убивает Нила, выбрасывает «Новое
Чудо» из колледжа, рушит создававшуюся годами культуру, и все
катится, катится...

То, что делает с наивно декадентствующими школьниками Китинг, Генон
называет «контр-инициацией», диаболической
противоположностью посвящения в традицию, пародирующей истинные древние
обряды. В этом контексте Китинг против консерватизма — то же
самое, что спиритизм против религии, New Age против настоящей
эзотерики. Некоторые западные кино-рецензии, претендующие на
особенную глубину, распознают связь китинговского «учения» с
древними инициатическими ритуалами, но, не видя подвоха,
характерно трактуют ее как равенство, а не как пародию,
выстраивая цепочку «индивидуалистическое освобождение, либерализм =
внутренняя духовная свобода». Они жестоко ошибаются: Китинг
пользуется атрибутами Традиции (архетип Учителя и
апостолов, посвящение неофита через «варварский крик»,
полу-медитативные экзерсисы на уроках) для достижения диаметрально
противоположных, подрывных целей. Навязанное Китингом освобождение
по либеральной схеме на самом деле является иллюзией и
убивает высшую, единственно ценную свободу — свободу духа.

Традиция против Пустоты

Увы, подобную ошибку допускают не только кинокритики — они, как и
режиссер фильма, лишь повторяют на подсознательном уровне
ошибку более глобального масштаба, ошибку Западной цивилизации в
целом. И это непонимание дорого обходится Западу, а вслед
за ним и пост-советской России. Либерализм взрастил уже
несколько «освобожденных» поколений, то есть опустошенных,
беспринципных и серых. Первое из них еще застало краем сознания
иную систему ценностей — традицию,
духовность, сплоченность,— как помнят несчастные ребята из «Клуба
Мертвых Поэтов» древние своды колледжа и полки с таинственными,
недоступными фолиантами. Они будут с горечью помнить об этом
потерянном мире до самой старости, когда, разочарованные в
быстро испарившемся очаровании одномерной китинговской
романтики, навсегда оторванные от Традиции, они очутятся перед
страшным ликом Пустоты. Но у тех, кто придет им на смену, до
кого они донесут (отбросив за ненадобностью чересчур сложные
стихи Колриджа и Шелли) отравленную либерализмом этику и
эстетику, не будет и этих воспоминаний, ибо они будут рождаться
в Пустоте, существовать в Пустоте, плодится в Пустоте, идя
по пути все большего раздробления единой реальности на
герметичные микромиры.

Есть и обратные примеры, только не у нас, не в «цивилизованной»
Европе. На сегодняшний день лучшие системы образования — в
авторитарном Китае и консервативном Иране, в реальных аналогах
«колледжа» из «Общества Мертвых Поэтов». Потому что там, где
есть традиция, нет места Пустоте.

Пора осознать, что девальвация мысли, деформация духовности,
деградация культуры соросовского «открытого общества» не может в
итоге не привести к детонации посильнее одиннадцатого
сентября. Люди нигде и никогда не могут жить одной только свободой,
тем более сугубо рыночно-материалистической. Людям нужна
объединяющая Идея. И за отсутствием оной они судорожно ищут
замену в коллективной бессмысленности Smart Mob, опасной в
своей максимальной упрощенности ереси Scientology, общедоступной
псевдо-философичности «Матрицы» — лишь бы вместе со всеми,
лишь бы не по одному, в одиночестве, с банкой пива, дома
перед светящимся экраном, в лифте, в бюро...

Либерализм распадается, неумолимо, как трухлявый пень, не способный
долго прожить без ствола и веток — того, что сверху,
сверх. Покрытый мхом, источенный жуками, с
мертвыми корнями, он медленно заваливается на бок, распространяя
запах гниения.

На горизонте — чуть заметный свет.