Онтологические прогулки

Жак Деррида, Шибболет

Пер. с франц. и комментарии В. Е. Лапицкого

СПб.: Академический проект, 2002

ISBN 5-7331-0243-8

И собрал Иеффай всех жителей Галаадских, и сразился с Ефремлянами,
и побили жители Галаадские Ефремлян, говоря: вы беглецы Ефремовы,
Галаад же среди Ефрема и среди Манассии.

И перехватили Галаадитяне переправу чрез Иордан от Ефремлян, и
когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: «позвольте мне переправиться»,
то жители Галаадские говорили ему: «не Ефремлянин ли ты?» Он говорил:
«нет».

Они говорили ему: «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет»,
и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закалали у переправы
чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи.

Книга Судей (12, 4–6)

Дело не в границе, а в смерти. Шибболет — не только пропуск, но
и приговор. Слово избивающих, не жертв. «Шибболет
есть шибболет для права на стихотворение, которое
само говорит себе шибболет, свой собственный
шибболет в тот миг, когда поминает другие шибболеты»
(стр. 59–60).

Иордан — граница — был прозрачным, а стал красным. Не замечая
метаморфоз цвета, упоминая кровь только в контексте ритуальной
хирургии, Деррида пишет о Целане.

Целан
— Ancel, стильная иудейская метатеза, навроде
Царфат (Франция, ивр.), в которой — cello и целость.
Всякий уроженец (пусть бывшей) австро-венгерской империи в ладу
с латинскими и славянскими корнями. Отрицалась, меж тем, ангеличность.
Поэту неплохо бы уметь становиться бесплотным порхающим божком.
Скелетообразность не есть бесплотность, увы. Стих Целана — скелет
из концлагеря, неуспевший или неумеющий обрасти плотью. Скелет
есть структура. Эллипсис-пропуск не родствен эллипсису — плавности
формы. Целан — поэт слова «но» (aber), как Рильке — слова «почти»
(fast, kaum). Они отличаются друг от друга как Джакометти от Сислея.

Целан пережил ритуальную муку и смерть в возрасте 20–25 лет. Так
и положено версификатору. Это тихий, жестокий закон поэзии. Целан
— у-цел-евший — что делать с собственным выживанием? Какова цель?
Он ефремлянин, научившийся шепелявить, обманом прорвавшийся через
переправу. Перед глазами его — кровь сорока тысяч братьев. Сорока
двух. Это жизнь взаймы. Как наивен в этом контексте Каддиш!

С него бы надо начинать, раз уж дан от рожденья. Впрочем, запоздалое
возвращение, возможно, типично для поэтов, узнающих слово «Каддиш»
прежде слова «поэзия», подсказывает Аллен
Гинзберг. Так ли важно происхождение? Оно важно в меру приписанного
ему значения.

«Все поэты — евреи», цитирует Деррида Целана, цитируя Цветаеву,
не ведая, что в оригинале — «жид». Печальна участь жида среди
гоев. Еще печальнее, быть может, участь гоя среди жидов. Но и
тех, и других — много, сколько их не избивай. И те, и другие сбиваются
в стаи, неизбежно разделяясь на своих и чужих. Трагедия поэта
в том, что «своих» у него быть не может. Поэт — жид среди гоев
или гой среди жидов (что еще печальнее). «Wir sind Fremde» (мы
— чужаки) не так трагично, как «ich bin fremd» (я чужой).

И об иудаизме, и о сакральности поэзии вообще-то лучше помалкивать.
Любое слово здесь — шибболет, способно открыть плотину потокам
не помоев даже — крови. Но, умея отличить алеф от бет и ямб от
хорея, нет-нет, да и нарушишь табу и решишь, что смыслишь кое-что
в суицидных верлибрах.

Что достается в наследство поэту или мыслителю от иудейского происхождения?
Бережное отношение к букве. Знание Писаний. Знание и устной традиции
тоже, а это — о, это очень интересно. Логика, ранимость и защищенность,
несродство с большинством. Все это должно бы стать фундаментом
мировоззрения. Но чаще созидание (мировоззрения) начинается с
разрушения. Так случилось с Целаном. Так, кажется, случилось и
с Деррида, который не замечает или не хочет замечать неорганичности
зрелого и судорожного восклицания «Каддиш». Это вопль блудного
сына, еще не успевшего вернуться в родимый дом, но успевшего растранжирить
наследство.

Деррида не обладает талмудическим знанием — «лишним», избыточным,
с точки зрения философии как системы абстракций, или не желает
в нем сознаться, предпочитая уделить немало внимания датировке
стихотворений.

Привязанность к дате есть попытка соорудить искусственную почву,
насыпной остров, зафиксировать хоть что-нибудь. Дата тут — не
мимолетность (20-е; 21, ночь), а символ чутья. Именно эти даты
— равноденствий, солнцестояний, и(ли) парижских народных бесчинств
— могут оказаться осмысленнее собственно стихотворения. Устойчивость
— не в дате вообще, а именно в этой дате. Или,
напротив, разболтанность. Австрийское <i>Feber</i>
(февраль) — почти Fieber (горячка).

«Я рискну сблизить разделение как шибболет и разделение как симболон.
В обоих случаях С-Б-Л, другому передается залог» (стр.73). Нет,
все-таки шибболет — потомкам Сима, а симболон — Иафета. И здесь
все перепутано. Иудеи занимаются погромом, гои созерцают букву.
Путаница будет нарастать, но поддается обузданию. Беда или счастье
тут в том, что поэт никогда не прочтет «всего» Деррида, как никогда
не растолкует Деррида смысла поэзии.

Абсолютное, чистое стихотворение, мол, не существует (стр. 29),
повторяет он вслед за Целаном. Меж тем, оно есть. Пусть только
двадцатого января, пусть только для поэта. Стихотворная строка
должна производить впечатление своей абсолютности, кристальности,
непреложности хотя бы в момент своего рождения. Иначе — плохо.
Иначе — не стихи. Деррида — не поэт, хотя и стилист — не принимает
и не отрицает тезиса. Он попросту оглядывается, что из этого тезиса
можно вывести.

Собственно, что угодно. От шибболета до Вавилона
— один шаг и две картонные обложки.

In Eins

Dreizehnter Feber. Im Herzmund
erwachtes Schibboleth. Mit dir,
Peuple
de Paris. No pasarán.

Все в одном

Тринадцатое февраля. Во рту у сердца
проснулся шибболет. С тобой,
Peuple
de Paris. No pasarán.

Многоязычие здесь мнимо. Редуцированно. В этом «No pasarán!»
и позже («мир хижинам», крейсер Аврора, четырнадцатое июля) —
бессмысленность и беспощадность бунта, почти советская пошлость,
пионерско-колхозная романтика. Война (а, значит, и концлагеря)
начиналась в Испании, этой войны избежавшей. Эллипсис. Если не
круг.

Несмотря на обыгрывание созвучия année (год) — anneau (кольцо),
Деррида не очень любит повторяемость, предпочитая воспевать уникальность.
Но Вавилон берет свое: сколько переводов, столько и Целанов. Что
такое «весь Целан», «der ganze Celan»? — мир, неизбежно поглощаемый
Сеной. Ефремлянин сам прыгнул в Иордан, пусть никто не угрожал
на переправе.

Угрозе подвергался, скорее, стих.

Diesem
beschneide das Wort...

Этому 
обрежь слово...

Над стихом занесен странный ритуальный нож. Стих-структура, стих-скелет
— что останется от него? «Лишь один раз: обрезание имеет место
всего один раз» (стр. 1). Пожалуй, с этим слишком легко не согласиться.