Проза

Мне бы забыть, какая я была на вечеринке. Мама говорит: — Плюнь
и разотри.— Тьфу,— это я плюю.— Пшик, пшик,— это я растерла. А
как растереть потерю девственности? Это Наташка Эхман во всем
виновата. Притащила Дроздовского... Какая же я дура, боже мой!
И было бы с кем, а то с каким-то дебилом, который два года на
зоне отсидел. Прилип, потанцуем, да потанцуем. Наташка тоже, коза
немецкая, все мне водку подливала. А сама потом с Генкой Ереминым
заперлась в туалете, так, что все парни на улицу отливать бегали.
Жестокая она. Она мне даже как-то по секрету сказала, что когда
в Семипалатинске жила, отчима своего с балкона сбросила, а было
ей 13. Он, говорит, перегнулся собаку позвать, она его за ноги
и перевернула. Это за то, что он ее невинности лишил, пока мать
на работе была. Милиция почуяла, в чем дело, но доказать ничего
не смогла. Потом они в Подмосковье переехали. Сначала в Белоомут,
после к нам в Зарайск. И тянет ее к таким, как Дроздовский. Тот
нигде не работает, ездит в Москву квартиры грабить. «Мерседес»
недавно купил, старье старьем, а пантов... И я согласилась, чтобы
он меня домой подвез. Ну не дура, спрашивается? Подвез-то подвез,
да не всю. Вытащил на берег Осетра, зацеловал, замучил. Больно
было, словно пополам резали. И ничего интересного, ну ровным счетом
ничего. Мама только посмотрела так странно и отвернулась. А что
говорить, что было, то сплыло. Может, оно к лучшему. Теперь не
знаю, как на глаза ему показаться. Утром позвонила Наташке, попросила,
чтобы она с Дроздом поговорила, чтобы он никому про меня не болтал.
Потому что он обязательно расскажет. И Витьке Васильеву, и Владу.
Прямо хоть на улицу не выходи. Наташка обещала взять с него слово
помалкивать. Нет, надо отсюда выбираться в Москву. Сестренка вот
выбралась и замуж вышла. Правда, муж на двадцать лет старше, но
ничего, живут. А у нас какая жизнь? Парни все кто в армии, кто
на зоне. Кто до армии на зоне, кто после армии на зоне. Зону для
них пройти — все равно, что институт закончить. И все пьют. Мама
говорит, что здесь у женщин нет будущего, что женщиной лучше не
рождаться. Ну, если уже родилась, тогда что? Девчонки все своими
парнями хвастаются. А у меня парня нет. Я, может, красивее здесь
многих, да с такими не хочу водиться. Директор художественного
училища ко мне клеился, к себе звал портрет с натуры писать, да
не пошла я. Знаю я эти портреты! И противный он какой, все время
губы облизывает... А Таня Мухина уехала послушницей в Голутвинский
монастырь. Ее прошлый год солдаты изнасиловали. Она месяц целый
говорить не могла, а потом собралась и уехала. Сказала: «Буду
Богу служить, потому что людей ненавижу». Была я у нее под Коломной.
Сколько же там молодых девчонок от нашего быта спасается... А
сколькие еще места ждут! Вот допишу эту страничку дневника и спать
лягу. Пусть мне приснится счастливая жизнь, где никто не пьет,
не ругается матом, не дерется, и где девчонки вроде меня сами
могут выбирать, с кем им жить. Вот бы правда в такой стране очутиться.
Ой, кажется, дядя Коля к маме пришел, щас опять пьяный приставать
будет. Куда деваться-то, Господи??