Литературная критика

Трагический кордебалет

Да простит меня читатель за чрезмерные, на первый взгляд,
медицинские подробности, но они необходимы. После первого укола
пришедшему в сознание Горькому делают второе вспрыскивание. Он не
сразу на него соглашается.

Пешкова: «Когда Липа об этом сказала, А. М. отрицательно покачал
головой и произнес очень твердо: «Не надо, надо кончать».

Крючков вспоминает, что «вспрыскивания были болезненны», и что хотя
Горький «не жаловался», но иногда просил его «отпустить» и
«показывал на потолок и двери, как бы желая вырваться из
комнаты». Тело его всё исколото.

Будберг: «Он колебался, затем сказал: «Вот здесь нас четверо умных —
поправился — неглупых людей (М. И., Липа, Левин, Крючков).
Давайте проголосуем: надо или не надо?».

Конечно все дружно голосуют «за».

И сразу мизансцена меняется. Появляются новые лица. Оказывается, они
ждали в гостиной. Они ждали момента. К воскресшему Горькому
входят Сталин, Молотов и Ворошилов.

И начинается таинственное действо, с которым нельзя сравнить
последние дни и часы жизни ни одного из русских писателей.

Значит, членам Политбюро и лично Иосифу Сталину сообщили, что
Горький умирает. И они спешат проститься. М. И. Будберг говорит об
этом — как о чем-то естественном.

«Члены Политбюро, которым сообщили, что Г. умирает
(курсив мой — П. Б.), войдя в комнату и ожидая
найти умирающего, были удивлены его бодрым видом».

Но прежде сообщили шефу НКВД Г.Г. Ягоде. Ягода прибыл раньше
Сталина. Вождю эта прыткость не понравилась. Олимпиада: «В столовой
Сталин увидел Генриха.— “А этот зачем здесь болтается?
Чтобы его здесь не было. Ты мне за все отвечаешь головой”,—
сказал он Крючкову. Генриха он не любил».

Но, между тем, Ягода был почти «свой» в доме писателя. Недаром Липа
всесильного руководителя карательных органов, от одной
«сладкой» фамилии которого трепетала страна, называет
панибратски: Генрих. Был. Сторожил смерть Горького.

И Сталин сторожил смерть Горького.

Вот что до сих пор внушает ужас и неприятие. Вот что хочется
оттолкнуть от себя руками, как делал это сам умиравший Горький в
воспоминаниях Екатерины Павловны Пешковой, не случайно ведь
отметившей его «беспокойные движенья руками, которыми он точно
что-то отодвигал или снимал что-то».

Несложно заметить: Сталин ведет себя в доме по-хозяйски. Шуганул
Генриха, припугнул Пе-пе-крю. В воспоминаниях последнего этот
момент не пропущен. «Сталин удивился, что много народу: «Кто
за это отвечает?» — «Я отвечаю»,— сказал П. П.— «Зачем
столько народу? Вы знаете, что мы можем с вами сделать?» —
«Знаю».— «Почему такое похоронное настроение, от такого настроения
— здоровый может умереть!».

Да сколько, собственно, было «народу»? Врачи и многочисленная
прислуга — не в счет. Возле Горького «семья». И всё.

Екатерина Пешкова: «Через некоторое время (после первого
вспрыскивания камфары — П. Б.) Ал. М. поднял голову, снова
открыл глаза, причем выражение лица его необычайно
изменилось. Оно просветлело, стало таким, как бывало в лучшие минуты
его жизни. Он опять подолгу посмотрел на каждого и сказал:
«Как хорошо, что всё свои, всё свои люди...».

Так бы и умереть. Может, «не на своей улице жил», как Егор Булычов.
Но любил он многих. И его любили. Да, путанная жизнь! С
вечными переездами. И не так, как Гоголь, в коляске, с
сундучком, а с «семьей», с врачами. Из Сорренто — в Москву. Из Москвы
— в Сорренто. А еще Горки. А еще Тессели. Потом Сталин
запер в СССР. «В Крыму климат не хуже». И Сорренто, чудесный
городок на берегу Неаполитанского залива, где море «смеется»
под солнцем, остался в дымке воспоминаний...

Вспоминает Илья Шкапа:

— Окружили... обложили... ни взад, ни вперед! Непривычно сие!

Будто бы именно это сказал ему Горький осенью 1935 года в кабинете
дома на Малой Никитской, готовясь к отъезду в Крым.

Но вот последний час. Всё-таки «свои» вокруг. Пешкова... Мать двух
его детей. Обоих уже нет (младшая Катя умерла в
младенчестве). Будберг... Он любил ее ревниво и мучительно. Особенно в
последний итальянский период, когда она не жила в его доме
постоянно, как в Петрограде, в квартире на Кронверкском
проспекте, а бывала наездами. Которую (и он знал это, конечно!) они
«делили» с Гербертом Уэллсом. Крючков... В последнее время
он прятал от него письма и вообще разную «лишнюю» информацию
снаружи. То есть как раз был одним из тех, кто его окружил
и обложил. И все равно «свой», еще с петроградских времен.
Липа. Тимоша. Смешной Соловей-Ракицкий. Вот так бы и
помереть.

Зачем ему делали второй «удар» камфары? Ведь просил укол не делать.

Но как же? «Хозяин» едет! И «свои» становятся только «кордебалетом».

Мария Будберг: «В это время вошел выходивший перед тем П. П. Крючков
и сказал: «Только что звонили по телефону — Сталин
справляется, можно ли ему и Молотову к Вам приехать?» Улыбка
промелькнула на лице А. М., он ответил: «Пусть едут, если еще
успеют».

Улыбка или усмешка?

Будберг: «Потом вошел А. Д. Сперанский со словами: «Ну вот, А. М.,
Сталин и Молотов уже выехали, а, кажется, и Ворошилов с ними.
Теперь уже я настаиваю (курсив мой —
П. Б.) на уколе камфары, так как без этого у Вас не
хватит сил для разговора с ними».

Поразительно! Вот только что доктора сказали жене, что «дальнейшее
вмешательство бесполезно». Только что они (посовещавшись, и
Сперанский не мог оставаться в стороне) согласились не мучать
больного «понапрасну».

«Уже я настаиваю».

После этого жутковатое голосование, которое предложил Горький,
выглядит совсем по-другому. Позвольте... Не разыгрывал ли Старик
перед всеми трагикомедию? Не пародировал ли таким нелепым
образом тайные заседания ЦК с их коллективными голосованиями,
выносящими то оправдательные, то смертные приговоры своим же
«товарищам»? Не злая ли это была насмешка?

«Старик» — прозвище Горького среди советских писателей. В «семье»
его называли ласково-насмешливо: «Дука». «Старик» — одна из
пьес Горького. В ней хитрый и коварный старец, подобный
главному персонажу повести Достоевского «Село Степанчиково...»
Фоме Опискину, пытается обмануть обитателей имения. Есть образ
Старика и в одном из лучших рассказов Горького двадцатых
годов — «Отшельник», где центральный герой проповедует всеобщую
любовь и жалость к людям. Вообще, образ Старика, то злого,
то доброго, но неизменно знающего о людях нечто такое, чего
они сами в себе не понимают, начиная с Луки в «На дне»,
сопутствовал ему всю жизнь.

Предположить, что на смертном одре человек всерьез
ставит вопрос о своей жизни и смерти на голосование? Не
издевался ли Горький над пошлым апофеозом казёнщины, в который
вольно или невольно превращалась его кончина через
расставание со Сталиным, внезапно затмившее прощание с «семьей»?
Разумеется это всего лишь версия.

Продолжение следует.