Онтологические прогулки

Наряду с гомосексуализмом, педофильной зоофилией, мазохистским онанизмом и хардкорным виртуальным фетишизмом, сексуальный этатизм, несомненно, выступает для современного антропоса в качестве важнейшей сексуальной стратегии. Когда мы думаем о Государстве, о его горячей, влажной, дышащей территории, о ласковом народе, что растёт, точно мох, на государственных пространствах, растёт, словно звенят, звенят колокольчики, всё тоньше, всё нежнее, так, что вынести невмоготу; когда мы думаем о власти, о той стальной струне, что держит народ в необходимом волнующем напряжении, будучи сама невидимой, будучи не открывающейся зрительно перед указующим перстом, но будучи постигаемой слепыми, тактильными ощущениями; так вот — когда мы думаем обо всём об этом, то внутри у нас словно распускается прекрасный цветок.

 Во времена тоталитаризма человек был винтиком, который совсем не чувствовался в необъятной клоаке Левиафанши (в настоящий момент человек дорос до размера болтика). Да и в Государстве не было почти ничего от организма, но многое было от механизма, а, как всем нам известно, для соития с механизмом нужны особые дерзость и вдохновение (поэтому и оцениваются по-разному на шкале успеха половой акт с мягким и лёгким Олимпийским Мишей и половой акт со старыми ржавыми Жигулями). Правовое же и социальное государство становится более тестообразно-мягким, податливым (на радость сторонникам органического понимания государства вроде Г. Спенсера и Ф. Ратцеля); оно даже глуповато хихикает, когда его тычут пальцем в живот, правда глаза у Государства при этом очень недобрые, но в глаза ему можно и не смотреть.

Как считал Ф. Ратцель, границы есть важнейшие эрогенные зоны государства. Государство устраивает в нужных местах на границах нефритовые ворота, проходить которые следует регламентировано, визово, режимно (и каждый раз, когда кто-то проходит их регламентировано, визово, режимно, кремлёвский рот Государства растягивается сам собой в летаргической улыбке). О, восхитительные погранзаставы, километры колючей проволоки, чуткие радары и злые оскаленные овчарки... Подъезжая к границе, добродетельный путешественник держит в руках баклажан, работающий в данном случае как сексуальный провокатор. Иногда вместо баклажана в руках путешественника оказывается заяц, держащий пест и толкущий что-то в ступе. Пересекающий же государственную границу незаконно (крадущийся по дну Чёрного моря с аквалангом, летящий в ночном небе на мотодельтаплане над посёлками городского типа) тем самым насилует Государство, вступая с ним в нерегламентированные, безрежимные и невизовые половые отношения.

Ещё Государство любит своими большими ушами, поэтому желанными любовниками его всегда были этатисты-гоббсовцы. Тишайший С. М. Соловьёв, обаятельнейший К. Д. Кавелин, интеллигентнейший П. Б. Струве, хоть и не гоббсовцы, тоже милы были огромному розовощёкому Государству. Но женскому сердцу скучно в окружении правильных кавалеров, дифирамбов, комплиментов, улыбок и цветов; женское сердце втайне стремится к опасным оторванцам, обаятельным разрушителям и странным смутьянам. Поэтому Государство так полюбило М. А. Бакунина, П. А. Кропоткина и массу других прекрасных юношей, у которых в волосах были звёзды, на бровях — луны, а из глаз и пальцев летели с треском сиреневые молнии. Но женское сердце не может долго обитать в атмосфере деструкции; ему, женскому сердцу, хочется успокоиться среди надёжности, основательности и дружеского покоя; ему хочется «гнёздышка». Государство — трогательный и нелепый органический механизм с женским сердцем; это о нём сказал Поэт: «Они сами не знают чего хочут!». Это он, организм этот, потрясал своим несуразным железным кулаком над головами вечно бухих потрёпанных людишек, и он же склонял их, как к сожительству, к практическому анархизму, к жизни хитрой, замаскированной, увёртливой, многогранной и коварной; к жульничеству и плутовству, которые так восхищали А. И. Герцена, считавшего их главным признаком русского ума. Государство топталось на поляне тупым диплодоком и, если кто уж был совсем лоховат или специально желал пострадать с той или иной целью, то попадал под его неуклюжие металлические копыта. Расплющенные потом шли Государству в гербарий; долгими зимними вечерами Государство разглядывало его, и часто большая прозрачная слеза катилась по социальной щеке. Многие не попадали под копыта Государства, а с хохотом, гиканьем и улюлюканьем пробегали у него между ног; многие лилипутики взбирались вверх по исполинской ноге, чтобы отколоть себе кусочек от огромного Тела; Телу же было не больно, оно чувствовало словно приятный, воздушно-эротичный укол иголочкой.

Сексуальная неразборчивость, вера в свою несокрушимую привлекательность, постоянное употребление дешёвого портвейна привели к тому, что Государство докатилось до аномального и извращённого секса с горбачёвцами и ельцинистами, которые отпилили Левиафанше металлические копыта и сдали их на металлолом, вынули из необъятного левиафанского афедрона административно-командную систему и устроили там японский ресторан; уши, нос и некоторые внутренние органы тоже пошли на какие-то хозяйственные цели. После всех этих ужасов изуродованному Государству со смехом сообщили стервецы, что теперь они гулять будут в основном с Обществом, а Государство пусть сидит и молчит в тряпочку, пока его совсем не доломали. Правда, потом появились путинцы, которые стали говорить Государству разные приятные слова, выводить раз в день на прогулку, и обещали даже купить со временем новые копыта, ещё лучше прежних.

А Общество? Оно помягче, чем Государство, человечнее, разностороннее, росточком поменьше и как бы горизонтальнее. Если с Государством секс вертикален и иерархичен, то с обществом он горизонтален, корпоративен и партикулярен. Но секс с Обществом не так прост, ибо у Государства единое тело, а Общество многотелесно; к тому же совокупляться с Государством может всякий, а с Обществом — только гражданин. А гражданин в шляпе должен быть, в очках, и приходить на случку не в дождь, а то ноги разъезжаться будут на мокрой земле.

Пишу, а за окном дождь всё не кончается. Вот и пришло оно — жаркое солнечное лето. Небо серое, вода, мокрый хлюпающий чернозём, мокрые деревья, мокрая трава. Сижу у окна и — никому не нужен. Нет ни Общества, ни Государства, людей тоже нет никаких с их корпоративностями и партикулярностями — видимость одна. Один Господь и дождь, который Господь посылает.