Проза

Посвящается Сергею Стефанову,
с благодарностью

Топ-менеджер крупной фирмы, который заключает сделки на сотни тысяч
долларов. Рыночная хабалка, что весь день на морозе продает
носки, а вечером отрубается после сериальной пайки и четырех
бутылок пива. Проститутка, стонущая в притворном
удовольствии. Капитан сборной России по хоккею. Молодая прекрасная
мать с ребенком на руках. Профессор физики, представляющий в
уме четырехмерный куб. Президент. Сонный студент, который уже
не следит за лекцией. Наркоман перед золотым уколом.
Служащий частной конторы, до смерти боящийся барского гнева.
Интеллигент в шляпе с газетой в автобусе. Я. У всех мышление почти
одинаковое, сознание идентично.

Не стал исключением и он.

Василий Семенович Сомов имел крестьянские корни, родился в деревне.
Его предки издревле обрабатывали нечернозем и питались
плодами своей земли. В семье Сомовых самому младшему, Ваське,
предстояло быть предсмертным кормильцем, утешением для
престарелых колхозников — отца с матерью. Но он поехал в город,
кончил в конце шестидесятых экономфак технарского вуза и,
вопреки родительской воле, остался в далеком от родного села
областном центре. Ему было суждено стать первым и последним
членом своего рода, у которого были корочки о высшем образовании.

С самого начала деревенской сознательной жизни мальчик понял свою
исключительность. Искренне презирал тяжелый физический труд,
но был ли выбор? Все работали, никто не жаловался. Поле да
скотина — вот с кем было суждено подвизаться на износ, клевать
зернышки-годы. До старости, пока тебя не положат в могилу и
не зальют горе вонючим первачом. Никогда, никогда я здесь
не останусь, говорил себе каждую минуту. Подчас колотили
братья.

Сельская школа — одна отдушина. Класс состоял из шестнадцати ребят,
было всего трое учителей. Куда как лучше старательно
выводить буквы, решать всякие задачки, стихи учить. Так чисто и
легко, главное — аккуратно. Его восторженного отношения никто
из детей не разделял, все учились плохо и неохотно. Выбился в
отличники, помогало то, что делал всем домашние задания.
Сначала — просто так, для удовольствия, потом — за
какую-нибудь плату, например, пиво. Неглупые, в общем, родители стали
понимать тягу к знаниям и не противились. Отец даже перестал
брюзжать насчет дороговизны тетрадей. Благословен
придумавший письменность и бумагу.

В конце четвертой четверти десятого выпускного класса первая и она
же последняя учительница Марья Пална подозвала его. Не надо
бы тебе, Василий, здесь оставаться. Езжай-ка в город —
поступай в вуз. Много раз она об этом уже говорила. Так и сделал.
Родители-то понадеялись, что вернется, ан нет. Еще причитали
по жизни: вот, эти-то не удались, так хоть ты нас
порадуешь.

Бывают же чудеса! Дали однокомнатную квартиру как молодому
специалисту, даже без очереди, но для этого пришлось жениться на
бывшей однокурснице. Брак был фиктивный, Белле (так ее звали) до
зарезу нужен был штамп, чтобы выехать на работу в Германию.
Потом долго разводились. Родиться в городе и прожить там
всю жизнь каждый дурак может, а вы попробуйте из деревни в
город приехать и обосноваться (впрочем, наоборот — еще
труднее).

Василий Семенович стал писателем неожиданно для себя. Начал писать
поздно. Это произошло еще до того, как он понял, что
современная отечественная литература умерла, что она — не более чем
забальзамированный труп на гниловище, кой-где позлащенный
блестками премий. Годами сдерживал сюжеты о сельской и изредка
городской жизни, которые сами просились наружу, как дурная
кровь — стоит выпустить, и станет полегче. В возрасте сорока
двух лет установил особый распорядок дня, отдавая по два
часа писанию рассказов — после смены в
горглавспецгосмедучреждении, где служил по финансовой части (удачное распределение
тогда попалось, нечего сказать, ценой в три бутылки дорогого
коньяка). Потом настал черед повестей, и он постепенно
научился уверенности в общении с бумажным листом, когда уже не
чураешься этого страшного незасеянного поля, а борешься со
снежным молчанием. Когда появляется то, о чем говоришь: мое.
Вызревал бедненький, но от этого еще более желанный урожай.

Он писал о деревне, воскрешал в памяти своих друзей, знакомых, да и
просто односельчан. В произведениях Сомова персонажи
говорили на простом языке, и были изображены без прикрас, как есть.
Грязные, пропитанные спиртом, но по-своему родные, не
понимающие всей безысходности положения. Хорошая возможность
расквитаться с пришибленным детством. Если хочешь избавиться от
комплекса, напиши о нем. А лучше всего так, как никто до
тебя.

Прирожденный холостяк-одиночка, более по причине отталкивающей
внешности, нежели по неумению общаться с противоположным полом,
он отметил первую публикацию в толстом солидном журнале
восторженным двухдневным запоем наедине с собой. Литдебют мужика
за сороковник, оборжаться можно. Денег дали. Он ходил по
ночному городу, как привидение, и менты не тронули его. Он
забрался в какой-то частный дом на окраине, обнаружил в подполе
склад банок с солениями и перебил все до одной, представляя
их [...] (слово неразборчиво.— Ред.), и менты не тронули
его. Было очень хорошо. Как и все алкоголики, он не пил.

Стал членом местного союза писателей. В обтертом кабинете можно
неплохо запереться с председателем, Федосеевым. Председатель
считал Сомова выдающимся автором и всегда это подчеркивал.

Литобъединение велосипедного завода было с самого начала тесно для
нашего героя, и правда: что общего имеет зрелый писатель
Сомов со сборищем каких-то престарелых поэтесс и их одноногим
дедулей-предводителем. Ведь от них за версту тащит убогостью и
отчаянием, которое грех — не то что на стенку полезешь, а и
как бы чего не вышло. Притащившись туда как-то сдуру, дал
себе слово никогда не ходить в то обшарпанное ЛИТО. Потом еще
одна публикация, через несколько лет. Второй раз
напечататься гораздо труднее, чем успешно дебютировать, это Сомов тоже
понял.

А время шло, он набирал вес. Литература — это окно, сама по себе
ничто, но может пропускать свет или, напротив, затемнять
комнату. Так любил говаривать Сомов. В одиночестве, представляя
чьи-то милые проворные руки, которые поспевают за его мыслью.
Женщина-помощник была нужна. Со временем писал больше и
лучше. Стал печататься в газетах, потом выходили книги в
городском издательстве. Когда речь зашла о сборнике в престижной
красно-зеленой серии уже московского издательства, у которого
был символ в виде дикой обезьяны, то появилась необходимость
ездить в столицу. Впрочем, редко. Никакой премии так и не
дали. Но было ощущение: пробился. Куда? Зачем? Гонорары
кое-какие были, но на них не развернешься. Лишь единицы могут
себе позволить жить литературным трудом.

Он никогда не печатался за свой счет, считая это ниже своего
достоинства, ничтожным копошением: так поступают лишь жалкие
неудачники, исключений слишком мало. Ну там ранний Игорь
Северянин, и всё. Вот на это (потрясая стопкой разлетающихся листков
А4) ни копейки не дам!

Любил в основном русскую литературу XIX века, что закономерно.
Толстого — намного больше, чем Достоевского, дальше гурьбой шли
Тургенев, Гончаров, Григорович, Герцен. Мировая литература не
создала еще ничего более великого и монументального. Какое
же упоительное то было время! Вот когда жить надо было.

Замахнулся Сомов и на роман, когда понял, что узкие рамки повестей и
рассказов не вмещают всего многообразия жизни, всего
масштаба. Слово — не орудие и не инструмент, скорее, самоцель. Он
купил по дешевке подержанный компьютер, назвал его Вася II и
стал вводить с клавиатуры текст. Дело пошло быстрее, хотя
за электроэнергию пришлось отдавать почти на четверть больше
обычного. Зарплата в учреждении была маленькая, никудышная.
Пишмашинку до лучших времен закинул на антресоли. Свое
писательское время мерил стеариновыми свечками, благо стоили они
недорого. И жег их на подоконнике во время письма в своей
маленькой квартире. Стал даже постоянным любимым клиентом
кавказца Жоры, владельца рыночной точки бытовой химии. Он, Жора,
говорил: если б не ты, свечками ваапще б не занимался. И
сбавлял цену на пару рублей.

Диктатура стиля — вот что нужно писателю, и невидимые собеседники
заинтересованно кивали, начинали расспрашивать о том о сем.
Ваши планы на будущее, как хорошо вы пишете и т.д.

Диктатуру на некоторое время нарушила женщина по имени Надежда. Она
работала в гориздательстве и редактировала первый, а затем и
второй сомовский сборник рассказов, еще до той дикой
обезьяны. Когда дело дошло до третьего, они уже не были чужими и
сблизились — ведь многие часы провели вместе за муторной
редактурой. На пять лет Надежда была младше его, никем не
познанная и такая же, как он, одинокая. Коренной национальности.
Она стала жить у него, потому что долго тяготилась обществом
родителей. Когда все прошло, то осталась. Она у него была
третья и, вероятно, последняя, не считая «жены».

Сомов постарел, годы добавили ему солидности и даже
привлекательности. Стал начальником одного из отделов своего учреждения. Это
могло поправить дела, если взяться с умом. Он теперь имел
право вершить судьбы, разрешая или запрещая новые
лекарственные препараты и методики. Брал, конечно, но кто сейчас не
берет. Немного, на свечки и ватты хватало.

Один модный французский толмач — уже после второго романа — задумал
перевести что-то из Сомова. Тиснуть книжку. Но не
получилось, потому что обанкротился фонд, который давал деньги на
развитие за рубежом русской литературы за границей. Почему-то
фонд содержали американцы.

Сейчас он обосновался во многих толстых журналах. Если заворачивали
в «Знамени», нес в «Дружбу народов» или «Ноябрь» — там
наверняка брали. В «Новом мире» почти всегда отказывали, но один
раз все же напечатали, через силу.

Похоронил мать, отец умер еще десять лет назад, с братьями так и не
смог ни о чем толковом поговорить. Не станешь ведь сетовать
деревенским мужикам, что у тебя французский перевод книги
сорвался. Натужно молчали. А средний брат Михаил, напившись на
поминках, говорил, как будто монеты чеканил. Ты не наш, ты
нас бросил, пошел отседова. Чуть не подрались тогда, но
Васе-младшему с огородами повезло. Убежал. Забрал свою долю от
проданного дома, где провел детство, и уехал — теперь уже
навсегда.

Нужные московские критики с сожалением писали, что Сомов опоздал
родиться, потому что в шестидесятых был бы в лидерах
деревенской прозы. Так же дело обстояло и с его основными товарищами
по цеху — Виталием Швецовым и Михаилом Кропотовым.
Неодеревенщики не пользовались таким спросом, как их предшественники
полвека назад. И, конечно, Сомов не навешивал на себя
ярлычков типа «демократ», «антипостмодернист» или «почвенник»,
говоря, что сам по себе и в строю сроду не стоял. Все продались,
стали людьми моды и престижа. Недоброжелатели утверждали:
новое поколение — это карлики на плечах великанов, впрочем, о
ком так не говорили... Сомов был уложен в соответствующий
контекст, о нем что-то напишут петитом в толстом вузовском
учебнике, строчек десять, включая библиографию. Наверно, в
Литинституте ему посвятят добрую треть занятия по текущей
литературе. Кто-то доклад будет делать.

Пригласили в тот самый Литинститут — выступить на знаменитом
шахринском семинаре, помнил то свое смущение и даже робость при
общении с молодыми литераторами. Голос дрожал, мысли путались.
Смущение запломбировало рот. Но кое-как эти полтора часа ему
удалось продержаться, и то хорошо. Кто они такие, писатели
будущего? Студенты отнеслись к пришлецу с плохо скрываемым
безразличием, лишь сам хозяин — Юрий Борисович Шахрин —
пытался спасти положение, задавал бойкие интересные вопросы,
ругал тех студентов, кто спит в открытую. Хороший человек Юрий
Борисович, один из немногих столичных коллег, кто к нему
относился со вниманием, даже статью написал в «Литературную
газету» — специально о Сомове. Назвал ее «Сомовские выселки.
Неодеревенщики делают литературу». Была специальная коробка от
сервиза, где все о нем сложено, и эта статья — на почетном
месте. После семинара пригласили на конференцию «Достоевский
и античность: опыт взаимосвязи», где он благополучно
продремал мудрые выступления маститых академиков и членкоров.
После, когда они сидели с Шахриным за бутылкой красного, тот
признался. Знаешь, старик, вот только мы с тобой и делаем
литературу в России, ну еще два-три человека. Больше никто. Это
согревало.

Вот умру, наверное, на дом дощечку повесят — здесь жил такой
писатель. Вот и все. А может, не повесят. Какое-то пограничье.
Разве кто-нибудь из жителей города понимал, что тот старик в
занюханном пиджаке, ошивающийся в местном союзе писателей,—
нечто вроде знаменитости. Да разве что студенты местного
филфака, да и то лишь самые продвинутые. Периодически брали
интервью с одинаковыми унылыми вопросами — для горпрессы. Кстати,
Сомов — едва ли не единственный настоящий писатель в
регионе, других просто нет. Не считая ЛИТО велосипедного завода,
конечно.

Время он проводил вдвоем с Надей, она ему помогала в нелегком
творческом труде, редактировала страницы, распечатанные дармовым
принтером на сомовской работе; продолжала давить клопов в
издательстве. Отношений своих они не зарегистрировали, да и
зачем, если союз этот не значил ничего сверх того, что значил.
Надежда была недалекая, пустая женщина, знала только свои
дурацкие редакторские значки да постоянно учила, как правильно
говорить. Вася, не одел, а надел пальто, можно и запомнить.
Убил бы, да кто она вообще такая, на кого ногу задирает.
Еще и нерусская (а ведь у самого-то). Во всем остальном как
ребенок, честное слово. Но как-то прижились, она хоть готовит.
Если есть из чего. Столько лет, а ума не нажила. Многое в
ней раздражало, но в защиту ее стоит сказать, что по мере сил
пыталась поддерживать его культ.

Как-то в один из стылых дней осени закончил свой четвертый, крайний
роман «Путь Странника», еще утром. Довнес прилежную
Надеждину правку и между тем с сожалением попрощался на время со
своим ремеслом. Он не будет писать где-то с неделю, создание
крупных вещей — слишком трудоемкое дело. Надо поберечь
здоровье. Днем съездил на работу и распечатал чистовик своего
творения, потратив больше половины пачки казенной бумаги. Была
суббота, он имел собственный ключ от кабинета, и только
тугоухий вахтер видел.

Не поставил точку в конце последнего предложения романа — нечто
сродни ритуалу. Когда пятнадцать лет назад на радостях
просматривал рукопись своего первого опубликованного рассказа «Улыбка
солнца» (еще ученического, до того написал около двадцати —
все пропали втуне), заметил: недостает точки — и именно в
самом конце. Не доглядел. Финальная буква — одна перед лицом
недожатой пустоты в остатке голой страницы. Как воин. Ему
понравилось — в этом что-то было. Так и стал делать
впоследствии.

Редакторы аккуратно проставляли тот типографский знак, но это мало
смущало автора. Сомов не отличался такой уж безупречной
грамотностью, слабыми местами были: малопонятные запятые — в
обрамлении отглагольных оборотов, повторения, тавтология,
орфография (потом ее стал автоматически подчеркивать Вася II, что
позволило избегать самых позорных ошибок), да мало ли чего
еще. Однако не будет же писатель в порыве творческой мысли
думать над какой-то запятой — есть специальные люди, им деньги
платят. Вряд ли вы увидите архитектора с веником, который
выметает мусор с территории перед сдачей строительного
объекта.

Никакой мотивации для той отсутствующей точки не было. Конечно,
сейчас появились такие, с позволения сказать, писатели:
перевернут букву или поместят бессмыслицу в геометрическую форму — и
рады. Здесь же был просто маленький секрет маэстро, причуда
рядового росписа, добрая примета для внутреннего
пользования. Действительно, не Лев же Толстой. И Надя не знала. Да
знала, знала, но не говорила.

Он пошел на прогулку в городской парк. Напитаться бледных
впечатлений, потому что какие еще могут быть в Провинции. Новый
замысел сотворить, побродить в уединенной тиши среди голых
деревьев. Литература никому не нужна, кроме некоей сотни-тысячи
ненормальных, как я. Избранность уходит, а остаются только
штрихи времени на коже да иллюзии, что ранят сильнее и сильнее.
Сетчатый забор уходил вдаль, за березовую рощу, которая,
возможно, и начинала западную тайгу. Ноги побаливали: все-таки
глупо считать себя здоровым, если тебе за шестьдесят.

Падал второй снег, и была первая метель.

Когда оно накатило, старик едва не свалился наземь. Опьяненный, он
бежал. Медленно, и каждый шаг был, как умелый удар молота.
Перчатка с левой руки так и осталась лежать в грязной слякоти
(позже она спасет жизнь бомжу Петьке, когда он запихает
перчатку прямо в глотку разъяренному ротвейлеру). Ранняя мутная
звезда моргала и неслась с ним вровень. Одышка забралась в
горло, стало трудно выплевывать воздух: не зря врачи обещали
астму. Через пятьдесят метров после начала бега потемнело в
глазах, как если бы вам дали в переносицу. Очки сунул за
пазуху, туда, где лежал проездной. Залпами сияли полноцветные
всполохи перед первой засахаренной слезой.

Пришлось перейти на шаг. Сомов продирался сквозь густые заросли пара
от своего дыхания. До дома было минут пять, осталось только
перейти реку по навесному мосту. Жестокий встречный ветер
нещадно трепал остатки волос.

Он ввалился в свою квартиру и прямо в обуви побежал в единственную
комнату. Застал все в том же порядке, в каком оставил полчаса
назад. Тишина пугала и одновременно завораживала. Чтобы
перевести дух, Сомов осел на широкую двуспальную кровать, она
заскрипела под его грузным телом.

Рывком встал, пошел на кухню, там налил в кружку водки из
холодильника — немного, только чтобы дно покрывало. Выпил — с холода
лучшего средства и не требовалось. Икнул и поскорее сжевал
пару ложек утреннего картофельного пюре. Хлеба не было, потому
что про него запамятовал в спешке. Поморщился, скорее для
вида, и вернулся назад в комнату, скинув пальто и башмаки в
прихожей. Напряжение в висках усиливалось.

Триста с лишним страниц текста лежали в синей пузатой папке. Он
достал ее из ящика стола, развязал тесемки. Увидел свое имя и
фамилию вверху страницы: лишь эти два слова указывали на его
авторство, на то, что это его. Были б там другие инициалы — и
пропал бы труд, скажем, укради папку тот же сосед или вор,
и поставь там свое имя. Чем докажешь? Но надо еще поискать
такого культурного домушника, который бы в творческом смысле
ограбил полунищего, в сущности, неодеревенщика.

Вот и начало: «Странник лежал на тропе ногами по направлению пути и
умирал, хотя сам не понимал, что в бреду разговаривает со
смертью». Начал бодро, а вот последнюю треть накрапывал в
спешке. М-да... Андрюша Платонов многих писателей кормит.

Как всегда, книга получилась не такой, какой задумывалась. Это —
вечный литературный конфликт: никогда не знаешь, что выйдет, а
если стрела уж и вовсе бьет в ботинок, лучше не мучить
бумагу и задуматься о вырубке лесов.

На столе отдыхал Вася II, половина свечи торчала из плоской чашки с
отбитой ручкой, запах уюта, женская рука всегда преображает
жилище. Шуршали гладкие страницы: вот Странник попадает на
тот свет, вот он смотрит сверху на землю и истину глаголет,
вот он учит жизни и объясняет, как правильно и все в том же
духе. Этот текст задумывался как откровение, он писал его
перед лицом вечности. Но роман оказался больной, весь в
невидимой шероховатой коросте. Теперь же писатель видел какие-то
беспомощные слова, чужие вымученные мыслишки, где-то
подворованные находки. Это напомнило ему бессилие последних лет,
когда уже нечем порадовать Надю, и она покорно отваливается от
него, отворачивается к стене. Иногда плачет. Напечатают,
должны, во всяком случае. Неважно.

В комнату медленно входит Надя, она вернулась из своего убыточного
издательства. Вася, что с тобой, тебе плохо? Она подходит к
нему, присаживается, делает взволнованное лицо, обнимает и
прижимает к груди. Надя кажется ему родной и даже красивой. Ты
пил? Ее синяя турецкая кофта приятно щекочет щеку, он
начинает тереться, словно кот: это принадлежит мне. Еще
явственнее прорезался тот Надин акцент, особенно уродливо выпадающее
«л». У него больше никого нет и не будет. Я «скорую» вызову,
у папы знакомые в городской больнице еще остались. Не надо,
все в порядке, давай просто полежим. И они лежат,
обнявшись, пока не затекают руки. Покой распростер над ними волшебное
покрывало. Старику хочется спать, он закрывает глаза и
трясет ладонью, чтобы закололо еще сильнее, а потом отпустило.
Точно все хорошо? Ты меня напугал. Хорошо, хорошо. Ему
вспоминается деревенский дом, облупленная стена печки, на которой
он лежал в детстве, каждая трещина на ней. Линии сами собой
складывались в причудливые фигуры, и мальчик Вася придумывал
разные истории про них. Никогда не вспоминал, а тут вдруг —
на тебе. Он глядит в узковатые глаза Нади, красные после
работы. В какие еще смотреть? Следы озабоченности и какой-то
жалости все еще на ее монголоидном лице. Надь, давай будем
вместе всегда. Я хочу умереть первым, чтобы ты закрыла мне
глаза. Хочу, чтобы ты была со мной тогда. У нее уже нет сил,
чтобы ответить что-нибудь кроме — давай, милый. Нежно гладит
по голове и вздыхает. Он вернулся домой, нашел искомое, ради
чего исписал столько бумаги, что можно неделю топить ту
самую печку. И будет тепло, весело и беззаботно. Он смотрит на
нее и понимает, что сам такой же. Сомов говорит сквозь
усталость. Ничего, ничего, любимая, будем жить дальше. Спи,
маленький.