Литературная критика

• №5.
• №4.
• №3.
• №2.
• №1.

Есть миф о революции — Россия погибла от рук большевиков —
причисляющий к лику святых уничтоженное на корню крестьянство, плоть
русского народа. Но вот дневник Пришвина 1917 года — это
свидетельство о том, как погибла Россия в одночасье... от
мужиков, от своей-то этой крестьянской плоти.

Революция, похожая на новогодний праздник — с теми же чувствами; тут
и проводы, освобождающие от прошлого, и радостное ожидание
нового и подарков от будущего; как в каждой семье на Новый
год — загадыванье желаний, натурально вот так — кто чего
желает получить, каких плодов, от революции. Но Пришвин
оказывается в деревне, собственно — в России, и обнаруживает, что
всходы этой революции уже взошли и что посеяно-то в народе
было не благое с разумным, а драконьи зубы зависти да
невежества. Наблюдая за тем, что вокруг — а вокруг всего две
деревеньки, Кибаи да Шибаи,— начинает совершать открытие за
открытием, и всё ясней понимает, какая беда пришла с революцией в
Россию. Наблюдает как на одном отдельно взятом клочке
уничтожается Россия, то есть, дух жизни русской, давая этому для
себя определение — «чёрный передел».

Пришвин воодушевился идеей поехать делегатом Временного комитета
Государственной думы в свою Орловскую губернию, где надеялся,
как это записано в дневнике, «найти себе теперь дорогое моё
призвание»; и где находилась вся его «маленькая
собственность», часть родового имения, хутор, доставшийся ему в
наследство по воле матушки — дом, сад и тридцать две десятины земли.
Он решает посвятить себя земле и творчеству, вдохновлённому
трудами земными,— свободному, новому. Однако по прошествии
нескольких месяцев Пришвин отправляет сообщение за сообщением
в Петербург. Сообщения эти становятся на многие месяцы
содержанием дневника — они очень схожи с теми записями, что
делал он как репортёр на передовой германского фронта. Снова это
бесстрастный отчёт об увиденном, узнанном, пережитом, как и
тогда,— проникнутый гражданской верой, что там, где есть
власть, ещё могут изменить ход событий; а главный призыв —
остановить стихийный захват и раздел земли.

Но скоро он понимает, что происходящее — необратимо. Революцию
пожрала анархия — и скрытая в мужиках страсть к насилию, к бунту.
Революция, то есть энергия единения народных масс, не
находит себе ни применения, ни воплощения, ни формы другой кроме
карательной: «То, что называется теперь анархией,
по-видимому, совершенно противоположно истинному значению этого слова:
анархист ненавидит не только внешнюю власть, городового, но
и самый источник её, право распоряжаться личностью другого,
насилие. Между тем в этой анархии, которая теперь у нас
водворилась, характерна претензия каждого на роль городового.
Их речь, эти иностранные слова, которые они повторяют, как
попугаи, их костюмы, их призыв к захвату — всё это выражает
отказ от своей личности и призыв к насилию».

«По ту сторону черты моих человеческих наблюдений...» — в дневнике
1917 года рождается этот экзистенциальный оборотный взгляд на
действительность, что усиливает в картинах чувство
абсурдности происходящего. Наблюдает, как мужики выбирают в сельские
комитеты и советы крестьянских депутатов... уголовных:
«...кому уголовные, а нам хороши». Следом пишет: «Потом я из
расспросов убедился, что явление это в нашем краю всеобщее.
Городские юристы мне объяснили, что это даже законное явление в
революцию и что так было и во Франции: вор всегда
интеллектуально выше рядового крестьянина»,— и это его наблюдение для
нас дышит уже современностью. Дальше поневоле читаешь как
про свою современность, и чувство абсурдности происходящего
оказывается ни чем иным, как некой сверхъестественной
всеисторической Реальностью.

Тогда, в 1917-м году, в дневнике Пришвина вдруг возникает понятие
«враг народа» или, как он пишет,— «внутренний немец». Это
понятие объясняет ему существо происходящего великого передела:
«По городам и сёлам успех имеет только проповедь захвата
внутри страны и вместе с тем отказ от захвата чужих земель.
Первое даёт народу землю, второе даёт мир и возвращение
работников. Всё это очень понятно: в начале войны народ представлял
себе врага-немца вне государства. После ряда поражений он
почувствовал, что враг народа — внутренний немец. И первый из
них, царь, был свергнут. За царём свергли старых
правителей, а теперь свергают собственников земли». Он сам попадает со
своим хуторком в этот молох — «Сон о хуторе на колёсах:
уехал бы с деревьями, рощами и травами, где нет мужиков».

Захват и раздел помещичьих земель по всей России грозил бедой,
которую мало кто осознавал, рассматривая вопрос о земле только
как политический. «Главное, я глубоко убеждён, что все эти
земледельцы наши, пашущие в год по десятине земли, понятия не
имеют о настоящем земледельческом труде. И жажда их земли
есть жажда воли и выхода из тараканьего положения. Наши красные
министры понятия не имеют, как мало пахнет тут
социализмом...» Революция там, в деревнях — это стихийный раздел бывшей
помещичьей земли между крестьянами. Но если начнётся новый
передел земли — осознаёт Пришвин — деревня пойдёт войной на
деревню, потому что нет меж ними осознанных границ. Испокон
веков — вспомнить тяжбу Троекурова с Дубровским — была сильна
вражда за спорные пограничные луга, рощи. Границы же
земельных наделов, то есть границы помещичьих владений, рухнули, и
уже воспринимая помещичьи земли как общие, «общественные»,
мужики вот-вот готовы встать на ножи. Но расколота в глуби и
сама ощетиненная в круговой обороне крестьянская община:
нужда в земле сильна в ней у крестьян «однолошадных», кому
есть чем пахать, а «безлошадные» должны поневоле сдавать в
аренду или продавать свои только обретённые наделы, снова
оказываясь без земли, оказываясь в том же беспросветном
«тараканьем положении». Отношение ещё более враждебное и завистливое к
городам, «под которыми земли много». Землю делят —
происходит как бы тектонический разлом России. По трещинам этого
разлома уже ясны очертания неминуемые гражданской войны. В
конце концов драться за землю будут Россия крестьянская и Россия
рабочая. Захват же и передел земли, уже произошедший,
узаконивают своим первым же декретом большевики, получая за это
не иначе как от России крестьянской мандат на власть — потому
к Ленину, признавая большевиков тогда уж властью, и
отправляются ходоки.

И вот одному наглецу-матросику уже п о
с и л а м гаркнуть да разогнать Учредительное собрание; а одним
выстрелом «Авроры» п о с и л а м
свергать правительство, устанавливая диктатуру — карающую
диктатуру простого народа, несущую только разрушение, анархию
народных масс. Это крестьянство было той молчаливой гигантской
силой, волю которой почуяли да исполнили по-смердяковски
большевики, чей декрет о «мире и земле» был хладнокровным
убийством России, пулей, пущенной ей даже не в лоб, а в затылок
— Брестский мир. Сделать этого не смела ни одна другая
партия, то есть политических исполнителей, готовых пойти на это
убийство, кроме них не нашлось. Знаменитый выкрик Ленина —
«Есть такая партия!» — был выкриком, что есть партия, готовая
к «захвату внутри страны» и к отказу от «захвата чужих
земель», то есть к отказу от её обороны.

Пришвин замечает в дневнике: «Когда помещик во время ли сенокоса или
уборки хлеба своими рабочими не справится и нужно
поклониться мужикам, и они на короткое время становятся господами, а
помещик как бы теряет власть свою, то вот как ведёт себя
мужик, похоже теперешнее правительство во власти разных советов
рабочих, солдатских, батрацких: уж они-то ломаются, вот уж
они-то измываются: доверяем постольку, поскольку и прочее».

Так вот, мужики, что стали на короткое время диктатуры господами,—
решает Пришвин ещё в 1917-м — когда разрушат старое
государство и накажут старых господ, неминуемо будут уничтожены сами:
большевики лишат Россию закона и власти, чтобы после того,
как страна разломится на миллионы осколков-островков, пойти
на эти земли войной, захватывая область за областью руками
обречённых только на голодную смерть рабочих, солдатских
деморализованных масс, городских полуинтеллигентов, инородцев,
что станут носителями идеи нового Порядка, Закона,
Государства — новой Советской России. Чтобы взнуздать мужика, надо
лишить его захваченной земли, то есть возвратить землю в оборот
действительно общественный, соединяя безжалостно и удельные
островки, мужицкие эти «новгородские» республики в
государство... Всё это потом и произошло — создание коллективных
крестьянских хозяйств под железной пятой советского
государства. Но трагедия коллективизации, которую предвидел Пришвин ещё
в 1917-м году, была по сути своей расплатой: русское
крестьянство погибло потому, что разрушило Россию.

Продолжение следует.