Библиотечка Эгоиста

Начало

Окончание

И он стал думать о том медленном мальчике, он вернулся взглядом в
этот осенний желточный шатер, раскинувшийся над сквером, – в
снопах спелого света, ложившегося косыми токами, отчужденными
от зрения, рассеянными во взвеси особенных осенних частичек
– пыльцы отмиранья, – вышагивал этот мальчик, торопко, с
ясным чистым лицом, на которое легла клешня болезни, но ведь
это же ничего, это совершенно неважно – тоже мне, какой
предрассудок, ведь и нормальные умные люди с правильными лицами
превращаются в подлецов, и на лице это написано бесспорней
любой болезни…

Все равно он не мог понять: за что? Где же тут справедливость? Кому
это наказание? Что-то замутилось в его голове, он давно так
пристально не думал, давно не вынимал и не разбирал в
пальцах сложносоставную ледышку своего мозга, а сейчас ему
необходимо было избавиться от себя, улетучиться, и в голове что-то
напружинилось, он чувствовал в мышлении физическую тягу,
какой-то поворот в душевном смысле, его строе, будто все ранее
выстроенные нейронные связи, связи прошлого и ожиданий,
словно стая рыб, вдруг шарахнулась от хищника, полыхнула
знаменем и ринулась в иную сторону… И он вспомнил, вспомнил, как в
юности, когда учился по обмену за границей, в университете
Сан-Франциско, подрабатывал летом развозчиком пиццы, в
ресторане на Van Ness. Когда не было заказов, он торчал в пиццерии
и наблюдал, как месят тесто, как раскручивают его над
головой в пульсирующий блин, пускают в печную щель, полыхающую
синими зубцами пламени, раскраивают с хрустом двуручным
округлым резаком… Он подхватывал сумку-термос с заказом и нырял в
неоновую сетку таинственного гористого города, затопленного
туманами, с трех сторон тесно объятого океаном, увенчанного
над проливом самым красивым в мире мостом… В ресторане
работали великовозрастные неудачники или эмигранты, короткие
смены по четыре часа тасовали его в калейдоскопе характеров и
типов. Мексиканка Тереза, годившаяся ему в матери, не упускала
случая ущипнуть или погладить. Джон, рыжеусый и сутулый,
втихаря ненавидел негров и эмигрантов; однажды он в свой
выходной заявился в стельку, вместе с надувной подругой под
мышкой, толкаясь со столами, стал с нею всех знакомить, совать в
лицо пустышку; утереться от губной помады. Хал, бывший
наркоман, смышленый, симпатичный неврастеник, оравший по телефону
на свою мать, сто раз на дню звонившую ему из дома для
престарелых. Темноликий коротышка Кларк, с пугливым воровским
лицом, сухожильный тихоня, к которому с панели по каким-то
делам забегали проститутки, торчавшие на углу O’Farrel. С
Кларком приятельствовала компания негров-скандалистов, время от
времени подваливавших к прилавку тыча в морду последним
куском пиццы, с волоском в сыре, и Хал, скрипнув зубами, в
который раз готовил им сатисфакцию: бесплатную Italian Garlic
Supreme, двадцать один дюйм в диаметре.

Воспоминания о юности, давно отмершие, ссыпа́вшиеся с него без
сожаления, взахлеб летели теперь сквозь переносицу и гортань, как
однажды пролетел весь тот ночной город – роем трассирующего
неона через горло, созвездия взорвали ребра, там застряли,
когда, обкурившись с Халом марихуаны, он сдуру сел за руль и
умчался за город к океану, заснул на пляже, на холодном
песке, на рассвете чайка реяла над ним недвижно… Приходил в
пиццерию и старик-китаец, работавший шестнадцать часов в сутки
на пяти работах, не раз он подвозил его домой в Ричмонд,
старик был добрый, разговорчивый, вечно угощал вкусностями,
которые прихватывал с предыдущей смены – из кухни китайского
ресторана на Clement. Китайцы в городе жили дружиной, и старик
однажды привел в пиццерию сына своих соседей,
великовозрастного парня, страдающего болезнью Дауна. Хозяин – Дин,
подвижный толстый грек – пузатый красный фартук, мукой засыпанные
стекла очков, охотно согласился взять Джорсона, так как тот
проходил по программе трудоустройства инвалидов, и, приняв
его на работу, Дин получил налоговую скидку…

Джорсона, случалось, он раньше встречал у океана, во время утренней
пробежки в Lincoln Park. Он (или это был не Джорсон? ведь
все эти парни так похожи друг на друга!) сидел на парапете в
дальнем конце площадки Vista Point, в то время как его дед –
низенький плотный старичок, в черной теплой кофте с
капюшоном, прислонив к камню четырехпалую ортопедическую опору, чуть
приседая по направлению к восходящему над заливом солнцу,
разводил руками, зависал, переваливался на другую ногу, снова
зависал на минуту, больше, и вдруг взмахивал руками, шумно
выдыхая, как паровоз под парами; светило плавило пролеты
сурикового моста, разлетевшегося над заливом почти на два
километра; внизу, в провале, задернутом бегущим туманом,
взгудывал красно-белый ревун, и порожний сухогруз разрезал тяжкие
волны, вдруг валившиеся набок пенистыми языками… Старичок
снова разводил руки, отставлял ногу, его плавные движения
завораживали. Джорсон, с сырым бесстрастным лицом, неуклюже сидел
на парапете, держа в руке надкусанную паровую булочку, и
тоже смотрел на солнце.

Он украдкой помогал этому парню. Да его, в общем-то, никто особенно
и не трогал, но только не тогда, когда Джорсон замешивал
тесто… Вообще-то в его обязанности входило лишь мытье посуды, и
он это добросовестно делал, правда иногда приходилось
перемывать, но это было ерундой по сравнению с тестом. Тесто было
коньком и проклятием Джорсона, за ним нужен был глаз да
глаз, в любой момент Джорсон мог не выдержать и сорваться.
Вдруг повернувшись неостановимым слоником, он семенил на склад и
приносил на вытянутых руках пудовый куль с мукою, вываливал
в стальное корыто, но вместо того, чтобы отмерить, добавить
дрожжи, воду, включить мешалку, весь белый, вдруг кидался
потрошить холодильник. Он пользовался им как палитрой:
кружочки пепперони и катышки фарша, стружка чеддера и кудряшки
моцареллы, анчоусы и кабачки, пакеты с соусами, чесночная паста
– все это медленными горстями летело во вспыхивающую белыми
взрывами лохань. Это была лебединая песня Джорсона, и
остановить его можно было только связав. Когда этот парень
заступал на смену, тревожно было отправляться на доставку, каждый
раз он спешил поскорей вернулся.

И еще… Еще Джорсон ронял посуду. Вымытая башня из тарелок рушилась
оземь, приходилось перемывать. Посуда была пластмассовая, но
лучше б она билась!

И вот однажды он подумал, что он ничуть не лучше Джорсона.

Простая мысль. Но отчего-то стало легче.

И все-таки он никак не мог успокоиться. Ну какой толк Богу от этого
больного мальчика? Как проломить этот тупик, раз за разом он
возникал в его рассуждениях во все более укрепленном виде…
Сын давно уже устал (затяжная прогулка взрослого для малыша
– кругосветка), попросился на руки, а он все вышагивал
широко по переулкам, и никак, никак не мог найти ответ за Бога…
Но наконец вспомнил – открытия не изобретаются, а
вспоминаются, – он вспомнил, что каждым своим чувством человек творит
ангелов, хорошим чувством – доброго ангела, плохим – дурного.
Дурные ангелы после не отстают, и все время торчат
наготове, чтобы усугубить и подначить, умножить свое воинство. И
нужно быть очень сильным, чтобы охранить и очистить пределы
души. А добрые ангелы – они увеличивают помощь в мире, а что́
если медленный мальчик и есть такая душа, которая только и
делает, что порождает добрых ангелов? Что́ если Богу как раз
такие мастера и необходимы, – чтобы без промаха производили
добрых слуг? И что эти ребята с добрыми лицами как раз и есть
подобный цех мастеровых!

Жена вернулась, когда укладывались спать, влетела, зацеловала сына,
понесла на кухню чем-то кормить, а он растерянно стоял в
проеме двери, смотрел на сильные свои пустые руки, что бы он
сейчас ими сделал?.. Он сжался, чтобы думать только об одном,
как смолчать, не дать волю… Схватил куртку – и бежал, бежал,
шагал в теплом ветре навстречу, какая болезненная осень,
как припозднилась, купил водки, поймал такси, на Воробьевых
горах допил, донышко откололось, когда стукнул пустую под
парапет. Огненная лапута Лужников внизу парила, пылая, – шел
футбольный матч. Москва дышала огнями, толпы брели вдоль
смотровой площадки, взревывали мотоциклы байкеров, иной
мотоциклист вставал на заднее колесо и с зверским ревом мчался мимо
напоказ тусовке… Он был уже хороший, тронул в потемках в
Нескучный сад – последний день погоды, роллеры с налобными
фонариками, отворачивая мгновенно, проносились мимо, он запаздывал
шарахаться, и несся штормом по пьяным дорожкам. Возле
туалетных кабинок топтались бичи, заговорили с ним о важном, он
вник, но вдруг праведно вспыхнул, закричал: «Оставьте меня!»
– и снова был свободен… Дальше ему пришло в голову
обзавестись спиннингом, он сто лет уже мечтает заняться рыбалкой, к
черту этот город, вырыть землянку на лесном берегу, купит
лодку… Он все ходил вдоль лоточных рядов у метро, шальной,
приставал к прохожим, и все-таки нашел вывеску «Рыболов». В
компании продавца два кореша за пивом, припозднились, втридорога
ему, возбужденно перебирающему снасти, незнакомые черты
рая, впарили простейший спиннинг, и с этой палкой он тащится по
улицам, хлещет вправо, влево, теряет чехол, с восторгом,
нацелив на фонарь, повторяя жесты продавца, присматривается к
строю пропускных колец, мечтает, как они с сыном будут удить
рыбу, и все будет как раньше, даже еще лучше… Потом ему
стало плохо, два раза он западал в кусты, затем мучился
сушняком, добавил пива, заснул в метро, сколько раз катался туда и
обратно, не понять, наконец его вышвырнули на поверхность
менты, спасибо не забрали, и полночи он шел к себе на Малую
Грузинскую, телефон, бумажник, все подчистили, где, где? В
Москве. Что-то холодно, скоро станет как стекло, и уже на
подходе, у площади Восстания, нащупал в потайном, на молнии,
«тыщу», завернул в «дежурный», перцовки для согреву, и вот снова
в сквере Грузинской площади, темнота вокруг.

Ворота приоткрылись как раз, когда он влачился мимо, из глубины
клинками, ребристым веером лучей надвинулись фары, длинные тени
побежали по скульптурам, звери, статуи, разом вдруг все
стронулись вбок и клоуны длиннолапые кинулись на него, он
бросился назад, упал, перекинулся через ограду, лимузин вырулил
прочь, скульптуры потухли, скрипнул воротный привод, спели
петли. Далеко он не пошел, набрел на кучу листьев, оказалась
невеликой, нашел еще одну, перенес охапками, сложил, кое-как
зарылся. Сон был неглубокий, все время пробивал колотун, но к
утру надышал в мертвые листья, так ему казалось, что
надышал, его сморило.

И вот он слышит луч, будто ладонь ложится на шею, темя, он жмурится
и судорожно вдыхает. Сквозь ресницы видит деревья, листья
ковром, сколько видит глаз, уже полно прохожих, у песочницы,
среди деревянных резных белок и гномов уже гуляют дети. Он
полежал еще, стараясь ощутить себя самое, хотя бы мысленно
собрать части. И вдруг послышалось шарканье и дробный топот, он
снова видит медленного мальчика, неуклюжего мальчика,
видит, как тот топырит руки, то и дело встает на цыпочки,
аккуратно причесан, бледное чистенькое личико, – и согбенно, то
придерживая сзади за плечи, то отставая, ведет его перед собой
улыбчивый счастливый дед… Исчезли из виду в дальнем конце
сквера.

Он сжался, зажмурился со всей силы, вдохнул прелый дух листьев, и
потихоньку, пядь за пядью стал распрямляться, подобрав колено,
перекладывая на него непокорное чужое тело, тихонечко
подбираясь к ограде, пляшущими пальцами дотянулся до чугунной
завитушки. Передохнув, понемногу стал подтягивать на руках
отнявшиеся ноги. Прошла вечность, он встал, чуть отвалился от
перил на пробу, не получилось, тогда постоял еще, – и точно
так же неуклюже, с раскачкой, отчалил от ограды и, упираясь с
мыска, сделал шаг, другой, третий, замер. Постоял, чувствуя
спиной, затылком солнце. Ему было трудно, но он обернулся,
очень медленно, боясь потерять равновесие, и никого за собой
не увидел, задрожал головой, постоял, подумал, и сделал еще
один невозможный шаг.