Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Одиночество бесполо, оно объединяет мужчин и женщин, точнее,
разделяет их, не взирая на половую принадлежность, одиночество как
смерть — перед ним все равны как на подбор, ты вытягиваешься
из своего тела навстречу какому-то другому человеку и
только тогда обретаешь пол и характер, потому что внутри себя
одиночество превращает тебя в набор абстракций типа времени и
пространства, которые нужно пережить-перешагнуть. Труднее
всего прожить ближайшие пять минут, сказал Мрожек и был прав,
потому что если рядом есть некое живое существо, ты не
думаешь о времени, пожираемом им, ты сам пожираешь его время,
пухнешь на времени как на дрожжах, углеводы чужого времени
откладываются в жировом депо твоей души и вот, и вот....
Одиночество — феноменологическая редукция, обнажающая суть твоего
существования, обгладывающая твои ритуалы и представления о
себе до состояния эйдической красоты. Бухенвальдские рёбра
эйдосов торчат в разные стороны и ранят, ранят, потому как
суть, как правило, неприглядна и непереносима, вот мы и бежим
без оглядки навстречу друг другу, вот ты и бежишь. Одиночество
бесплотно, бесполо (при условии, что у тебя ничего не
болит), тело обретается только тогда, когда ты начинаешь из него
выходить, а так оно — чистый дух, чистый дух, который веет
где хочет.

У ног моих зияет бездна горная;
Всхожу на я на вершину с думой светлою
И тучу покидаю, что несла меня
В дни ясные над мороем и над сушею.
Не расплываясь, тихо отделяется,
Меня оставив, облако и медленно,
Клубясь, оно к востоку вдаль уносится,
И взор за ним стремится с восхищением.
Плывёт оно, волнуясь, изменяя вид,
И в дивное виденье превращается.
Да, это так: я различаю явственно
На пышном изголовье гор сияющих
Гигантский образ женщины божественной.
Юнона ль это, Леда ли, Елена ли?
Своим величьем взор она пленяет мой.

Андреа залез на Миттерановскую арку, ну занесло его в Дефанс, в
котором он до этого ни разу не был, выскочил из первой линии
сабвея, прямой как стрела, конечно, это не Рио-де-Женейро и
даже не родной БА, но тоже хорошо: там гигантский Калдер, тут
Миро, в стороне торчит из земли золочёный палец Сезара
(накануне Андреа проходил мимо его могилы на Монпарнассе,
Грегоровиус был пьян, нёс всякую чушь о том, что Морелли плохой
писатель), и вдаль уносится перспектива. Григоровиус сказал, что
тут должны просматриваться три арки, одна — на которой ты
стоишь, квадратная скоба, потом Триумфальная, и далее
Карнавале возле Лувра, вот Андреа и полез. Нет, не одиночество
выгнало его на крышу мира (ведь у него есть зыбкая надежда на
то, что Елена окажется именно той женщиной, что) и не желание
найти лучший вид города (таковой отрыт на крыше Бобура),
чтобы окончательно слиться с ним, а просто так. Возможно, чтобы
понять, какой будет его книга, его новая книга, точнее, его
первая книга, подспудно (это он только сейчас понимает) его
так и тянуло в Париж, чтобы в быту, очищенном от
подробностей и страстей, проявилась и зазвучала книга, текст, который
будет способен оправдать его существование. Отичтиться от
страстей не получилось, потому что город — это люди, которые
тебе тут встречаются и отношения с этими людьми, иначе никак,
никакого города не случится, куда бы ты ни приехал, хотя бы
и в Пекин, там Сезар, тут Калдер и Миро, скульпутуры
застыли в затейливой конфигурации, они не арки, чтобы образовывать
единую прямую, их значение более извилисто и прихотливо,
над Парижем зависает поджаристая корочка вечерееющих облачков,
мне, пожалуйста, с кровью, гарсон и не забудь про вино,
сухое, красное, с едва намечающейся кислинкой, потому что без
этого в нашей жизни никуда, никуда, че... А я буду сидеть за
столиком, ждать исполнения заказа и думать про Книгу, в
которой будет Город, потому что без Городе тоже, ведь, никуда.

Столицу ты построишь. В ней дома
Тесниться будут; узких улиц тьма
Лепиться будет криво, грязно, густо;
В средине — рынок: репа, лук, капуста,
Мясные лавки; в них лишь загляни,— 
Жужжат там мухи жадными стадами
Над тухлым мясом. Словом, перед нами
Немало вони, много толкотни.
В другой же части города, беспорно,
Дворцов настроишь, площади просторно
Раздвинешь; вне же городской черты
Предместья вширь и вдаль раскинешь ты.
И наблюдать ты станешь, как теснятся
Повсюду люди, как кареты мчатся,
Как озабоченный народ,
Спеша по улицам снуёт...

Андреа приникает к окуляру, за два евро ему становится доступен
центр, он смотрит и видет в мареве, в дымке очертания
Триумфальной Арки но далее, как ни вглядывайся, ничего не видно;
Андреа смотрит в бинокль, отрывает глаз от бинокля, смотрит во
все свои аргентинские глаза, Эйфель, Монпарнасский уродец, всё
на месте, а вот прямой, как стрела, линии нет, не
наблюдается, и здесь наебали, думает Андреа и
смеётся над своими ожиданиями, мысленно смеётся. Над городом
ворочается небо, большое, спокойное такое, чистая абстракция, что
твоё одиночество, шестой океан, заплетающий время и
пространство в переменную облачность и косички, выпадающие на город
всяческими осадками. Небо похоже на седьмую Бетховена, на
третью её, траурную часть, assai mento presto, под неё в
Аргентине всегда хоронили диктаторов и президентов, только тут,
в Парижике, очищенная от политической надобы эта
бетховенская часть зазвучала во всю свою эпическую мощь; Андреа,
перестав пялится в бинокль (всё равно ничего ж не видно) явственно
слышит колебания скрипичных, трубный глас духовых, каскады
и ступенечки вниз и вверх одновременно, путешествие
его не изменило, потому что в дорогу он взял самого
себя, сказал Сенека, соврал, конечно, как всегда наврал, и
тут наебали, потому что город тоже ведь меняется после того,
как ты начинаешь в нём жить-прорастать,
знакомиться-трахаться-писать книгу, да, команданте, или? Ты меняешься и город
меняется, пусть это часто не совпадает, но город спит как в
люльке, подвешенной к перистым облакам и кажется, что тебе
совсем недалеко до твоего собственного счастья. Когда бы не
Елена, да, так?

Андреа поправляет наушники, делает диск в плеере на полную мощь. Мир
затопляет седьмая Бетховена. Прямой стрелы до Лувра не
оказалось, зато на задах Арки открылось кладбище, регулярное,
тихое, седое, этакий нарратив с вкроплением глав для
необязательного чтения и случайными глазами случайных зевак, какое
мужество просто жить, думает Андреа, подходя к самому краю
бортика Арки, за которым седьмой океан и всё такое. Он встаёт
так, чтобы Арки, на которую он сейчас забрался не было видно,
чтобы он её не видел, как Карнавале, вычитаем вычитанием, и
начинает дирижировать Бетховеном, его густыми воздушными
массами, ворочающимися в наушниках, в этом Парижике столько
кладбищ, отчего они преследуют меня здесь, нет чтобы сходить в
музей и, как нормальный человек, посмотреть на Руанские
соборы кисти Моне или поглазеть на Ван Гога, в конце концов,
Ван Гог неплохой художник, а его «Едоки картофеля» просто
фантастической силы картина, ан нет, в музеях ещё тише, чем на
кладбище и только когда ты бродишь мимо могил неведомых и
невидимых тебе парижан, которые были, которые были, в висках
начинают биться золотые рыбки каких-то там мыслей, какое
мужество просто жить на кладбище, на этом вечном кладбище,
обступающем тебя со всех сторон, какое мужество жить, Бетховен.