Проза

Воспринимайте то, что я вам сейчас скажу, серьезно, или не
воспринимайте это никак, не читайте, это всё бред сивой кобылы,
который приходит в голову, когда простоишь целый день на солнце
Бродвея, у входа в фаст-фуд, в ресторан МакДоналдс.
Попробовали бы вы там простоять,— и здесь всем на меня наплевать, а
там обо мне уже забыли,— вам бы был «азохен вей», вам бы ещё
такие «цурыс», у вас бы был ещё тот вид, так что занимайтесь
вашими делами и не читайте бред такого сумасшедшего, как я,
или, скажем русским языком, «цедрейтора». Но всё-таки, как
же это все началось, какой же это был День, момент в
развитии человечества, миг в истории развития вселенной, это был
The D-Day, день, когда меня взяли работать огромным и ходячим
БигМаком, день, когда мне вручили картонные МакДоналдские
доспехи, день, когда мир меня увидел таким, каким он меня не
должен видеть.

Через голову надевается большая, широкая, метр на метр, черная и
шероховатая резиновая котлета, жарко в ней, конечно, особенно в
Нью-Йорке, настоящий ад, круг пятый или тот, куда попадают
те, кто изменяет женам или не моет руки после туалета.
Вспоминается наша родная белоцерковская речка Рось, прохладная и
прозрачная, медленно несущая свои холодные воды по широким
полям сонной Киевщины, ох, какая речка! Яка гарна рiчка!
Некоторые приехавшие с берегов крупных рек — типа Волги,
Миссисипи или Янцзы, для примера,— им лишь бы ляпнуть «Хыба же цэ
рiчка, хыба же цэ ричка», узенькая змейка, затерянная между
полей и огородов. А я им скажу — ну и пускай, я там знаете
каких карасей ловил, а какие там сомы, не говоря уже о
щуках... Ну не надо отвлекаться, только расстраиваешься, вернемся к
моей рабочей одежде. Потом, когда ИМ мало, что я уже
свежеприготовленная котлета, мне подносят мой хлебный панцирь —
булку спереди и булку сзади. Ох, как я ее ненавижу, эту мою
картонную могилу! То есть я, как рыба на сковородке, или, как
говорят, на одну булку положить, другой прихлопнуть,— и вот
я уже почти БигМак, только кетчупа не хватает. И эти Подлецы
подносят мне огромную кроваво-красную ленточку, которая
вьётся, как Рось по Киевщине, вдоль всей котлеты,— я уже
настоящий БигМак, о ад на земле, если ты существуешь, я знаю, как
ты выглядишь, ты выглядишь, как пузатый большой сэндвич. А я
ведь мог не уезжать со своей неньки Украины, со своей
родной Белой Церкви. Где ты, моя родная Белая, где твои колокола,
памятник Пушкину на вокзале, куда он подъехал на тройке,
посмотрел на это захолустье, написал великое «Тиха украинская
ночь», матюгнулся: «Что за дыра такая, засранск,
усть-запиздуйск»,— и был таков. А ещё великий русский поэт, и не стыдно
ему? Нигер ёбаный этот ваш Пушкин, вот его бы сюда, в
бургерную оболочку, посмотрели, написал бы вашу великую
высокодуховную «Мастер и Маргариту» или нет. Гнойный он пидар, ваш
Пушкин. Или нет, лучше я о Белой, вернёмся к родному моему
городку, к мясомолочному техникуму, где я был круглым
отличником, уж я-то знаю, где какие части надо для мяса... А что они
в МакДоналдсе, да ничего они не знают, им всё пофиг, они
травят нас, невинных жидов, нигеров и пидаров, и плевали они на
наши загубленные желудки и потерянных из-за избыточного
веса девушек. Они думают, мы всё съедим, что черные всё
слопают, что у жидов безразмерные желудки, что у пидаров через
задний проход можно на танке проехать. А что я бросаюсь
стереотипами... я сам же стопроцентный еврей, но я знаю точно, что я
не Жид, потому что, хотя я деньги и люблю, но не готов ради
них маму родную продать, а папу можно, папу с
удовольствием, он сука редкая, никогда его дома не было, когда рос,
всегда по каким-то блядям шлялся, гнида он подколодная,— кстати,
его любимое ругательное выражение. Вместо того, чтобы
растить меня, сделать с меня человека с Большой Буквы, глыбище, он
своим невниманием сделал всё, чтобы с меня получился
большой и дешевый БигМак. Папуля мой дорогой всю шваль, что
движется, трахал, а я же совершенно другой, я нежный, я почти
женоподобный гом, я никак не могу трахнуть Трубку.

Теперь пришла пора рассказать, кто такая Трубка, да, кто же такая
Трубка. Ну что я вам буду рассказывать, это всё равно, что
слепому рассказывать про Бетховена. Она стоит через дорогу у
телефонного магазина, одетая в костюм сотовой трубки: большой
вытянутый овальный черный телефон спереди, с нарисованными
белыми кнопками и торчащим вместо цифры 2, между единичкой и
тройкой, лицом, с длинной резиновой антенной над головой. И
выглядит ее лицо то ли белым, то ли смуглым — разобраться
невозможно. Она, наверное, из Латинской Америки. Я всегда
любил латинос. Мы смотрим друг на друга через дорогу, она целый
день раздаёт зазывающие листовки про сотовые телефоны, у нее
нет времени покушать, именно из-за этого мы с ней
познакомились. Дело в том, что мне с Кока-колой разрешается заходить
внутрь и кушать сколько угодно сэндвичей, и пить сколько
угодно соды. Из-за этого я, наверное, уже добавил килограммов
сто и скоро смогу стоять на улице без картонных доспехов, а
она такая худющая стоит, куда она во всём этом зайдёт, а
снимать это всё целый час. Я взял бургер и соду незаметно,
перебежал дорогу и протягиваю ей, а она не берет, я сую, а она
отказывается, но я настырный сэндвич, настоял на своём, она
взяла, лепечет мне благодарность на испанском, надо мне
заняться испанским. Теперь мы первым делом по утрам махаем друг
другу руками через дорогу. Никому не говорите, но я ёё люблю
больше всего на свете, сегодня я взял русско-испанский
разговорник, я приглашу Трубку куда-нибудь пойти покушать, только
вечером, когда меньше народу ходить будет, я этого момента
ждал уже два месяца, я этого момента ждал целую жизнь.

Вот я весь экипированный, мне дают пинка и выгоняют на улицу, где я
должен стоять и раздавать зазывающие листочки, где написано,
что такие БигМаки, как Я, сегодня за полцены. Продают меня,
значит, за понюшку табака, за понюшечку, суки, бляди
американские, убил бы их всех и затопил бы в Атлантическом океане,
как там у Маяковского, «Я бы Америку закрыл, хорошенечко
почистил и опять открыл». Короче, ходят вокруг капиталисты,
белая сволочь и со всех концов света съехавшаяся публика, и
прочие идиоты. Бля, выхожу я, значит, на Бродвей, уёбскую эту
улицу, и раздаю листовочки, заходите суки, заходите,
накормим мы вас Моим Подобием до отвала, будете вы срать
пузырьками, будет у вас хороший стул, а солнышко пэче, як крэзи, и
мысли у меня в голове совсем антиамериканские. А как хорошо
было бы всю эту американскую фабрику прикрыть, как хорошо...
существует ли Она, Божественная Справедливость? А ведь сейчас
только 10 часов утра, представить невозможно, что будет
днем, как же бедному еврейскому БигМаку выжить в условиях,
абсолютно не приспособленных к человеческим? Мне кажется, что,
если бы я был художником, если бы у меня не было две левых
руки и я в этой жизни что-то умел, я бы нарисовал картину
большого концлагеря, с надписями "МакДоналдс" на сторожевых
башнях, где за колючей проволокой невероятные толстяки, и
охраняют этих обжор БигМаки и Кока-колы типа меня. О, я же вам ещё
ничего не рассказал про Кока-колу.

Кока-кола — это нигериец по имени Роххмур, или Захнур, или Хуйнур, я
никогда не мог запоминать имена. По-моему, он значительно
старше меня, то есть ему где-то за тридцать. О,
Зайнур-Хуйнур, его про причине природной черноты взяли в Кока-колы. То
есть он — огромный картонный стакан с черной жидкостью и с
трубочкой, он, значит, сделан так: две ноги торчат из-под
круглого картонного днища, дальше расширяется к голове стакан, из
прорези в котором торчит смеющаяся черная голова, с
ослепительно белыми зубами. Какой ужас,— наверное, ещё страшней,
чем я, русско-украинский еврей в виде бургера. Так этот Рохмур
очень приятный парень, то есть полный поц. Когда мы только
познакомились, знаете, какой первый вопрос он мне задал? Он
спросил, нет ли у меня сестры. Нет чтобы про Достоевского
или яснополянского долбоёба Толстого или, по крайней мере,
всемирно известного индийского поца Рабиндраната Тагора,
позора, кагора... Нет, ему подавай мою сестру, сука он, бля, убью
эту нигерийскую морду. Две тысячи лет после того, как Христа
распяли, пять лет, как Моника у Клинтона отсосала, а ему
сестру... Где, бля, цивилизация, где культура, мать твою
черную за ногу, трахнуть он хочет мою белоснежную сестру, которой
у меня нет. А если бы была, хуй бы ты ёё увидел, макака
черножопая, я бы сам ёё трахнул — настолько я голодный, я не
имел секса уже тысяч пять лет, а ты мне про сестру, любимый
Хуйнур, я же тебя люблю, как родного, мы уже вместе полгода
стоим на этом оплёванном раскалённом тротуаре, я тоже хочу
быть чёрным, тогда было бы хоть понятнее, почему моя жизнь
такая хреновая.

Всего лишь полблока от нас вверх по Бродвею Враги, да-да настоящие
враги. Они хотят у нас забрать право на работу и пособие по
безработице, квартиру с видом на шумящую Атлантику,
мастурбацию в своей собственной ванной и долгое сидение в туалете.
Спросите, спросите, ну кто они такие? А поцы они полные, вот
кто. Там, через дорогу,— я говорю, как будто это на другой
планете,— стоит БургерКинг, и перед ним стоят наши враги,
ДжуниорБургер и Спрайт Зеленый. Они наши враги, если бы не они,
люди, которые спускаются по Бродвею, заходили бы к нам. А
они перехватывают нашу добычу. О, как я их ненавижу, ведь по
тем листочкам, что мы всовываем, можно проследить, сколько
человек мы затянули, у нас премиальные, я на машину коплю,
чтобы Трубку катать, а эти антисемиты, расисты с БургерКинга,
фильтруют их на подходе сверху, то есть кормят их своими
уродскими бутербродами, да ещё Трубке пошлости кричат. Да они
все гнойные пидары, я уверен, что этот Джуниор Спрайта так
трахает, приподнимая картонное стакановое дно, в задний проход,
что у того пар из трубочки идёт. Мы с Кока-колой, 100
процентные натуралы, их жестоко ненавидим, убил бы их всех,
БургерКингских прихвостней. У нас тут холодная война, и сегодня у
меня с Кока-колой созрел дерзкий план поставить их на
место.

В шесть часов вечера, когда народ с Манхэттена начинает сваливать,
устав от зарабатывания миллионов, мы с Кока-колой обошли
вкругаля два блока, хоть и тяжело идти в бумажной экипировке,
зашли в тыл антисемитам и расистам. Вот они стоят. Мы
накидываемся на них сзади, я бью резиновым кулаком прямо в затылок
ДжуниорБургеру, Кока-кола хватает конец Спрайтовой трубочки и
оборачивает ее вокруг крышки стакана, то есть вокруг шеи.
Враг ошеломлён, прохожие оборачиваются, мы с Кока-колой гордо
убегаем и, отбежав, напротив нашего заведения опять
спокойно стоим на прежнем месте. Бургер-Кингские вояки топчутся в
недоумении, в порванных и помятых доспехах, и грозят нам
кулаками и пальцами. Вот поцы, они кричат, кажется, на русском и
ещё на совсем не понятном мне языке. Ха, после драки
булками не машут. Трубка, наблюдавшая за всем этим с другой
стороны, весело мне улыбается, жизнь всё-таки хороша. Через
полчаса я перебегаю к ней через дорогу и кормлю ёё собой, то есть
БикМаком, который только что приготовили, ещё горячим. Она
целует меня в щёчку, я на десятом небе от счастья, на ломаном
испанском я договариваюсь с ней куда-нибудь вылезти в эти
выходные, жизнь кажется прекрасной и удивительной, и хочется
верить, что Бог не пожалел счастья для меня тоже.

На следующий день рано утром стоим мы с Кока-колой, всовываем
листочки, Кола внутрь пошел, в туалет. Вдруг меня сзади оглушают
каким-то металлическим предметом, это бургерские подонки меня
достали. Конец, думаю, пришёл. Один схватил меня за булку,
а другой, вижу, палку заносит — ну, думаю, пиздец... Вдруг
какое-то большое длинное черное тело проносится, как орёл,
бросается на Спрайта и прямо с ним вылетает на проезжую часть.
Смотрю — Спрайта мозги все по тротуару, а Трубка тоже лежит
улыбается застывшими глазами, кровь отовсюду хлещет, бегут
со всех сторон люди, и лежит мёртвая любовь моя, и я плачу
навзрыд, держа ёё голову на котлетном колене и пытаюсь
вспомнить, как по-испански сказать: «Не умирай, Трубка!».