Онтологические прогулки

Русский Танатос.

Проекция смерти в культуре и литературе

1. Культура и наука в приближении к Танатосу

В настоящее время, время смены научных парадигм, переосмысления
методов и самой сущности исследовательской деятельности, одной
из главнейших «осад» гуманитарного знания становится тема смерти.
Прочно связанная с современными моделями теоретического поиска,
располагающимися на территории постклассического пространства,
смерть становится «индикатором человеческой аутентичности» [4:3];
по выражению М. Фуко,
сама тьма жизни, «живой мрак рассеивается в свете смерти» [12:224].

Танатология, фактически только формирующаяся (или – только сформировавшаяся)
как самостоятельная отрасль науки (1), сосредотачивается на
феномене смерти как единственном своем объекте, весьма специфическом, не адекватном
накопленным в научном и культурном поле предшествовавших традиций методов исследования.
Она подходит к проблеме смерти в корне иным путем, не имеющим аналогов во всей
истории науки Нового времени.

Сегодня в работах большинства гуманитариев, занимающихся мортальной
проблематикой, смерть мыслится не только как физическая конечность,
более того, не столько как конечность вообще.
Сближаемая с категориями Телесности, Игры, Текста и др., она становится
новым инструментом постижения реальности и достижения истины в
бесконечности саморефлектирующего путешествия мысли. Правда, и
реальность, и истина понимаются в русле постклассической философии
и литературоведения, пожалуй, уже только как фантомы.

Однако же теоретические изыскания в данном случае не только не становятся
чем-то отдаленным, посторонним по отношению к отдельным вполне «прикладным»
проблемам, накопившимся в современном обществе; наоборот, действительность показывает,
что без осмысления самого феномена смерти (и как физиологического события, и
как теоретической категории), невозможно решить, например, такой важный вопрос,
как определение культурного статуса и правового поля эвтаназии (недавний
судебный прецедент по этой проблеме в Великобритании (дело Дианы Претти), логично
завершивший цепочку реформ 1980 – 1992 – 2001 гг. в Голландии, где пассивная
эвтаназия уже легализована, по сути является революционным событием, демонстрирующим
серьезные сдвиги в ментальности Европы). Еще более животрепещущим вопросом предстает
проблема суицида, а специальная дисциплина – суицидология – пожалуй,
приобретает все более и более серьезные масштабы (2). При этом,
вновь подчеркну, ни одна из проблем, так или иначе затрагивающих область смертности
человека не может быть решена в пределах одной отрасли научного знания. Междисциплинарный
статус для танатологии особенно значим и актуален.

Замалчивание, вынесение темы на задворки социального пространства (тот факт,
что до сих пор говорить о смерти в приличном обществе если не запрещено, то
уж во всяком случае «неприлично», очевиден (3) в очередной
раз оказало «медвежью услугу» цивилизации (ранее то же происходило со многими
вопросами религии, пола и т. д.). Смерть, похоже, действительно представляется,
или, во всяком случае, представлялась совсем недавно, по определению американского
исследователя Г. Горера, «порнографией нашего времени» [1:470], а вместо необходимого
развития культуры смерти, человек XX века предпочитал оставаться в пределах
инфантильного к ней отношения, не понимая, что страдает от этого в первую очередь
он сам.

Остается надеяться, что человек XXI века этой ошибки избежит.

Действительно, tempora mutantur… Сегодня складывается иная ситуация,
и доказательством тому – обилие теоретических и прикладных работ
самых разных отраслей науки, так или иначе посвященных вопросам
смерти.

Естественно, что они были подготовлены трудами ряда мыслителей,
внесших саму категорию смерти в обиход гуманитарных размышлений
и сместивших акценты с рефлексии по поводу чисто физиологического
события на своего рода иронико-онтологический пафос, впрочем,
смертельно серьезный и, как мне представляется, исступленно-оптимистичный.
Не останавливаясь перед пугающей перспективой «вечной тьмы», радикальные
интеллектуалы последовательно сконструировали своего рода Некрополь,
фундированный целым сонмом «скончавшихся идолов» всей предшествовавшей
эпохи. Так, вслед за «смертью Бога», определившей философию Ницше,
последовала цепочка «смертей»: «смерть Культуры» (Шпенглер),
«смерть Человека» (Фуко), «смерть
Автора» (Барт). Как пишет А. В. Демичев: «Смерть Бога» не
была одноактной пьесой, продолжение было неизбежным» [4:161].
В итоге, по его же замечанию, вся гуманитарная мысль XX века формируется
и определяется «в веселом утверждении смерти» (Батай).

На исходе XX века была заложена и база отечественной танатологии (4).
Таким образом понятно, что ориентируясь на общетеоретические и, так сказать,
определяющие саму область нового направления, труды, сегодня становятся особенно
актуальными исследования, касающиеся мортальности в самых разных аспектах исследовательской
деятельности, особенно в гуманитарных областях. А детальное внимание к проблеме
– основа нового мироощущения, залог преодоления тотального эсхатологического
пессимизма, господствующего в современном социуме.

2. Смерть и литература

В своем замечательном труде А. В. Демичев обозначил следующий
тезис, определяющий специфику изучения смерти – «гносеологическая
нерепрезентируемость объекта исследования» [4:12], расшифровываемый
следующим образом: «Встреча со смертью происходит прежде всего
на уровне знака, символа или размышления. Прямая и безоговорочная
ее онтологизация сомнительна и малоперспективна в рамках философского
анализа» [4:11].

Понятно, что самым важным полем анализа, таким образом, становится
литература – единственный симбиотический вид творчества, балансирующий
между наукой и собственно искусством.

Интрига между текстом и смертью завораживает. Язык, способный назвать: «Смерть»,
вполне возможно, тем самым ее умерщвляет, если следовать за идеями Гегеля (5).
Аннигиляция самого Танатоса – смелый аттракцион, захватывающий дух, и автор,
хотя бы раз испробовавший его потусторонней силы, автоматически переходит на
новую ступень посвящения. И хотя В. Янкелевич считает, что «предельная мутация,
которая зовется смертью, не вписывается в языковые рамки» [16:221], можно рассудить
и иначе. Морисом Бланшо
описана удивительная идея, идея переживания смерти в тексте, которая
не только в значительной степени объясняет извечное стремление Автора к Танатосу,
но и вызывает совершенно новый оптимизм, так сказать, оптимизм второго порядка
при обращении к теме смерти. Не будем вдаваться здесь в подробности идей М.
Бланшо, это специальная проблема, которая вскоре, надеюсь, будет рассмотрена
и на страницах «Топоса» (6).

То, что литература (как и вообще искусство) вдохновляется смертью,
очевидно: мы не можем объять смерть рассудком, но испытываем собственной
кожей. Писатели создавали не только отдельные сочинения, целиком
и полностью обращенные к Танатосу, но и целые жанры (элегия, эпитафия,
трагедия, завещание и др.), но даже целые направления – например,
средневековое искусство macabre. В. Янкелевич видит завороженность
смертью в барокко [16:336], Ф. Хуземан выводит типологические
черты современной драмы, исходя из ее стремления понять и прочувствовать
смерть, проводя генетическую линию к символике «пляшущей смерти»
[13:60]; об искусстве романтизма распространяться в этой связи,
пожалуй, уже излишне.

Пожалуй, в языке мы способны «схватить» смерть. Подлинность ощущения
валентна силе веры; фактически, вера в силу слова подобна религии,
мистериальному экстазу. У Милорада Павича в «Звездной мантии» есть загадочная фраза: «После смерти
живых существ дольше всего живет та часть их телесного состава,
которая называется словом» [9:179]. Если продолжить эту очаровательную
фантазию, то получится, что гибрид белка и семы, возможно, есть
рецепт нового существа, «человека бессмертного».

3. Русский Танатос

Понимание смерти определенной нацией – тема крайне важная для
понимания самой нации. Хотя смерть всегда открывается индивидууму,
а понимание конечности всегда есть катарсис, неизбежно связанный
с осознанием потенциальной безвозвратной потери индивидуальности
(собственно, это и влечет глубокую экзистенциальную фрустрацию,
обязательно сопровождающую любое размышление о смерти), и он всегда
предельно субъективен, тем не менее, сама личность глубоко связана
с историей и духом своего народа. А прогресс тех или иных культур,
цивилизаций, по мнению исследователей, напрямую связан с отношением
к смерти (осознание собственной смертности влечет глубокие (иногда
имплицитные, но – непременные) изменения в сознании личности,
то же происходит с культурами и цивилизациями). Вновь процитируем
А. В. Демичева: «Культура первых цивилизаций просыпается с новым
видом на смерть. Собственно новое, радикально новое отношение
к покойнику, а через него – к смерти вообще и порождает цивилизационно-культурный
процесс в том виде, в котором его сегодня можно застать и охватить
историко-аналитическим взором» [4:36].

Поэтому не удивительно, что в современной отечественной науке наблюдается
возрастающий интерес к изучению «русского Танатоса», особенностям понимания
мортальности русского народа. Этому вопросу большое внимание уделяет А. В. Демичев
(7); в 1999 году под эгидой Института философии РАН вышел специальный
сборник «Идея смерти в российском менталитете»; а еще ранее, по итогам семинаров
и конференций, проведенных Ассоциацией танатологов Санкт-Петербурга, увидел
свет двухсотстраничный труд «Фигуры Танатоса», где «прописана» прямо сформулированная
тема: «Русский Танатос» [11:51 – 102]. Таким образом, сама постановка темы не
нова, однако же, кажется, для ее решения требуются значительные усилия представителей
солидного количества специальностей. Изучение текстов российских литераторов
как классической школы, так и авангарда, и современности, без сомнения, сможет
внести серьезный вклад в это благодарное дело.

Конечно, эти наброски, собственно, ничего и не говорят о самой проблеме, но
будем надеяться, что обстоятельные беседы – впереди.

Литература:

1. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. – М., 1992.
2. Вишев И. Проблема личного бессмертия. – Новосибирск, 1990
3. Вишев И. Радикальное продление жизни людей (социальные, естественнонаучные,
   философские и нравственные аспекты). – Свердловск, 1988.
4. Демичев А. В. Философские и культурологические основания современной танатологии:
   Дис. … д-ра филос. наук. — СПб., 1997.
5. Идея смерти в российском менталитете. — СПб., 1999.
6. Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля.– М.. 1998.
7. Лаврин А. 1001 смерть. – М., 1991
8. Налчаджян А. Загадка смерти: (Очерки психологической танатологии). – Ереван,
   2000.
9. Павич М. Звездная мантия. – СПб., 2001.
10. Рязанцев С. Танатология. Философия смерти. – СПб., 1994
11. Фигуры Танатоса: Искусство умирания. Сб. ст. — СПб., 1998.
12. Фуко М. Рождение клиники. – М., 1998.
13. Хуземан Ф. Об образе и смысле смерти. История, физиология и психология проблемы
    смерти. – М., 1997.
14. Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. – М., 2000.
15. Шнейдман Э. Душа самоубийцы. – М., 2001.
16. Янкелевич В. Смерть. – М., 1999.

Примечания:

(1) Известно, что еще Иоанн Дамаскин определил философию
как «помышление о смерти», и мы едва ли найдем философа или поэта, ни разу не
задумавшегося об итоге земной жизни; но танатология как дисциплина, тем не менее,
не насчитывает и полусотни лет (например, см. замечание в книге А. Налчаджяна
[8:7]).

(2) Например, см. замечательное исследование Э. Шнейдмана
«Душа самоубийцы» [15].

(3) По замечанию А. В. Демичева, сегодня тема смерти
«выпала из структуры ориентационных регулятивов жизненных стратегий. Более того,
познавательная фиксация внимания на мрачной теме стала идентифицироваться с
признаками девиантной маргинальности и даже социальной психопатологии» [4:3].
И далее: «Еще не так давно проблема смерти была «немыслима» или, по крайней
мере, «неудобообсуждаема» в «приличном обществе»; она эпатировала, вызывала
чувство дискомфорта или даже негодования. Не то же ли самое говорили в свое
время о сфере пола, пока не стало ясно, насколько она определяет нашу жизнь»
[4:4].

(4) Первым серьезным отечественным научным исследованием,
ставящим вопросы формирования танатологии как специфической отрасли науки, явилась
диссертация А. В. Демичева [4]. В противоположность появлявшимся до этого работам
научно-спекулятивного (например, сочинения И. Вишева [2], [3]) или популярно-энциклопедического
характера (книги А. Лаврина [7], С. Рязанцева [10]), она впервые предлагает
стратегию подлинно исследовательского отношения к проблеме смерти, далекого
от нездорового интереса или поверхностного внимания.

(5) См. книгу А. Кожева «Идея смерти в философии Гегеля»
[6].

(6) См. в этой связи книгу Г. Чхартишвили «Писатель
и самоубийство» [14:287 – 300].

(7) Например, по А. Демичеву: «Исходная формула русского
отношения к жизни и смерти -– «уходящий проигрывает, остающийся выигрывает»,
– отражает суть инфантильно-подросткового отношения к этим событиям. Русская
ментальность явно склонна трансформировать значение смерти, представить ее не
как необходимость, но как случайность, противопоставить неизбежности развязки
возможного ее предотвращения... <…> отсюда охваченность «русских мальчиков»
«суетливым беспокойством о вечном» (Г. Шпет), отсюда многочисленные проекты
преодоления смерти, всеобщего воскрешения типа философии «общего дела» Николая
Федорова или же попытки подчинения, удушения смерти в жизненных объятьях (напр.,
у С. Н. Булгакова)» [4:28].

• Библиотека aquarun.ru: психология
  смерти и умирания
• К.Г. Исупов, "Русская философская
  танатология"
• Фигуры Танатоса. Философский альманах. Шестой выпуск. Кладбище. СПб., 2001