Литературная критика

Беседы с Марией Васильевной Розановой. Продолжение.

МК. Вы являетесь составителем книги, однако у нее два предисловия…

М.Р. Да, одно написала я, а другое – Лазарь Флейшман, который жил у нас и был для нас как бы приемным сыном, даже подписывал письма к нам: «маме и папе Синявским»...

В предисловии я даю историю ареста Синявского. А все началось с того, когда осенью 1959-го под псевдонимом Абрам Терц он опубликовал в Париже свою повесть «Суд идет». Но мучительное ожидание ареста началось еще за два года до этого, когда Синявский переправил свой текст за границу… В 1964-м мы обнаружили слежку. В этом же году, 23 декабря, родился наш сын Егорка. 8 сентября 1965-го Андрей Синявский был арестован, а через четыре дня был арестован Юлий Даниэль. В феврале 1966-го Верховный суд РСФСР приговорил Синявского к семи годам лагерей строгого режима Синявскому, а Юлия Даниэля – к пяти. И это было для нас как вздох облегчения, потому что было очень трудно жить девять лет в постоянном ожидании конца. Арест и приговор открывали Синявскому совершенно новую жизнь в лагере и письмах. Я так и написала в предисловии, что в этой новой лагерной жизни Андрея Синявского ожидали три серьезных испытания: испытание одиночеством, испытание бездействием и испытание толпой.

М.К. А почему вы назвали эту книгу «127 писем о любви»?

М.Р. Да потому, что именно так я понимаю жанр этой книги, ее главную стилистическую особенность, из-за чего, кстати, у меня возникли серьезные проблемы с издателями. Письма к любимым женщинам пишутся не по грамматике, а очень часто с нарушением ея. Тут встречаются разнообразные грамматические вольности, когда Синявский склоняет несклоняемые имена, Африку пишет с маленькой буквы, а щетку – с большой. И вот вам фраза: «Получил бандероль с Пикассо и Эренбургом. Теперь бы мне еще получить Поморин и Зубную Щетку». Под одной крышей в этой фразе Пикассо – великий художник, Эренбург – великий писатель, Поморин – зубная паста, а Зубная Щетка – сами знаете что. И все равны, все одинаково важны и значительны в лагерной жизни. Даже ошибка становится стилистическим приемом. Цитата: «От ошибок и оговорок слово воспринимается ярче. Они придают образам и предметам недосягаемой силы поэзию». Синявский возвращает словам старое написание: например, «чорт» пишет через «о», и никакого черта через «е» не может быть… Цитата: «В моем издании … именуется «Эрнест». Но помнится, в старых изданиях всегда писали «Эрнст»...» Вот так вот. Лишнее «е» в слове Эрнест нарушало для Синявского главное украшение прозы – ее ритм, украшение внутреннее, глубинное, скрытое. Это вам не пошлая рифма, которую может придумать кто угодно и которая прозу только портит. Самое главное – это слово, его звучание, не слово-информация, а слово-образ.

М.К. А мне это отчасти напоминает стиль общения, который сейчас принят в Интернете. Думаю, что молодое поколение читателей сумеет оценить и понять эти стилистические особенности книги..

М.Р. Нет, я в этом абсолютно не разбираюсь. Я делаю все самым примитивным образом. Ребенок мне налаживает компьютер, и я буквально двумя пальцами что-то такое делаю, но в Интернете я не разбираюсь…

Однако, мне бы хотелось, чтобы читатель этой книги помнил, что в нашей переписке еще всегда обязательно присутствовал некто третий – это КГБ. Первым письма Синявского читал лагерный цензор, затем они изучались на Лубянке и только в третью очередь поступали ко мне. Естественно, мы это учитывали и для передачи важных сообщений разработали несколько шифров. Например, после условного слова читали только вторые буквы после точки, и получалось нечто интересное. Рассчитывали мы и на малограмотность цензоров. Так, пересылая Синявскому неопубликованные стихи Мандельштама, я выдавала их за собственные поэтические опусы. А в семидесятом году я плакалась в письме: «Беспросветная тоска от смерти Тынянова, которую трудно осознать, и невозможно поверить. Я все время думаю о Наташе, и что она будет без него делать, и как она будет жить, и где, и на что, и зачем.» И кто из них – от лагерного сержанта и до московского полковника – знал, что Тынянов умер еще в 1923 году, а сообщаю я в лагерь о смерти эмигранта Аркадия Беренкова? Сам Синявский, учитывая наших читателей в погонах, в письмах почти никого не называет по именам, так что многие друзья и знакомые фигурируют в письмах под прозвищами. Эти прозвища, как и некоторые зашифрованные сообщения, раскрыты в примечаниях к письмам. В моих письмах к Синявскому было много картинок, которые принадлежали Александру Петрову и мне. Александр Петров – это мой ученик, мой студент тогдашний. Все пушкины и синявские, все кони и флагштоки были нарисованы им. Архитектура, собаки, кошки, цветы и птицы сначала были общими – и его, и мои, а потом только мои. Хочу добавить, что именно в те годы в мире художников появилось новое техническое увлечение – фломастер, который открывал совершенно новые возможности, позволяя покрывать бумагу толстым жирным цветовым слоем, а еще штрих свежего фломастера шикарно сочетался с фальцовкой. Используя этот прием, вдруг можно было обнаружить, что слова «Данте» и «ад» – это всего-навсего инициалы: «Андрей Донатович»...

Один из самых моих любимых разделов в этой книжке – это именной указатель. Когда книжка только вышла из печати, моим любимым развлечением было читать знакомым именной указатель на букву «а»: Агафья, Аглая, Алешковский, Аксененко, Анка, Анфиса, Апаш и т.д. Так вот Агафья и Аглая – это две знакомые афганские борзые. Анка – надзирательница в лагере, которую мне удалось при помощи интриг уволить, о чем мне, между прочим, Синявский в одном из писем сообщает. Анфиса – это знакомый котенок, а Апаш – это ирландский сеттер, который гулял по нашему переулку, и мы много общались. Здесь вообще очень много собак, кошек и всяких прочих тварей. Кроме того, в книге приводится календарь, на котором я вычеркивала дни из срока Синявского, а также отмечала дни наших свиданий..

Еще раз хочу подчеркнуть, что это не академическое издание, это действительно письма о любви – к воздуху, ветру, собаке, бумаге, дождю, ребенку, птицам… Так я эту книжку понимаю, и мне кажется, это действительно соответствует истине.

М.К. Но как вам удалось уволить надзирательницу Анку? Честно говоря, я с трудом себе это представляю…

М.Р. Да, в именном указателе упоминается эта Анка. Она была надзирательницей в доме свиданий, которая впускала и выпускала на свидание женщин – жен, дочерей – и в ее обязанности входило их обыскивать. И должна сказать, она очень любила это дело. Ко всему прочему, она была очень красивая баба: подтянутая, стройная. В отличие от многих надзирателей, далеко не всегда опрятных, она ходила в подогнанной шинели, грудь колесом, красивый ремень, причесана, подкрашена, все как надо, как в строю. Но она была садисткой, то есть обожала заставить раздеться какую-нибудь бабу, поставить ее в неловкое положение, перетрясти все, сделать так, чтобы та опоздала на поезд… А лагеря располагались на ветке от станции Потьма, по которой пускали специальный «подкидыш». Опоздаешь на поезд – ночуй где-нибудь на станции или просись к кому-то. В общем, она постоянно пакостила, где могла: не дать чего-нибудь, отобрать, запретить. Вот такая была задрыга. И вот однажды она обыскивала меня, обыскивала и сделала так, что я опоздала на поезд. Делать мне было нечего, впереди длинная ночь, а где ее проводить, к кому проситься, утром рано вставать, в общем, все планы были нарушены… И я решила: раз так, то позволю-ка я себе небольшую интрижку. А после того, как меня обыскали, меня уже пришел выводить мужик-надзиратель, ну я и говорю ему, что мне необходимо поговорить с их начальством, так как я должна сделать заявление. И когда приходит руководство – на надзирательском уровне, естественно, а не начальник лагеря – я заявляю о своем протесте: мол, во время обыска обнаружилось, что у надзирательницы Анны слегка противоестественные наклонности, так как щупала она меня не так, не там, и вообще... Ну они забегали, стали мне объяснять: « У нее муж, дети…» А я говорю: «Ну что с того, даже и термин такой есть «двустволка»…». Короче, заявление я это оставила и уехала. Переночевала где-то, а потом – в Москву. И через некоторое время Синявский прислал мне шифрованное сообщение в одном из писем: надзирателя Анки в доме свиданий больше нет.

Мне, между прочим, даже было присвоено звание фельдмаршала. «Фельдмаршалом» меня обозвал мой друг Голомшток, после того, как я сумела помочь ему эмигрировать. Он уезжал на год раньше нас, получил разрешение на выезд, и тут вдруг приходит к нам и смеется совершенно идиотским смехом: «Я получил разрешение на выезд, но я никуда не поеду, ха-ха-ха!». А я вижу, как его трясет смех, и совершенно идиотскую морду моего любимого друга. Все дело в том, что тогда только что ввели плату за обучение, то есть каждый уезжавший на пмж за границу должен был расплатиться с государством за полученный диплом. А он был у нас дурак с двумя образованьями высшими, и его жена тоже – дура с двумя факультетами. Представляете, им за четыре диплома нужно было платить! Это была совершенно несусветная сумма. Но я сумела эти деньги собрать и все как надо организовать. Ни у кого таких денег не было – мы же все были шантрапа. Я была богаче всех своих друзей, потому что делала разные ювелирные изделия, но не настолько… Вот я и составила список всех друзей, и всех обложила маленьким налогом для Голомштока. Начала я, естественно, с себя – всегда надо начинать с себя, – вложила самую большую сумму. И пошло-поехало… Нужные деньги собрались, причем довольно быстро. Помню, в один прекрасный день мы с Синявским откуда-то возвращаемся, и в нашем дворе – очень темный был двор – вдруг видим Евгений Борисовича Пастернака, которого я в список не внесла, и он говорит: «Я пришел выкупить сто грамм голомшточьего мяса.» После этого мне и было присвоено звание фельдмаршала.

С тех прошло почти сорок лет, мне уже скоро семьдесят пять стукнет. И вот сидит перед вами тихая такая на вид старушка… Знаете, у меня растут две внучки: одной – семь лет, и она ангел, работает ангелом, так сказать. А второй – два года всего, но о ней уже все говорят: «Урка, вылитая бабушка!», – и еще ее называют «оторвой». Поэтому я считаю, что свойства человеческого характера закладываются в самом раннем детстве, возможно, еще в генах, раз и навсегда.

М.К. Ну вот, теперь мне наконец-то стало более-менее понятно, откуда взялись слухи о ваших якобы «особых» отношениях с КГБ, которые мне порой приходилось слышать во время своего пребывания в Париже, да и в России. Далеко не каждый в вашем положении решился бы на такую авантюру: я имею в виду, в частности, эту историю с увольнением надзирательницы по имени Анка…

М.Р. О, мне во время следствия порой было даже искренне жаль следователя Пахомова, потому что я постоянно позволяла себе всякие хулиганские поступки. А он ничего не мог со мной сделать, так как в процесс уже включился Запад, уже было задействовано мировое общественное мнение, и поэтому никак по-настоящему приструнить они меня не могли. А у меня расчет был простой: сыграть роль неукротимого бандита, а когда они придут переговариваться, то вдруг круто сменить тактику. Синявский на первом свидании мне сказал: «Вы свое дело сделали, процесс провели как надо, и теперь ваше дело – уйти в тень. Это была его установка, потому что он чувствовал себя ответственным за наши судьбы как инициатор и главный виновник всего произошедшего. Отныне мы должны были быть безутешными «соломенными вдовами», просто женщинами, потерявшими своих мужей. А я ему уже говорила, что начинается диссидентское движение, то, се... Но он четко написал мне: «Это – не для вас». Такую тактику он избрал. Знаете, это – как западный способ ведения войны и российский. Западный полк проходит через какое-то сражение, повоевали - и все отходят отдыхать, а в бой вступают следующие полки. И только мы, русские, ведем войну по принципу: «И как один умрем в борьбе за это!». Это наш менталитет, российский. А во время войны бывает иногда полезно сменить тактику…

Однако так уж получилось, что к моменту посадки мужиков я была женой Синявского, а Лариса Богораз женой Даниэля уже не была. Жизнь ее с Даниэлем вообще была очень тяжелая, хотя он был очаровательный, прелестный, обаятельнейший человек, но гуляка и блядун. Такое иногда случается. С ним было приятно дружить, выпивать, он был человек застолья, очень верный друг… Короче говоря, я съездила на свидание первая, вернулась оттуда и Ларисе Богораз точку зрения Синявского изложила. Она обещала Даниэлю все передать, но почему-то не передала. И наоборот, стала «раскручивать» его на обоюдную войну. Поэтому, когда наш план «раскрутился» как надо, то в 67-м году, когда ожидалась амнистия в связи с юбилеем советской власти, меня пригласили и сказали, что если Синявский напишет заявление о досрочном освобождении, то попадет под амнистию. На что я возразила, что он не напишет такое заявление, поскольку такое заявление предполагает признание вины, а он ее не признавал и не признает. Тогда они мне предложили написать такое заявление самой, потому что жена может и не вникать: виноват муж, не виноват, лишь бы мужик был дома. Но я сказала, что без его разрешения писать ничего не буду, потому что я напишу заявление, его выпустят, а он выйдет из лагеря и меня бросит. Зачем мне это надо? Лучше пусть мне дадут дополнительное свидание, я поеду к нему, мы с ним это обговорим, и если он мне разрешит, то я это заявление напишу. Свидание дали. Синявский мне заявление написать разрешил, но сказал, что обязательно нужно сделать так, чтобы они вышли вдвоем с Даниэлем, а один он не выйдет. Кроме того, он меня предупредил, что меня могут обмануть, так что я должна была постараться как-то все это учесть и избежать подвохов. Но когда я передала кагэбэшникам его условия, те заявили мне, что этот план у нас с Андреем Донатовичем не выйдет, и Даниэля они не выпустят. Почему? Что? Ведь он, казалось бы, и срок получил меньше, и не инициатор всей этой истории, и фронтовик, ранен был?… А не надо было с ними воевать! То есть получалось, что если они теперь его выпустят, то это будет выглядеть так, будто Лариса Богораз их дожала, и они отступили, а они не отступают... Таким образом совершенно естественно наши дороги с ней разошлись.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ