Искусство

«Любите ли вы театр?» — спрашивают эстеты с придыханием, ожидая,
скорее всего, услышать в ответ восторженное: «Обожаю». Ну уж
нет, дудки, вот уж я-то отвечу вам со всей своей пролетарской
прямотой: «Терпеть не могу». Причём, заметьте, при этом я
имею в виду не театр вообще, ибо такового не существует, но
театр в нынешних его условиях и в нынешнем его виде. Условия
поганые — и театр, соответственно. Потому что вот, например,
испанский театр Золотого века с доном Педро Кальдероном во
главе — вот это да; это разумеется! Это Театр с большой
буквы, в котором присутствует всё, что делает театр Театром, —
апология героизма, романтизма, веры, достоинства, чести и
отчизны, защищать которую даже никто особо и не заставляет —
сама душа просит, а если ты не кабальеро — так и жить вообще
неинтересно. Проще кинжалом заколоться. И всё это, заметьте, —
такими стихами, которые, по идее, можно было бы писать
километрами (а они, собственно, так и писались, практически без
помарок), но вот которые, как ни странно, всякий раз
оказывались уникальными. И самое удивительное здесь то, что
писалось это всё от полноты души и от избытка сердца, а отнюдь не
по «спецзаказу». Просто вот наступил такой краткий и
счастливый момент истины, экстатический момент истории, когда
устремления Художника и Государства слились воедино естественным
образом, отчего это пошло на пользу и тому, и другому. И, что
характерно, Художник не ходил на поклон к Государю, а
Государь не давал никаких субсидий Художнику. Не говоря о том,
что это (ходить на поклон и выслушивать раболепное бормотание
соответственно) не входило в кодекс чести (ну да, с какой
стати, если и тот, и другой — дворяне и потому, стало быть,
друг другу ровня), так и времени на это просто не было:
Кальдерон писал и писал — практически безостановочно; Филипп
Второй расширял и расширял Империю — и тоже практически
безостановочно, до тех пор, пока солнце перестало садиться в его
владениях.

Да, вот это были времена… Так что не надо нам рассказывать баек о
том, что, театр, мол, — это искусство сугубо «художественное»,
внеидеологическое. Неправда: театр всегда, во все эпохи,
буквально «от Ромула до наших дней», был искусством на
котурнах, это у него природа такая — быть трибуной выражения
внедряемых в сознание господствующих идей, проводником
государственной идеологии. «Освобождённый» от этой функции, театр
моментально деградирует и превращается в нехитрое скакание по
сцене с голой жопой, становясь средством, при помощи которого
наширявшиеся режиссёры демонстрируют свои бессмысленные
патологические выкрутасы, помыкая артистами (в том числе пожилыми
и заслуженными), как дрессированными обезьянами. Короче,
нынешняя государственная идеология вызывает у меня рвотную
реакцию — соответственно такую же реакцию вызывает у меня и
современный театр как явление. Другое дело, что актёрам в
перерывах между съёмками где-то всё-таки нужно оттачивать своё
мастерство, чтобы потом демонстрировать его в сериалах,
которые, каким бы ни было их качество, стали, как ни крути,
народным жанром, жанром, адекватным эпохе. Так что теперешний
театр если и имеет в обществе какую функцию — так это функцию
существовать в качестве своего рода тренажёрного зала для
наших кинематографических красавцев и красавиц.

Ну да, сериалы — это зеркало нашего самосознания, а на зеркало, как
известно, «неча пенять, коли рожа крива». «Культурная дама —
а такую муть смотришь!» — возмущается моя дочь при виде
того, как я, сидя перед ящиком в своём любимом
красно-коричневом халате, с неописуемым удовольствием слежу за тем, как
очередной «вован» «мочит» своих конкурентов по принципу «от пуза
веером». Нет, дитя, это не муть. («Это не ерунда, это
совсем даже не ерунда», как сказал Мюллер в нашем культовом
сериале). Во-первых, это жизненно. А если, может, кому-то это и
покажется не очень эстетичным и он пожелает, как говорилось у
Маяковского, увидеть «красивых живчиков на красивых
ландшафтах», так пусть он тогда, такой-сякой эстет, свою тарковщину
смотрит. Вот там-то, разумеется, всё очень красиво,
культурно и эстетично показывается: медленно-медленно, в течение
получаса, камера фиксирует качание травинки на ветру, в унисон
звучит музыка Баха (с понтом это не просто травинка, а всё
мироздание гнётся и качается в припадке невыносимой скорби)
и… всё. Это у них философия такая, для особо посвящённых.
Глубины бытия, понимаешь. Нет, вы как хотите, а я этого не
выношу — засыпаю на месте. Да, так вот: во-вторых, фильмы про
«вованов» крайне оптимистичны, тем или иным манером внушая
зачуханным, задолбанным и самих себя боящимся гражданам
отличную мысль, созидательную и жизнеутверждающую — «это вы
можете». Так что даже если мы, в силу возраста или других
уважительных причин, и не научимся стрелять так же здорово, как
киношные бандюганы, то вот, по крайней мере, было бы неплохо
научиться от них и реакции, и выдержке. И, самое главное, —
учиться тому, чтобы во время стрельбы «рука не дрогнула»…
Потому что, когда настанет, наконец, наше время, время Красного
Террора, и придёт, наконец, пора сказать своё слово товарищу
маузеру, уроки сегодняшних «вованов» нам очень даже и
пригодятся — чтобы в самый решительный момент сопли не размазывать
и не забивать свою голову ненужными мыслями про «слезинку
ребёнка». Так что вы как хотите, а лично мне мысль, внушаемая
современными фильмами про бандитов, очень даже нравится:
самое главное, что ты прав — а потому тебе всё и позволено. Ты
не тварь дрожащая — и право имеешь. Понимаете: высшим
сувереном и судией здесь, на земле, является сам человек, а не
все эти ваши фиговые листки цивилизации — конституции, «права
человека», «общеевропейские ценности»… И это глубоко верно.
Осталась только самая малость — понять, а где она, ТА САМАЯ
ПРАВДА, ради которой можно бестрепетной рукой пристрелить
очередного козла, как муху; пристрелить — и тут же забыть… Ну
так что ж, вот мы сейчас в муках и ищем эту правду. Ищем —
и… параллельно смотрим бандитские сериалы: пока это для нас
своего рода «школа мужества»... Тут вот как-то
ветераны-блокадники на встрече с Путиным пожаловались последнему на то,
что, мол, «слишком много насилия на экране» и нельзя ли мол,
дорогой Владимир Владимирович, принять меры. И вот тут-то наш
Вован ответил правильно — типа того, что народ сам
разберётся, и жизнь сама всё отрегулирует. Да я и тоже держусь того
же мнения. С той только разницей, что слова «народ сам
разберётся» мы понимаем совершенно по-разному. И я почему-то
думаю, что разберётся он как раз с теми, кому этот почтенный
господин служит тут в качестве топ-менеджера.

Впрочем, я несколько отвлеклась. Ну так вот: я терпеть не могу «наш
новый театр», но зато уважаю «наше новое кино». Уважать-то
уважаю, но... не люблю. Не получаю я от него той дозы
оптимизма, которая необходима мне для жизни. Потому что для того,
чтобы уверенно шагать по ней и дальше, мне жизненно необходим
постоянно звучащий у меня в голове и пронизывающий всё моё
существо своего рода «марш энтузиастов». И он, этот
многоликий, многогранный и многозвучный «марш энтузиастов» у меня
есть. Имя ему — итальянская опера: и вся, целиком, как некий
единый фантастический феномен, и представленная отдельными
персоналиями. Вы думаете, будто я меломан, регулярно
посещающий концертные залы, блаженно лепечущий своё «шарман» или
отбивающий в экстазе ладони? Да ни боже мой! Вообще, наверное,
трудно отыскать человека более немузыкального, чем я. Всё моё
музыкальное образование началось и завершилось в средней
группе детского сада, когда толстая розовощёкая
воспитательница в белом халате выдала мне металлофон, две деревянные
палочки и круглыми набалдашниками и показала, как надо ими
выстукивать «до-ре-ми-фа-соль-ля-си». Со всей силой своего
молодого темперамента я принялась лупить этими палочками по
металлическим пластинкам — да с таким энтузиазмом, что с потолка
сразу же посыпалась штукатурка. Так что в итоге металлофон у
меня отобрали и больше уже не выдавали его никогда. Так же
быстро, как и карьера инструменталиста, окончилась и моя
вокальная карьера. Дело в том, что каждый новый день в детском
саду начинался для нас с общественного богослужения: нас,
детишек, собирали в кружок перед портретом Ленина и заставляли
петь молитву, в которой были такие слова: «Утром в наше окно
входит солнечный свет, жарко льются лучи на знакомый
портрет. На стене он висит, в светлой рамке резной, все его узнают
— это Ленин родной». Так вот если все остальные, нормальные,
дети исполняли этот гимн вяло и нехотя, как провинность, то
для меня это было как ежедневный праздник, и мой
восторженный рёв энтузиаста перекрывал слабые голоса юных
конформистов. В итоге стройное григорианское пение нарушалось, все
начинали петь кто в лес кто по дрова, и вот уже вскоре не было
слышно ничего, кроме мощного баса солистки Газизовой,
перекрывавшего своей какофонией нежные мелодические голоса хрупких
хористов. Короче, очень скоро меня отстранили от исполнения
этих литургических обязанностей, и всякий раз, когда юные
монашки и монашечки этого советского монастыря для малолетних
строителей коммунизма собирались перед «знакомым портретом»,
чтобы воспеть песнь хвалы дедушке Ленину, воспитательница
ласково шлёпала меня по спине и говорила: «А ты, Оля, иди пока
порисуй». Сначала я в связи с этим оскорблялась, но потом
успокаивалась и находила применение своей буйной творческой
фантазии, проявляя свои художественные таланты в расписывании
светленьких детсадовских обоев. И вот тогда-то между
наивными мишками и зайчиками фабричной штамповки появлялись
исполненные рукой мастера монументальные фрески, целые панно с
изображениями разного рода символов власти — пятиконечных
звёзд, схематических рисунков Мавзолея, серпов и молотов.
Светленькие обои, конечно, были в итоге безнадёжно испоганены, но у
воспитателей как-то не поднималась рука их менять — это
было бы с их стороны проявлением чрезвычайной
неполиткорректности, могло бы навлечь на них подозрение в недостатке
лояльности, а также навести проверяющих на мысль о том, что они-де
препятствуют советским детям выражать их верноподданнические
чувства. Таким вот образом благодаря моему неучастию в
музыкальной жизни группы светленькие обои день ото дня
становились всё менее светленькими и уже готовы были почти полностью
утратить свой первоначальный цвет. И вот тут-то я и допустила
роковую ошибку. О да, это была в полном смысле слова ошибка
резидента! Дело в том, что пацан по кличке Серый, хулиган
из нашего двора, научил меня рисовать... свастику (тогда это
называлось у нас «фашистский знак»), причудливая
геометрическая форма которой меня восхитила настолько, что её
изображениями я покрыла практически весь асфальт нашего двора, изведя
под это дело несколько коробок цветных мелков. И, наконец,
достигла совершенства. Правда, вскоре после этого во дворе
появился наш дворник Ахмад, в своём неизменном грязном белом
фартуке и тюбетейке, которая, как мне тогда казалась, была
составной частью его головы (ну да, если иные рождаются в
рубашках, то у татар своя специфика — они рождаются в
тюбетейках. Так вот, узрев причудливую вязь из «фашистских знаков»,
плотным ковром покрывавшую весь асфальт подконтрольной ему
территории, Ахмад сказал «шайтан» и пошёл в дворницкую за
шлангом, такой чёрной резиновой змеевидной кишкой, из которой он
обычно поливал нашу замечательную клумбу — его персональную
гордость и предмет зависти всех прочих дворников улицы
маршала Бирюзова. Короче, не прошло и получаса, как все
фашистские знаки были смыты водой. Некоторые из них, изображённые
самыми ядовитыми цветными мелками, Ахмад затирал своими
сапогами, прилежно шаркая ими по асфальту. Завершив этот
титанический труд, он сунул два пальца в рот, засвистел молодецким
свистом и закричал: «Ря-я-я-шиттт, Ря-я-я-шиттт!» Это он так
подзывал моего папу Рашида Харисовича, своего
соотечественника — такого же, как и он, обрусевшего татарина. В те времена
мой папа ещё не был инженером Теплосети Мосэнерго, а
оставался всего лишь скромным работником котельной. Вот потому-то
он не без удовольствия выходил поболтать с Ахмадом, не
опасаясь быть обвинённым в том, будто он общается с людьми не из
«своего круга». Короче, спустился мой папа во двор, закурили
они с Ахмадом по беломорине… И вот тут Ахмад что-то
быстро-быстро залопотал по-татарски, что для меня было в диковинку,
потому что до сих никакого другого языка, кроме русского, я
вообще не слышала. Папа, выслушав своего соотечественника,
иронически улыбнулся. Впоследствии, много позже, выяснилось,
что лопотание Ахмада представляло собой татарскую
поговорку-скороговорку, смысл которой, в переводе на язык родных осин,
был примерно следующим: «До чего же это никудышная девка!
Ничего-то у неё не получится, и никто у неё не родится! А
если кто и родится — так только девка и родится!» По-моему,
замечательно! И, что самое главное, слова Ахмада, исторгнутые
из глубин народной мудрости, оказались самым настоящим
пророчеством, сбывшимся с идеальной точностью. Но об этом потом.

Короче, продолжаю. Набив руку на рисовании «фашистских знаков» на
подведомственной Ахмаду территории, я сочла нужным
продемонстрировать приобретённое мастерством также и в стенах родного
детского сада, этого образцового исправительно-трудового
заведения. Излишне говорить, что на следующий день аккуратно
исполненные свастики продолжили собой уже имеющийся орнамент из
мавзолеев и пятиконечных звёзд. Но самым криминальным в
этом поступке было то, что этой наглядной агитацией я украшала
стены в то самое время, пока законопослушная мелюзга
старательно исполняла, в сопровождении фортепиано, символ веры
советского ребёнка, а дедушка Ленин, хитро щурясь со стены,
наблюдал за тем, как я воплощаю в жизнь свой собственный,
индивидуальный, план монументальной пропаганды. Ну, понятное дело,
меры были приняты незамедлительно: диссидентка Газизова
направилась прямиком в угол, «нехорошие» обои были сорваны,
уничтожены и вскорости заменены другими, а воспитательница
почапала жаловаться на меня директрисе, которая пришла к тому
мнению, что Газизова, конечно, неисправима, но ей всё-таки
нужно дать последний шанс. И мне его дали. И шансом этим
оказалась книга. Книга без картинок — первая попавшаяся из тех,
что оказалась под рукой. Одним словом, мои
вокально-инструментальные и живописно-художественные притязания были навсегда
забыты. Отечественное искусство понесло невосполнимую потерю,
но я с тех самых пор вступила в многочисленную, анонимную и
общественно безвредную когорту фанатов-читателей и
графоманов. Но об этом потом.

Итак, завершив это лирическое отступление, возвращаюсь к началу. Ну
да, чистосердечно признаюсь: я люблю итальянскую оперу — и в
целом, как феномен, и в частностях, по персоналиям. Однако,
переносимая в другие страны и на другие сцены, она
почему-то всегда приобрела сугубо эстетский вид жанра, доступного
пониманию исключительно элитарных, воспитанных и особым
образом обученных ценителей. Зрительные залы оперных театров стали
заполняться декольтированными дамами в жемчугах и
утонченными господами в белоснежных манишках, безукоризненно-чёрных
фраках и... с неистребимой печатью интеллигентности на лицах.
Произошла чудовищная аберрация восприятия, которая лично
мною воспринимается как издевательская насмешка над самим
феноменом итальянской оперы и её творцами, ибо итальянская
опера, в основе своей, — это чистой воды ПОПСА, высочайшего
уровня попса, но всё-таки попса, и в этом её притягательность и
непреходящая ценность. Итальянская опера (прежде всего,
конечно, опера-буфф) — это сплошной музыкальный стёб,
антибуржуазный и антиглобалистский (как, собственно, и сам жанр комедии
дель-арте, к которому она вначале имела самое
непосредственное отношение). Итальянская опера — это искусство масс,
пролетарское искусство. И эта истина старательно замалчивается,
как самая ужасная тайна, разглашение которой грозит
уничтожением той монополии на этот вид искусства, которую по
непонятной причине присвоила себе тесная когорта «посвящённых»,
узурпировавших его для того, чтобы уёбывать им друг друга
(пардон, конечно, но точнее не скажешь) на своих тусовках.
Правда, в последнее время даже и здесь стали происходить некоторые
подвижки: например, на канале «Культура» оперы стали
«крутить» едва ли не каждое воскресенье — и это радует. Правда, и
в этой бочке мёда есть своя ложка дёгтя, отравляющего всю
сладость и всё удовольствие от оперы, выслушанной с закрытыми
глазами и лёжа на диване в неизменном красно-коричневом
халате. Дело в том, что комментатором «культурных» опер
неизменно выступает... Станислав Бэлза — такой весь из себя очень
культурный еврей с пышной шевелюрой и во фраке с бабочкой. Он
сострадательно сморит на своего гипотетического зрителя и
неподражаемым тоном гуманистического учителя из школы для
дебилов медленно, вдумчиво и терпеливо объясняет сюжет очередной
оперы предполагаемому «вовану», нечаянно переключившемуся
на «Культуру» во время рекламной паузы. Создаётся такое
впечатление, будто культурный и терпеливый воспитатель
пересказывает малолетнему идиоту сюжет сказки «Колобок» — причём даже
не саму по себе сказку (потому что для восприятия
малолетнего идиота она слишком сложна), а педагогические комментарии к
ней (типа «Колобок, Вовочка, — это такой кругленький шарик
из теста… Ах, ты не знаешь, Вовочка, что такое тесто? Ну
тогда представь себе комочек пластилина… Ах, так ты, Вовочка, и
про пластилин не знаешь?.. Бедное дитя, я вижу это по твоим
глазам… Ну тогда представь, Вовочка, вот наматываешь ты на
кулак свои сопельки...»). Аналогичный жанр дебильного
комментария существует теперь и на радио, где (видимо, по
разнарядке) вот уже который год обкатывают передачу «Опера для
публики» (кстати, тоже окормляемую Бэлзой или кем-то из его
коллег и соплеменников). Нет, это просто очаровательно! «Опера
для публики»! То есть одним только этим названием нам дают
понять, что изначально опера, конечно же, создавалась
исключительно для посвящённых, для утонченных эстетов, которые вот
теперь по доброте душевной, сугубо из гуманизма, решили хоть
немножечко приобщить к ней быдло, то есть «публику». Ну, вы
понимаете: плебс, пролетариат в промасленных спецовках,
мастеровых в пропотевших блузах… Гадливое ощущение, вызываемое у
меня такого рода культуртрегерством, по силе и степени
гадливости можно сравнить разве что с тем, которое я испытала,
прослушав как-то пасхальное поздравление медоточивого
златоуста и православного душепопечителя для особо культурных и
состоятельных — сиречь Артемия Владимирова, в девичестве
Гайдука. Так вот он, в рясе и с крестом, сверкая елеем в устах и на
кудрях, поздравлял нас, зрителей-дебилов, с праздником
Пасхи. Закатывая в экстазе свои маслянистые глаза, он вещал о
том, что Пасха — праздник настолько великий, что вид крестного
хода привлекает к себе абсолютно всех, даже, как он
выразился, «роллеров и мотороллеров». Оскорбительный и
издевательский смысл этого выступления был очевиден: подразумевалось,
что вообще-то Церковь, по самой природе своей, существует
только для интеллигентных, культурных, воспитанных людей, и вот
только раз в году, на Пасху, они, интеллигентные и
культурные, так уж и быть, открывают двери для всякой шпаны —
«роллеров и мотороллеров». Нет, вы только почувствуйте смысл:
пасхальное богослужение — это тоже своего рода «опера для
публики»! И мы, «посвящённые», будем устраивать вам эту «оперу»
только раз в году — потому что иначе запах ваших тухлых носков
и дешёвого «мотороллерного» бензина перебьёт нам тут весь
запах и «шанели», и дорогого, эксклюзивного ладана. Хотя, если
бы победил (на что не устаю надеяться) Красный Террор, всё
должно было бы быть с точностью до наоборот: в течение всего
года в церкви и оперные театры я бы пускала исключительно
«роллеров и мотороллеров» (да и вообще — самую
непритязательную публику в тухлых носках), но вот зато раз в году, так уж
и быть, я бы открывала туда доступ и для интеллигентов… но
только за оч-ч-чень большие бабки!

Итак, продолжаю. Итальянская опера — это искусство масс (в отличие
от камерной скрипичной музыки, например, — музыки, ведущей
своё происхождение от искусства бродячих еврейских музыкантов,
играющих на свадьбах и похоронах). Нет, ну что она такое,
итальянская опера как она есть? — Это же рёв и грохот, это
лужёные глотки и «тяжёлый металл» в неограниченных
количествах! Итальянская опера — это, конечно, попса, но попса особая,
молодёжная, рокерского оттенка, своего рода попса-рок, ну,
типа того, который несётся из переносных магнитофонов нашей
шпаны, заглушая тихое шуршание шин дорогих автомобилей, на
которых катят по своим денежным делам благополучные яппи. Так
вот об этом, о попсовой природе итальянской оперы, настоящие
советские люди догадывались ещё в достаточно давние
времена. Например, на это деликатно намекнул наш замечательный
режиссёр Ташков в своём кинематографическом шедевре «Приходите
завтра». Ну, вы, наверное, помните эту сцену: Фрося
Бурлакова, простая деревенская деваха с потрясающими вокальными
данными, демонстрирует своё мастерство культурному профессору
музыки. Сначала она исполняет народную песню — весело и
разухабисто, едва ли не пускаясь в пляс. Профессор просит спеть
что-нибудь ещё. И вот тогда Фрося говорит: «Ария Розины. Музыка
НАРОДНАЯ». — «Музыка Россини», — поморщившись, поправляет
её профессор. «Правда ваша, — говорит Фрося (видимо, вспомнив
надпись на конверте пластинки), — музыка Россини. Д-ж-ж
Россини». Понимаете — музыка Россини — это музыка народная, и
такая же народная, как частушка, как «Ехал на ярмарку
ухарь-купец» или «Валенки»! И эта истина, сокрытая от учёных
профессоров, развращённых индивидуалистическим подходом к
искусству, была в этом фильме высказана буквально «устами младенца»
— и высказана так ясно и сильно, что этого просто нельзя
было не заметить. И, видимо, «компетентные люди» это тоже
быстренько заметили, и им это не шибко понравилось; в результате
была усилена работа по «интеллигентизации», так сказать,
нашего общества и пошла первая волна «культурной революции» (не
утихающей, благодаря швыдковым, и по сей день). Вот так, в
итоге, и наступила унылая эпоха культуртрегерского жанра
«оперы для публики».

...Однако, как оказалось, всё ещё не совсем чтобы очень уж
безнадёжно: не так всё и запущено, и «эту песню не задушишь—не
убьёшь». Вот, прохожу я недавно по улице и вижу: стоит около своей
машины весь из себя такой крутой «вован». Ну, вы понимаете:
башка бритая, шея отсутствует, бычачий взгляд исподлобья…
Звонит его мобильный телефон. И... Батюшки-светы! Да вы
знаете, что он вызванивал? Ну да: тарара-рам, тарара-рам,
тарарарарарараммм — увертюру из «Севильского цирюльника»! «Толян,
бля, собирай своих пацанов на стрелку, тут нам кой-какой
вопрос перетереть надо...». И опять — «Севильский цирюльник».
Да, выходит дело, и впрямь, права была Фрося Бурлакова —
МУЗЫКА НАРОДНАЯ! Так что Бэлза может отдохнуть: тут и без его
комментариев народ уже разобрался.