Проза

Курица не птица, мы не моряки

Если перефразировать Владимира Высоцкого, то лучше реки Керженец
может быть только лесная река Керженец. Помилуй Бог, не хочу обижать
обитателей берегов Ветлуги, Ухты, Линды и других прекрасных рек
романтического Заволжья, но синие заводи и легкий голубой воздух
средь янтарных сосен лесного Керженца завораживают и настраивают
на самые хорошие мысли. На поэзию. Если, конечно, все, кто там
бывал, – поголовно поэты и романтики.

Это байдарочное путешествие по Керженцу с Мишкой мы задумывали
совершить каждое лето. И каждое лето какой-то вихрь неотложных
дел захватывал наши погрузневшие от чревоугодия тела, бросал в
рабочие командировки, удерживал у телевизоров или в вечернем пивном
баре. Словом, на любимом с далекого детства Керженеце, мы не были
сто лет.

– Все, поедем! – сказал во время очередной встречи Мишка, – плевать
на все обстоятельства!

Тут надо пояснить. В Мишке есть классические задатки настоящего
советского руководителя. И он им станет наверняка. Когда он что-то
твердо решает, ему действительно плевать на все мешающие обстоятельства.
Во время войны он бы непременно повторил подвиг Александра Матросова,
и посмертно получил звание Героя. Правда, потом могло бы выясниться,
что и амбразуру надо было закрывать не ту, и не в это время. И
не грудью. Да и вообще могло случиться, что это свой дот, а не
вражеский, да и не дот вовсе, а окошко подвала, а в подвале тарахтит
компрессор. Но и на эти, неожиданно выявленные недоразумения Мишка
бы плевал, поскольку, Мишка был советский человек, а советскому
человеку, как известно, – все по фигу. На амбразуры бросаются
все, кто окажется поблизости, и потому у нас так много Героев
Советского Союза.

C Михаилом мы подружились в альма матер на факультетском комсомольском
собрании. На нем судили не сознательного комсомольца, который
на студенческой вечеринке в общежитии под мотив известной революционной
песни инициировал распевание антиреволюционного пасквиля:

Смело, товарищи, но-о-о-гу
Дружно прострелим в бою.
Вашу войну и трево-о-огу
Видели мы на …ую!

Песня была сплошь неприличной и, по словам комсорга факультета
Юры Розенблюма, клеветнически извращала революционный дух рабочих
и крестьян, очерняла великое историческое значение социалистической
революции. Автором нового текста оказался сам вокалист – студент,
отличник, неутомимый общественник и впоследствии мой закадычный
друг Михаил Волков. Веселые студенты пели ее дружно, громко, прихлопывая
в такт песни по табуретам. А происходило это в год, когда о советской
власти и социализме анекдоты уже начали рассказывать чуть не по
телевизору – победоносно шагала перестройка.

По давно принятой традиции, об этом случае стремительно «стукнули»
в соответствующую службу, которая на последнем вздохе своего могущества
и авторитета еще пыталась влиять на ситуацию. Мишку вызвали в
деканат уже на второй день после вечеринки, где с ним без свидетелей
стал беседовать молодой человек c внимательными серыми глазами
и в костюме черного цвета. Молодой человек, стараясь не выказывать
своего панического волнения (первый месяц службы в КГБ и первое
дело об антисоветской пропаганде – сочинительство стихов пасквильного
характера), усадил Михаила напротив, достал бумагу и стал строго
задавать всякие вопросы. Ответы он записывал на эту же бумажку.
При этом его лицо сохраняло важность опытного и неподкупного чекиста.

После общепринятых вопросов в практике работы с подследственными:
«как зовут, где и когда родился, судим, не судим», то да сё… –
университетский поэт-песенник, наконец, догадался о причине визита
сероглазого. А когда догадался, сначала разнервничался, а потом
так заорал на следователя, что тот вздрогнул, а у деканата собралась
толпа праздно шатающихся студентов.

-Ты чего сюда пришел, пинкертон хренов?! Чего ты вынюхиваешь,
дзержинский недорезанный! – продолжал орать Михаил.

Молодой человек смутился, покраснел и сказал, что, если гражданин
Волков не хочет по-хорошему сам во всем сознаться, тогда с ним
придется говорить в другом месте. После этого он попросил подозреваемого
в антисоветской пропаганде выйти.

Мишка ушел. Но, прежде чем хлопнуть дверью, на глазах у зевак
посоветовал сгорающему от стыда КГБшнику, чтобы тот лучше шел
работать на производство и приносил обществу пользу, а не поганил
жизнь всем честным людям своей гадкой возней.

– Рыцари плаща и кинжала хреновы! Да вы же свою совесть вместе
с плащом продали и пропили, а поэтому на голой жопе отовсюду виден
только кинжал! – орал он, выйдя в коридор и, наконец, хлопнув
дверью. – Вы народу колбасы дайте, задолбали лозунгами, да еще
ходят, вынюхивают тут всякое…. Балбесы!

– Ни фига себе, влип!? – суматошно размышлял молодой человек,
трясущимися руками запихивая листок с протоколом допроса в папку.
Он и представить себе не мог, отправляясь по комсомольской путевке
на службу в органы, что его, хоть и практиканта, тем не менее,
серьезного штатного сотрудника величественной службы назовут балбесом
да еще с голой жопой? И все это произойдет на глазах у девушек,
к которым он относился с романтическим благоговением и даже собирался
жениться.

Насчет балбесов Михаил явно погорячился. Они больше не стали приходить,
но вызвали к себе парторга вуза и там «накачали» по инерции струхнувшего
старичка так, что, вернувшись в ректорат, парторг сразу заявил,
что студент – антисоветчик должен быть непременно отчислен из
университета

За Мишку вступилась добрая деканша:

– Если мы будем исключать отличников за обыкновенную мальчишескую
выходку, кто же тогда у нас учиться станет? – сокрушалась она
в ректорате. – И потом, чем мы будем мотивировать отчисление Волкова?
На всем курсе он один на золото может вытянуть, и с посещаемостью
у него проблем нет. Насчет дисциплины студента Волкова она ничего
не стала говорить. Грешки за Михаилом водились всякие.

После долгих дебатов было решено разобрать «дело» проштрафившегося
студента на комсомольском собрании. А с кегебэшниками собрался
уладить дело сам ректор Угодчиков. Благо, его фамилия высоко ценилась
в среде областного партийного начальства, которое еще могло сказать
свое слово.

На ближайшем комсомольском собрании Мишке объявили выговор. Но
перед голосованием выяснилось, что у комсомольца Михаила Волкова
еще с первого курса висят два выговора. Один – за грубое высказывание
в адрес руководства стройотряда, другой – строгий выговор за драку,
учиненную также в стройотряде, но уже на втором курсе.

По ранжиру, вслед за строгачом должно было следовать исключение
из комсомола. Взять на себя такой грех консервативное комсомольское
руководство вуза не смогло, потому что после подобного инцидента
могли последовать оргвыводы и в отношении их самих со стороны
областной комсомольской организации.

Правда, в это время областному комсомольскому начальству молодежные
дела в вузе были уже глубоко по фигу. Оно суматошно зарабатывало
себе денежки во всевозможных фондах, кооперативах и компаниях,
числясь там консультантами. Но рядовые университетские комсомольцы
об этом ничего не знали и после вялых споров остановились на том,
что пора расходиться.

– Товарищи комсомольцы! – взволнованно воскликнула секретарь собрания
Леночка Пухова. – А как же Волков?

– Так сами же говорите, что еще один выговор нельзя?!

Выход нашел Юра Розенблюм. Он предложил прежние взыскания с Волкова
снять и уж затем наложить новое взыскание.

– Да, но в повестке сегодняшнего собрания у нас как раз стоит
пункт о наказании комсомольца Волкова, а не о снятии с него прежних
взысканий?! – сказала секретарь собрания

– Ничего, – ответил тёртый в протокольных делах Юра. – Снятие
взыскания мы оформим прошлым собранием, а новое взыскание – сегодняшним.

«За» снятие взысканий, борясь с сонной одурью, проголосовали все,
а за новый выговор уже никто голосовать не стал. Тогда измученный
председатель собрания, предложил хотя бы «поставить ему на вид».
За «поставить на вид» быстренько проголосовали все. Студенты –
народ грамотный и «поставить на вид» на одной чаше весов и «антисоветская
пропаганда путем сочинительства стихов пасквильного характера»
– на другой чаше, еще лет пять назад были в разных весовых категориях.
И ехал бы сейчас новоявленный антисоветчик Михаил Волков в синей
фуфайке и в крытом вагоне на лесоповал далекой Сибири.

Дело замялось, но мстительный Мишка и его антисоветски настроенные
дружки стали вычислять, кто настучал на него в КГБ? Все сошлись
на том, что «казачек» не кто иной как «писатель» Шурик Носков
– женатый и надменный выскочка, единственный из студентов, который
имел личный автомобиль, подаренный высокопоставленным тестем-начальником
ГАИ всей области.

Шурик еще на первом курсе занялся неблагодарным писательским трудом
и тиснул в молодежной газете два рассказика о студенческом житье-бытье.
После публикации Шурик уверился, что его интеллект таит в себе
огромный писательский талант, и пророчил себе великое будущее.
Он стал рассылать свои творения в разные литературные издания.
Там рассказы вежливо принимали и еще более вежливо отвечали, что
тематика вашего писательского труда не соответствует направлению
журнала. Его менее талантливые однокашники подсмеивались над усилиями
Шурика на литературном поприще и советовали ему плюнуть. Такие
советы щемили мятущуюся душу молодого писателя, и поэтому один
из трудов Шурика первый раз пошел не в адрес журнала, а прямиком
в адрес дома со строгими серыми колоннами, где на входе стояли
мрачные сероглазые люди. Там «труд» с удовольствием приняли, по
достоинству оценили и намекнули, что будут рады и последующим
произведениям. С тех пор Шурик регулярно отправлял свои новые
рассказы по известному адресу, которые начинались на удивление
одинаково: «Доношу до вашего сведения, что…».

На занятия Шурик приезжал на горящих красным заревом «Жигулях»
и под завистливым взглядом «безлошадных» доцентов и профессоров
ставил автомобиль на небольшую автостоянку около главного корпуса,
где уже стояли «Жигули» всех проректоров и «Волга» самого ректора.

Шурик еще и раньше подозревался в том, что регулярно докладывает
сероглазым людям о том, кто и чем дышит на факультете, но за руку
поймать его было невозможно. Были только косвенные доказательства
его стукачества: из всех скандалов и недоразумений, сопровождавших
студенческие вечеринки, которые были традиционно часты в общежитии,
он всегда выходил чистеньким.

Отомстили Шурику до гениальности просто: взяли и подкинули в «бардачок»
его красавца-автомобиля женские трусики, губную помаду да женскую
перчатку (которая третью неделю без дела валялась на столе у вахтера
общежития. Где раздобыли женские трусики – доподлинно неизвестно).
Шурик целую неделю приезжал, как и обычно, – надменный и гордый,
ставил свою машину рядом с ректорской. Все уже стали думать, что
«мина» не сработала. Но однажды в понедельник он приехал на занятия
на трамвае, а правая щека его была обезображена тремя длинными
царапинами.

– Чего, Шурик, – спросил его в коридоре Мишка, показывая на щеку,
– издержки семейного бытия?

– Да нет, кот – скотина, – ответил Шурик и заспешил в аудиторию.

«Скотина-кот» почти на полгода лишил его права выпендриваться
на своих «Жигулях», что немножко сбило спесь с зарвавшегося собственника.

После этого комсомольского собрания мы с Мишкой и сблизились,
а к выпуску уже были закадычными друзьями и оставались ими все
последующие после учебы годы, хотя судьба разделила нас. Мишка
трудился в отделе планирования одного полувоенного НИИ, а я работал
в газете.

Готовность № 1

Словом, мы, наконец, решились отправиться в долгожданное путешествие.
Состав будущей команды путешественников ограничивался наличием
трех двухместных байдарок. Наметились и конкретные участники похода
– кроме нас с Мишкой, кандидатами на робинзонаду стали мои двоюродные
братья Вовка и Сашка. Пятым участником планировался Мишкин родственник
– бывший муж Мишкиной сестры, художник и поэт Игорь, приехавший
погостить к нему из Ленинграда. Родство, конечно, было уже седьмой
водой на киселе, но Игорь стал Мишке родственным по духу, и судьба
разведенки сестры была уже не в счет. Одно место в байдарке оставалось
вакантным до речного поселка Хахалы, где к нашему путешествию
должен был присоединиться также наш бывший однокашник Валерка
Майоров.

-До Хахал поплыву один, – сказал гордый Саня – не люблю зависимости.

Все мы в среднем двадцати пяти – тридцатилетние недотепы – романтики,
и лишь Игорю недавно стукнуло 51. Все, за исключением Игоря, не
женаты, не обременены семьями, а Игорь женился раз десять. Во
всяком случае, десять жен у него точно перебывало, а еще три сотни
женщин утром выходили из его квартиры с чувством, что могли бы
стать женами поэта. Игорь слыл отъявленным ловеласом, хотя его
бородатый лик излучал скромность и застенчивость, и он был славным
малым. Нас объединяли многие годы дружбы, совместные поездки на
рыбалку, охоту и многие литры ее «родимой», выпитые вместе и по
раздельности.

В субботу все собрались в Мишкиной квартире. Свою мать Михаил
благоразумно сплавил в деревню, где у них был еще дедовский дом.
Их короткое хозяйничанье с Игорем в жилище оставило после себя
гору не мытой посуды и несколько пустых винных бутылок у холодильника.

Скоро на столе появилась закуска, а из спальни Мишка принес старинный
граненый графин, заполненный бесцветной жидкостью, с запахом,
напоминающим обыкновенный самогон, коим в последствии и оказался.

После первых рюмок, жуя соленый гриб, Михаил достал из кармана
лист исписанной бумаги и, стал зачитывать план предстоящего похода.

– 14 июня форсированным маршем высадится на станции Озеро!

– Разве можно высадится форсированным маршем? – морщась после
самогонки и закусывая, спросил Саня. – Ведь маршем, если нас правильно
научил заведующий военной кафедрой майор Сидоров, – это что-то
стремительно-молниеносное и тактически грамотное! Это, если куда-то
все бегут! А нам-то чего бежать? Мы же отдыхать едем.

– Не перебивай, умник, – строго заметил Михаил, – и забудь вашего
институтского алкаша в форме майора, с лицом Сидорова. Не служил
в армии?! Тогда и помалкивай, студент.

Санька единственный из нас, кто не хлебнул настоящего армейского
лиха. Военная кафедра политеха, с вечно красными носом и уверенными
глазами майора Сидорова, заменила ему всю армейскую школу. Поэтому,
выражение «форсированным маршем» представлялось ему в чисто академическом
плане: исходя потом, бренча котелками, 100 солдат – отличников
боевой и политической подготовки бегут через болото в обход противника!

Впрочем, самую творческую из нас личность Игоря бывшим солдатом
можно было назвать только с большим натягом. Хоть и призывался
он в танковые войска, но в танковых баталиях не участвовал, из
пушек отродясь не стрелял, а грозные машины видел только один
раз, да и то из окошка штабного автомобиля. Игорь служил при большом
полковом начальстве писарем. Многое умел, многое знал, писал в
клубе всякие плакаты: «Солдат, люби Родину, мать твою!» – и сочинял
стихотворную лирику для влюбленных прапорщиков и младшего офицерского
состава. Даже под гнетом защитных погон рядового состава Игоря
преследовало удивительное состояние творчества, когда человек
кажется красивее, умнее и выше себя. За все это он получал внеплановые
увольнительные, которые использовал для собственных амурных похождений.

Словом, Игорь был приятным во всех отношениях человеком, и его
скромная физиономия расплывалась в приветливой улыбке даже во
сне. Вскоре, творческий ум помог ему «закосить» под больного и
успешно комиссоваться из армии, не прослужив и половины срока.
Хотя, по слухам, причина оказалась более скандальной: молоденький,
хваткий писарь сильно понравился жене замполита полка, которая,
к неудовольствию мужа, стала часто пропадать в полковом краснознаменном
клубе, готовя какую-то самодеятельность. Ее самодеятельность закончилась
тремя днями в гражданской больнице, где ей успешно сделали аборт.
В это время суетливый замполит мучительно вспоминал, когда же
он в последний раз спал с женой? После двух лет интернациональной
помощи в то время еще Вьетнаму, женщины ему стали не нужны. Вероятно,
замполит и помог писарчуку сказаться больным и уехать от греха
подальше.

– Второй пункт, – громко и торжественно продолжал читать Мишка,
– отплытие по Керженцу начинается в 8. 00 в районе турбазы «Автозаводец».

-Первая ночевка – в районе развалин Монастыря.

-Вторая – в районе Пенякши.

-Третья – где застанет ночь.

-18-го июня прибытие в Макарьев, укладка снастей, отплытие на
«Ракете» в Горький и все, поход окончен.

Ну, как планчик? – спросил Михаил, потягиваясь за очередным грибком.

-Да уж, – с язвительной улыбкой протянул до сих пор молчавший
Вовка. – Планчик насыщенный. А как же прекрасные креолки, всякие
приключения, пляж, рыбалка, дым костра? Скромнова-то получается.
Чувствуется консервативное влияние отдела планирования, где ты
работаешь. Только цифры и никакой поэзии. Верно, говорю, Игорь?

-Вся насыщенность и поэзия нашего путешествия, господа, в наших
руках – напыщенно сказал Игорь. – Все зависит оттого, как мы сами
озарим свое паломничество к реке. Впрочем, думаю, никто не будет
возражать, если ты, Вова, в качестве «креолки» пригласишь с собой
Буратину.

Все загоготали.

Речь шала о Розочке – секретарше редактора газеты, где работал
Вовка. Относя себя к творческой когорте, Розочка изредка пописывала
в свою газету, что доставляло невероятные мучения редактору во
время правки ее сочинений. Розочка была из семиток, имела длинные
худые ноги, чудную талию, полные груди. Все в ней гармонировало,
если бы не непомерно длинный, национальный нос за что ее и прозвали
Буратиной.

Если бы не нос, она бы вообще смогла сойти за красавицу. А красота
Розочке была очень важна, так как ее влюбчивость в творческих
людей выходила далеко за пределы штата собственной газеты. Она
была половой хищницей, о ней измечталась (и не без поводов) вся
мужская половина областной организации Союза журналистов СССР.
Поэтому, имя Буратино стало ассоциироваться с извечным сладострастным
чувством плотской любви. Похотливые мужики из различных газет,
собираясь на какую-нибудь редакционную выездную «летучку» или
семинар журналистов, который всегда заканчивался веселой гулянкой,
спрашивали у организаторов:

«А буратины там будут?!».

О самом Вовке надо сказать особо. Двухметровый Вовка после школы
умудрился поступить в летное высшее военное училище. Это было
странно потому, что из-за физических габаритов его голова должна
была торчать над фонарем кабины истребителя. Но то ли истребители
стали изготавливать под Вовкину комплекцию, то ли, садясь в машину,
Вовка съёживался до нужных размеров, но учеба шла успешно. На
курсе он прослыл асом. Однажды инструктор даже хвастался своим
подопечным, что курсант Тучин так лихо разворачивает в воздухе
самолет, что однажды чуть было не врезался в собственный хвост.

Параллельно с учебой Владимир буквально с нуля стал заниматься
боксом и за год добился невероятных успехов. Его спортивные дела
шли в гору, так что тренеры пророчили ему будущее великого Мохаммеда
Али. В гарнизоне не было ни одного мало-мальски подходящего по
весу боксера, который бы уже на первой минуте раунда не пал жертвой
Вовкиной воли к победе. Однажды на первенстве военного округа
во время схватки с низкорослым и хилым противником Вовка задумался
о том, как он встретит высшую ступень пьедестала и с какой скромностью
примет удостоверение мастера спорта. Именно в этот момент, когда
в его голове уже раздавались литавры победы, он нечаянно напоролся
на прямой правой. В глазах все померкло, и ему было очень стыдно,
что его – такого лося выносят с ринга четверо дюжих мужиков на
носилках. Наутро, с трудом вспомнив, что с ним вчера произошло,
он решил, что бокс – это не очень интеллектуальный вид спорта
и что лучше или заниматься перетягиванием канатов, или вообще
посвятить себя только летному делу. На том и решил.

Три курса Владимир великолепно закончил. А в середине заключительного
четвертого курса он, практически готовый боевой летчик, оказавшись
в самоволке и в сильно выпившем состоянии, был задержан патрулем.
В гарнизонной гауптвахте с ним обошлись не очень вежливо, и буйный
самовольщик «накатил» всему караулу. Затем, выскочив на плац,
из отнятого у начальника караула пистолета он стрелял по насмерть
перепуганным воронам, кружащим над гауптвахтой, крича при этом:
«Рожденный ползать – летать не может!». Патроны кончились, и его
скрутили.

Скандал был большой. Лейтенант – начальник караула, неделю униженно
ходил с фингалом под глазом и «накатал телегу» военному прокурору.
Вовке «маячил» дисциплинарный батальон. Но дело обошлось: Вовку
просто выперли из училища, еще месяц он прослужил простым солдатом
среди туркменов и киргизов в батальоне обеспечения. Как к самому
грамотному солдату, к нему относились по-особому. Перед плановой
лекцией для личного состава, к нему уважительно подошел прапорщик
Гущин за советом: Подскажи, как переводится на русский слово караизм?

Вовка удивился и посоветовал ему сбегать в библиотеку за словарем.
Через час он встретил на плацу озабоченного прапорщика, и тот
жаловался, что опоздал на лекцию из-за того, что прокопался в
словарях и ничего не нашел. Помогла библиотекарша, разобрав, что
в рукописной инструкции по проведению лекции это слово было «героизм».
У замполита был неряшливый почерк.

С осенним дембельским составом наш Вовка распрощался с воинской
службой. Приехал домой, немного поработал в сельхозавиации, потом
пошел учиться, и сейчас был ведущим спецкором затухающей партийной
газеты.

Весь вечер мы пили крепчайший самогон и обсуждали, что нужно взять
с собой. Кроме шести литровых банок тушенки, которые я взялся
получить у знакомого начпрода с военной части, из съестного было
решено прихватить живого петуха, которого друзья из соображений
хохмы, подарили Сане на день рождения. Петух уже вторую неделю
жил, привязанный за ногу бечевкой, на балконе в Саниной квартире.
Он жутко орал и гадил по утрам, будя весь одиннадцатиэтажный дом.
Саня уже несколько раз порывался отрубить ему голову, но то ли
подходящего случая для жаркого не было, то ли духу не хватало
съесть полюбившуюся птицу? Словом, петух с жестким старым телом
был жив благодаря мягкости Саниного характера..

Из поддерживающих средств, мы договорились взять Мишкино подводное
ружье с плавательными принадлежностями и аквалангом, купленным
им из-под полы, мой транзисторный приемник «Вега» и 8-ми кратный
бинокль. А также малокалиберную винтовку со сбитым номером, принадлежащую
то ли Вовке, то ли Сане. В запасе была 10-ти местная военная палатка,
спальные мешки и прочие принадлежности.

К вечеру в пятницу все было готово. Я, Мишка и Саня с предстоящего
понедельника оформили полагающиеся отпуска, и лишь Вовку не отпустил
редактор, мотивируя это важностью областной партконференции, которая
должна состоятся через полторы недели. Тогда Вовка Христом-богом
договорился с начальством о недельном отпуске за свой счет. А
Игорь, учитывая свободную профессию поэта, оформленного каким-то
истопником, и очередной этап холостого образа жизни, мог путешествовать
до Второго пришествия без опасений, что его будет искать налоговый
инспектор или суматошная жена.

Байдарки были проверены на целостность конструкций и вновь уложены,
рюкзаки были туго забиты провизией и спальными принадлежностями.
Я очень гордился своим рюкзаком, который купил еще при случае
в Эстонии. Он был защитного цвета, огромных размеров, а его карманы
были обшиты красной окантовкой. По тем временам это считалось
высшим писком туристской моды. А размеры рюкзака позволяли заложить
туда провизии столько, что взвод солдат мог бы два месяца спокойно
проводить диверсии в тылу врага, не боясь умереть от голодной
смерти.

Зато Вовка возился со своим рюкзаком очень долго. Он сложил туда
необходимые принадлежности и никак не мог упрятать малокалиберную
винтовку. Из-за габаритов он разобрал ее по частям. Если приклад
легко спрятался среди рыбацкого хлама и продуктов, то ствол предательски
высовывался наружу. Тогда хитрый Вовка обмотал конец ствола газетами,
а поверх надел старый носок. Получилось не очень красиво, но была
гарантия, что к туристу не привяжется какой-нибудь постовой милиционер
в засаленной форме и кирзовых сапогах и не станет требовать разрешение
на хранение, ношение и т.д. .

Саня своего петуха также для пробы попытался запихнуть в рюкзак
еще в пятницу, но тот вырвался и долго летал, бегал по комнате,
а когда его хватали за ногу, орал нечеловеческим голосом и пугал
соседей.

-Да сверни ты ему шею, – советовала из кухни сестра, – что ты,
не мужик что ли?

-Я тебе скорее сверну шею, в особенности, раз ты женщина, и тем
более глупая студентка, – ворчал Саня, прыгая, как вратарь Яшин,
и пытаясь поймать дерзкую птицу.

В конце концов, петуха оставили до утра на балконе. Утром он,
как ни в чем не бывало, несколько раз пропел и хлопал крыльями.

-Надо же, – думал проснувшийся Саня, – сегодня ему на эшафот,
а он поет?! Значит, он об этом не знает и пока счастлив. А знаем
ли мы, грешные, где наш эшафот? После этих философских мыслей,
петух все-таки был водворен в тесный рюкзак и, понимая беспочвенность
своих потуг вырваться на свободу, притих. Его голова торчала наружу,
он моргал белыми веками, крутил головой, но молчал, не раздумывая
о своем грозном будущем и оценивая только настоящее.

В 4. 00 «после вчерашнего» Михаил проснулся с жизненным потенциалом
полевой мыши, чудом выжившей после всеобщего мышиного мора. У
зеркала, разглядывая опухшее, небритое лицо, красные глаза, а
затем и мелькнувшую в зерцале дикую харю Игоря с потенциалом улитки,
пробирающейся к туалету, он голосом оперного дьявола хрипло молвил:
О, новый день, зачем пришел ты? Хочу вернуться во вчера!

Игорь глухо хмыкнул, оценивая поэтические способности бывшего
шурина.

Я проснулся в половине четвертого и еще минут десять валялся в
постели просто так.

Эх, разлюли-малина. Как это приятно, думать не о извечных проблемах
бытия, когда дома думаешь о работе, а на работе ждешь момента,
чтобы улизнуть домой. А вот думать, например, о хорошем, об общественно
полезном?!

Например, «путешествие на байдарках по Керженцу может стать большим
жизненным стимулом для любого павшего духом советского человека.
Более того, настоянный на шишках терпкий сосновый воздух только
укрепит пошатнувшееся здоровье любого советского человека, заставит
еще смелее, ударнее, сильнее, качественнее и производительнее
и, что особенно важно, с высокой ответственностью, боевитостью
и высоким уровнем мастерства творить надежное, доброе вечное…
(О, мля, ну что бы мне дураку, в свое время на партработника не
пойти учиться?.. Ведь запросто смог бы?! И нахрена я пошел в десант?).

Поднять паруса

В 5. 00 мы собрались на Московском вокзале. Несмотря на рань,
на перроне было не протолкнуться от дачников. Чистое утро, ни
облачка на небе – все обещало жаркий день. По перрону, задевая
друг друга корзинками, граблями и прочим огородным инвентарем,
сновали пассажиры. Стоял шум-гам. Отправляющиеся электрички гудели
так, что волосы вставали дыбом. Поэтому многие были не причесаны.
Мальчик тащил своего небритого папу к ближайшему киоску и пищал:
пап, пап, хочу ирисок, хочу ирисок. Папа в задумчивости остановился
у киоска.

-Ирисок говоришь? А кариес? Ириски тебя оставят без зубов к двадцати
годам. Надо взять чего-то другого? Малыш понимающе смотрел на
отца. После этого папа выгреб из карманов всю мелочь, пересчитал,
занял у сына 10 копеек и купил бутылку «Жигулевского».

Подали электричку. Народ рванул к дверям, как наши деды на штурм
крепости Измаил. Старушки из толпы голосили, призывая бугаев к
совести, но бугаи могли и сами позавидовать сноровистости старушек.
К отправлению поезда в вагоны кое-как убрались все.

Проныра Михаил прорвался в вагон в числе первых и занял для нас,
раскинув руки, целое купе. Но затем уступил одно место девушке
в джинсах и с потрясным бюстом. Совершая свой джентльменский поступок,
опрометчивый Михаил смотрел только на бюст. Когда девушка повернулась,
чтобы сказать спасибо, Михаил сделал равнодушное лицо, давая этим
понять, что ему, как воспитанному человеку, все одинаковы – и
красавицы и не очень. Его джентльменство нас погубило: девушка
прихватила еще свою мамашу с теткой и тремя малышами.

Мы через головы добрых дачников, продирались к купе.

-Яйца, яйца -те не раздавите! – орала тучная тётенция, закрывая
телом полиэтиленовый мешок с яйцами. Те мужчины, которые мешка
не видели, одобрительно гудели: правильно, мамаш. Тут не только
яиц – всего на свете лишиться можно.

Мишка с виноватым видом сидел, стиснутый со всех сторон дородными
тетками, а на противоположной лавке вокруг бюстовой девушки резвились
три пацаненка. Там же, на край лавки половинкой задницы подсел
какой-то мужичок Мужичок, чувствуя, что занял чье-то место, с
отсутствующим видом смотрел в окно.

Лодки и рюкзаки мы через головы передали Михаилу, и он распихал
их под сидения и на полки. Наш петух изредка орал из рюкзака на
полке и таращился на окружающих, а окружающие, с удивлением, на
него.

Сане сказочно повезло. Столпотворение в проходе стиснуло его грудь
в грудь с очаровательной девушкой в соломенной шляпке и с дивными,
нежными щеками, похожими на спелый абрикос. Когда вагон дергался,
вилял на стрелках или останавливался, Саня, наваливаясь на всякие
приятные округлости девушки, делал трагическое лицо – мол, извините,
такова се ля ви. Девушка, на каждый толчок отвечала загадочной
улыбкой. Но, когда ее попутчик уже и без повода стал наваливаться
слишком плотно и часто, отталкивала его бесподобной грудью. Ее
грудь, возвышавшаяся на изящном теле, вызывающе выпирала из-под
футболки, и не было сомнений, что, например, любвеобильный Игорь
за прикосновение к такому вулкану любви с легкостью отдал бы правую
руку. Это объяснялось еще и тем, что Игорь был левша, а на правой
руке у него из-за разных жизненных перипетий не доставало мизинца.
Саньке же все эти удовольствия доставались бесплатно. Я стоял,
сдавленный разноликим народом, и предполагал, что если народу
не поубавится, а поезд не перестанет дергаться, то Александр через
пять минут непременно кончит недоразумением.

Ближе к цели нашего путешествия дачники стали толпами выходить
на остановках, в вагоне становилось просторнее. Наш Саня загрустил.
Его славная попутчица, откровенно улыбнувшись на прощание, также
вышла из толчеи и скрылась в людском водовороте перрона.

Наконец, миновав Семенов, электричка перепрыгнула мост через Керженец,
и слева за окнами засинела вода большого круглого озера. На одноименном
полустанке «Озеро» мы сошли.

-Мамаш, – обратился Мишка к старушке сельского вида, которой он
помогал сойти с высокой ступеньки поезда – а как называется это
озеро?

-Это озеро называется Озеро, милай, – ответила мамаша, встав на
дощатый перрон..

-Что так и называется? – удивленно переспросил Михаил.

-Как себя помню, – сказала мамаша и поспешила в другой конец перрона,
где ее встречали родственники.

-Круто, однако! Озеро «Озеро» у деревни Озеро – засмеялся Мишка.
И, подождав, когда старушка уйдет, добавил – богатый русский язык.

После этого он вспомнил, как, пользуясь одним только кратким русским
словом, можно разрешить целую проблему из области сложного, но
экономически выгодного производства. Если заменить это слово на
более литературное, то притча звучит так: приезжает бригадир лесорубов
на делянку и видит непорядок: мужики-лесорубы при погрузке лесовоза
слишком много навалили бревен на тележку и превысили все допустимые
габариты. Это грозило осложнениями с ГАИшниками . Рассерженный
бригадир кричит старшому:

-Эй, фигила, а ну фигач сюда. Фиг ли фиговничаете? Нафига дофига
нафигачили? Офигели что-ли! Эти фиги из ГАИ тут же фигнут штрафом,
офигеешь. А ну отфигачивайте..!

– Чё фигачишься, – обиделся старшой, – перефегичили, то не долго
и отфигачить. Фиг-ли…!

Учитывая, что все это было произнесено словами без литературных
скидок, мы чуть не умерли со смеху!

Через час по наезженной полевой дороге, идущей среди ромашек вдоль
железнодорожного полотна, мы вышли на берег Керженца. Открылся
красивый пейзаж: река плавно извивалась между крутых берегов,
на которых теснились сосны. Подход к воде обеспечивала широкая
полоса белого пляжа, теряющегося за поворотом. Вода была чистая,
тихая и прозрачная, а противоположный сосновый берег укутывала
легкая голубизна.

-Лепота! – протяжно произнес Вовка, прикрыв глаза и так глубоко
вдыхая воздух, словно это был его последний вздох.

Мы сделали коротенький привал.

Попили из термоса кофе. Отвергли предложение Игоря попить чего-нибудь
из Мишкиной фляжки. Высокое, естественное благородство храма природы
нельзя было осквернять запахом самогона.

Полюбовались двумя молодыми дамами в купальниках, которые, появившись
на лодке из-за железнодорожного моста, проплыли на лодке вверх
по течению к турбазе. Дамы были гордыми и независимыми. По крайней
мере, старались делать вид, что пятеро туристов противоположного
пола на берегу их с утра совершенно не интересуют. У гребущей,
при взмахе весел, тонкие лопатки на спине выскакивали из под застежек
лифчика, а впередсмотрящая весила под 150 кг, и было удивительно,
как она застегнула лифчик?

-Ну ладно, ребята, – сказал я, – нас ждут испытания, готовим лодки…

-Ну да! – высокопарно произнес Михаил. И, со значительностью капитана
Кука, дабавил. – Пора поднимать якоря, господа! Бури, штормы,
и волны не будут помехой в нашем грандиозном плавании.

Скоро мы плыли по реке. Я с Мишкой, Вовка с Игорем, а Саня, как
и обещал, греб на байдарке в одиночестве. Солнце поднялось над
соснами, вода вокруг играла всеми цветами радуги. Кое-где над
камышами дымилась испарина, а дальние лесные отроги качались в
горячем воздухе и походили на мираж. Было жарко. Санька, пользуясь
индивидуальной свободой, поднажал на весла. Он захотел всех обогнать
и возглавить кильватерную линию. Но мы с Михаилом решили не отдавать
пальму первенства, зарвавшемуся индивидуалу, погребли быстрее,
легко нагнали выскочку и, поравнявшись, Мишка треснул Александра
по спине веслом. В ответ опозорившийся спортсмен забрызгал нас
водой, Вовкина байдарка с налету врезалась в нашу лодку, заорал
петух в рюкзаке, началась катавасия: крики, брызги, волны, из
камышей поднялись и улетели, куда глаза глядят перепуганные утки.
Мы с Мишкой вышли победителями и снова заняли место флагмана.

Продолжение следует.