Литературная критика

Андрей Левкин «Мозгва» М.: ОГИ, 2005

Да, мозгва – точнее и не скажешь. Можно было бы, конечно, назвать
рецензию: «Коматозники-1,2,3…: комедия не то чтобы
положений, а такая, что ли, когда идешь, немотствуя, по улице и
замечаешь, что на тротуаре полно окурков, а просветления
все нет». Но так называть рецензию не стоит, лучше уж
позаимствовать у автора – «Мозгва». Проницательному
читателю нелишне напомнить, что гидроним Москва Владимир Николаевич
Топоров сопоставляет с балтийскими словами mask-ava,
mazg-uva, обозначающими топкое болотистое место. Москва-река
начинается в Старковом болоте, оно же Москворецкая лужа. Русское
же диалектное слово мозгва обозначает топкий берег. Еще
можно сказать, что Андрей Левкин – гений. Потому что его
«Мозгва» – это просто черт знает что такое, а не текст! Не текст, а
мозгва, просто мозгва – так, что ли?

В романе писателя-шелкопряда Андрея Левкина – не только Москва, где
на станции такой-то стоят памятники, поразительно похожие на
живых людей, и где пахнет так, как в метро пахнет. А из
туннеля свежий ветерок подует, и продует голову, и тогда может
вспомниться детство – зайцы какие-то, запахи... И зайти в
чебуречную «Аист», принять 100 грамм, а на дворе – благодать,
мусорная весна! Нет, в романе Левкина (скорее уж –
антиромане, но не французского, а родимого российского извода) все
это есть, но и не только это.

Да, в романе Андрея Левкина есть все. И сюжет – вернее, как
бы сюжет – тоже есть. Вот такой. Прогуливаясь по
ул. Большой Якиманской г-н О., доцент и разработчик летающих
крокодилов, встретился с комой. Эта кома стала проедать
мозгву г-на О. С комой, психиатрической сущностью, которая больше
была похожа на недотыкомку, нежели на кому, г-н О. стал
счастливее, но только как бы счастливее. Благодаря коме,
внутреннему взору г-на О. открылся сначала аквариум, а потом целый
город с детально прописанной топографией – все это
богатство содержалось внутри как бы не симпатичной ему сотрудницы.
Чем больше сосуществовал с комой г-н О., московский житель и
моральный урод («Ну и мудак же ты, Олег, просто дерипаска
какая-то!» – сообщила ему однажды жена), тем больше он
чувствовал свою индивидуальность, которая была и не
индивидуальностью, а мозгвой какой-то. Все вокруг стали превращаться в
покемонов…

Параллельно струятся и другие псевдо-сюжетные линии: мозги в банках
А. Левкин в интервью Д. Бавильскому: «Боковая
история смешная, как большевики пытались исследовать мозги путем
их разрезания. Прикол не в том, что они пытались там что-то
найти, а просто я достаточно долго ходил мимо этого домика,
где у них это все стояло в склянках») и совершенно
фантастическая телега о классификаторе всех на свете
сущностей, реально существующем борхесовском персонаже Владимире
Павловиче Калошине.

Письмо Левкина невозможно спутать ни с кем из русских. Единственная
аналогия, приходящая в голову – недавно изданный роман
норвежца Дага Сульстада «Т. Сингер». Как и Сульстад, Левкин с
маниакальным упорством мастерицы-златошвейки описывает улицы,
машины, дороги, неживые объекты. Однако если норвежец
работает лишь с суггестивными повторами, отчего возникает
сайентологическая иллюзия полноты пространства, то Левкин
(максимально подробно) описывает все так, что сразу становится понятно:
реальность существует, но опять же – существует как
бы, существует только лишь благодаря
орнаментальной (или фрактальной?) субстанции самовоспроизводящегося
текста мозгвы. Которая есть мусорная корзина памяти, куда
попадают иногда и любимые вещи. Для того, чтобы стало очевидно это
целостное существование Вещей, вещей и вещичек, Левкин,
подобно Хайдеггеру, сталкивает субъекты-объекты с Ничто, этой
самой комой, и получает не то, чтобы дзэн, но, по крайней
мере, травяной вруб. Оперируя, при этом, обычными словами. Чудо!
Когда вчитываешься и вживаешься в текст «Мозгвы», тебя
начинает вполне позитивно плющить и таращить, а истошный
нутряной хохот в сознании сменяется той самой космической комой.
Сам же Андрей Левкин только спутывает-распутывает словесные
ниточки и тихонько посмеивается. Озорник, как говорится.

Интервью с Андреем Левкиным

В. И.: В самом слове «мозгва» чудится нечто
уничижительное. Из текста складывается такое ощущение, что вся эта
мелочевка, которой полнится сознание, – весьма мучительна, но чаще
всего нелепа и смешна... Как Вы относитесь к этой мозгве –
любите или нет? Или же испытываете какие-то другие
чувства?

А. Левкин: Конечно, мелочевка мучительна, но там такая
непонятная для меня штука – все это
становится мелочевкой только при условия существования, типа –
прихода мозгвы. Отчего получается и нелепость, и «смешность»:
какой-то механизм реально врубается.

Так что, отношусь к мозгве не так, чтобы с уважением, но уж с
решпектом точно. Фактически, это у Вас в рецензии было, я пишу от
нее, с ее точки зрения. И, разумеется, именно
производство-реализация-фиксация мозгвы и было смыслом мероприятия. Она
реально делалась этим текстом и наоборот (смех за кадром). Но
это, однако, не НЛП (смех за кадром повторяется).

Вообще, мозгва, она по факту ее употребления как-то просто сначала
была связана со всеми этими мозгами в банках, ну и далее
начали возникать некоторые следующие связи. Собственно, текст
сначала назывался «Кома», но потом поперло столько всяких ком
(киношных, художественных – у Бродского, например, и
реальных), что переименовал. По сути это одно и то же, а каждый
частный случай должен иметь свое имя. Ну, там и Москва,
конечно, как место, в котором что-то индивидуальное располагается.
То есть, как бы есть такой фрукт Москва, а его содержимое
уже вот мозгва (смех за кадром).

В. И.: На мой взгляд, в «Мозгве» можно вычленить
трех главных героев: 1) автор (существо явно издевающееся), 2)
главный персонаж – О. (существо, измученное «мозгвой») и 3)
сама «мозгва», влияющая и на персонажа, и на автора.
Согласны? Последний, кстати, все время спотыкается и сомневается,
постоянно и даже навязчиво употребляя слова что
ли и как бы. Впрочем, возможно, эти
слова – дань неизреченности бытия?

А. Левкин: Автор, по правде, не издевается, но
сочувствует персонажу О., который после попадания в эту историю теряет
свою «персонажность» – отчего и употребляет все эти
как бы. Но это касается только его какой-то
персонажной линии. Которая в этих обстоятельствах просто
невозможна, поелику просто шаблон ломается.

В. И.: Поясните, пожалуйста, слова «который после
попадания в эту историю теряет свою персонажность». Не вполне
понятно.

А. Левкин: Логика тут такая: если человек ощущает себя в
определенном качестве, роли и формате, то он не имеет
сомнений по части того где, как и зачем существует. Как только с
его представлением о себе начинаются проблемы, то,
соответственно, и начинается эта приблизителность – как
бы и что ли. Это даже не так, что он
сомневается в том, действительно ли с ним происходит что-то
такое, перед чем он ставит эти словосочетания. Это какая-то
неувереность в том, что то, что для него очевидно важно,
является важным для окружающих. Фактически, это такие застенчивые
слова...

В. И.: Ощущаете ли Вы себя визионером? Иногда, в
какой-то степени?

А. Левкин: Кажется, это случай неудачного слова.
«Визионер» это ж просто «синефил», на самом деле. Наверное, следует
говорить об анатомии – о принятии той или иной схемы своего
устройства, ну а эти схемы вполне разные, за пределами
обиходной. И вовсе не замороченные. Скажем, ну вот просто
ощущение других людей, свои чувства к людям – их же странно
проецировать на слух-вкус-цвет-запах. Есть, значит, какие-то еще
структуры в человеке, органы еще какие-то, один из которые
воспринимает эти ощущение в целом, а не в разбивку. И тут нет
никакого специального «визионерского» противопоставления –
все это вполне присутствует всегда.

В. И.: Действительно, слово не вполне удачное. Но
здесь возникает один такой интересный вопрос. Каким вам
видится соотношение слова Вашего литературного
текста, слова повседневной речи и мозгвяного
слова? Можно ли все три категории как-то
разграничить? Или же речь идет о работе этого самого
интегрирующего органа, который воспринимает ощущения в целом? Вот,
скажем, когда О. увидел внутри девицы-сотрудницы город с
домами, квартирами и запахами – это ощущение, завязанное на
образе, замечательном образе... оно кажется очень знакомым. Но
если уйти с головой в подобный мир городов-комнат-запахов,
заключенный в СЛОВАХ, то они (эти элементы внутренней
топографии, что ли) станут кирпичиками для построения
самостоятельного мира, законы существования которого будут диктоваться...
Хрен знает, чем они будут диктоваться... Существует ли для
Вас эта самостоятельность? Или же Ваш текст – просто попытка
целостного, опять дурное и не совсем то слово –
«гиперреалистического» и «гиперпсихологического» описания
внутренне-внешнего мира? Попытка описать СОВСЕМ ВСЕ с осознанием того, что
везде, в принципе, существуют дырки, куда можно улизнуть?..

А. Левкин: Да, это вот такая локальная попытка по времени
описать все, но именно потому, что для меня эта
самостоятельность, о которой Вы говорите, существует.

В. И.: Как Вы считаете, потерпел ли крах выдающийся
классификатор сущностей Владимир Павлович Калошин?

А. Левкин: Думаю, да. Ну, в тексте есть ссылка (я
изданную книжку не видел, в Москве ее отчего-то все еще нет, так
что не знаю, сохранилась она – ссылка – там стерлась при
печати) на его последние опусы. По ним понятно, что сломался. Ну
а раз так, то – классификация сущностей дело серьезное – эта
его классификация не дала ему возможность сохраниться. Там
же или твоя система тебя держит или наоборот, по голове
бьет, как перевернувшаяся лодка. Но, все же, когда он это делал,
ему было хорошо и, фактически, щастье. Вообще, Калошин тут
момент сентиментальный. Когда Парщиков меня знакомил в 86-ом
году с Драгомощенко (в Петербурге дело было, какая-то
поэическая тусовка в «Водоканале»), он как раз вез Аркадию
гостинец – вот именно Калошина.

В. И.: А щастье – это как?

А. Левкин: Ну вот щастье – из того же разряда, что
как бы и что ли. Для кого-то
что-то есть счастье, но он не уверен, что его счастье
соответствует каким-то представлениям, вот и ломает слово…

В. И.: Правомерно ли сравнение Ваших текстов с «новым романом»?

А. Левкин: Ох, не знаю... Вообще, такая типология существует в
русской литературе? В сущности, у меня простое
шкловско-гинзбурговское отношение к текстам, в любом случае не
предполагающее сериал и, вообще, некоторую составленную историю. Ну,
вот совершенно не понимаю, зачем надо писать такие истории,
там же все уходит во все эти сюжеты да фабулу, что просто
выхолащивает сам текст и куски смысла, которые в него
вминаются.

В. И.: Вы работаете политологом. Какие чувства Вы испытываете к этой
работе?

А. Левкин: Да работа, как работа. Ситуация упрощается
тем, что я только пишущий политолог, а определенные навыки
письма там все упрощают-облегчают.

В. И.: Не думали ли Вы сочинить текст, где
соединились бы Левкин-политолог и Левкин-писатель?

А. Левкин: А он почти есть. Когда Рогов меня позвал в
Газету.ру колумнистом, я все это и начал сочинять в расчете на
что-то длинное. Последние месяцы уже большей частью просто
вписываю очередные куски в общий текст. Главное, остановиться
надо, чтобы все досложить и перефигачить, там все же много
локальной текучки, но вот формат этой остановки никак найти
не удается – от Рогова-то уходить не охота, то есть надо
другую историю придумать, а пока чего-то не придумывается,
очень уж инерция сильная. Но надо, потому что текст следует
быстро дописать, потому что пишется уже и следующий – ну вот по
определению из Вашего предыдущего вопроса – конкретно
«визионерский»...