Литературная критика

Текст-наслаждение – это текст, вызывающий чувство потерянности,
дискомфорта (порой доходящее до тоскливости); он расшатывает исторические,
культурные, психологические устои читателя, его привычные вкусы,
ценности, воспоминания, вызывает кризис в его отношениях с языком…
попробуйте читать быстро, отрывочно текст современный – и он тут
же ощетинится, откажется доставлять вам удовольствие; вы ждете,
чтобы что-то произошло, а не происходит ровным счетом ничего,
ибо то, что происходит с языком, никогда не происходит с дискурсом
… нужно не глотать, не пожирать книги, а трепетно вкушать, нежно
смаковать текст, нужно вновь обрести досуг и привилегию читателей
былых времен – стать аристократическими читателями.

Ролан Барт

Хочется начать с признания, что я второй раз «подхожу» к «Голой
пионерке» Кононова.

(Первый раз случился, когда замелькало в СМИ о спектакле по роману.)

Я наткнулся на такие слова Барта:

«Искусство, по-видимому, давно уже скомпрометировано – как с исторической,
так и с социологической точки зрения. Отсюда – попытки разрушить
искусство, предпринимаемые самими художниками. [Но не путем простого
отрицания, а в] поисках иного, третьего элемента, который стал
бы, однако, не элементом диалектического синтеза, а воплощением
некоего эксцентрического, совершенно немыслимого начала. [Например,
попытки} нейтрализовать идеалистический полюс, вводя совершенно
неожиданный материалистический противовес и тем перемешивая порок,
благочестие, игру, невиданную эротику и т. п., целомудрию противопоставляя
не сексуальную свободу, но... смех» (http://www.libfl.ru/mimesis/txt/barthes2.html).

Наткнулся и почувствовал, что вот теперь-то, наконец, смогу, может,
объяснить любой элемент кононовского текста с одной и той же точки
зрения. И точка эта – постмодернистская. То есть: НЕТ ИХ, ЧЕГО-ТО
СТОЯЩИХ ИДЕЙ!

На ней, по-моему, стоял и Ролан Барт.

Тороплюсь немедленно проверить на каком-нибудь кусочке. Ну каком?
Ну хоть на подзаголовке первой главы:

«В которой сам генерал Зуков, лапочка такая, представляет
живую Муху к званию Героя Советского Союза – посмертно».

«Живую»… «посмертно»! – Действительно, неожиданно.

Кононов написал свой роман довольно давно, в 1980 году. Тогда
хоть и начинался советский концептуализм, но был он направлен,
сколько я понимаю, больше против советской Липы, чем против абсолютно
любых идеалов. То есть у того концептуализма еще теплилась в душе
надежда на КАКОЙ-ТО идеал (см. http://art-otkrytie.narod.ru/prigov.htm).
Запад же, где не было цензуры и всякие мировоззрения уже были
опробованы и отвергнуты, легко докатился до идеи полного отсутствия
любых достойных идеалов…

Чисто логически, значит, и сексуальная свобода не должна там оказаться
в ранге идеала.

И тогда понятно, почему у Кононова и она подвергается «перемешиванию
с игрой», например, с восприятием Мухой скачки верхом на Сбруеве
с папиным коленом: по ровной дорожке, по кочкам, по кочкам…

Это мне сразу объяснило конец сцены соития Мухи со Сбруевым:

«И что же еще-то должна я чувствовать с вами со всеми, бог
– чтоб ты сдох? Какого еще рожна? Ты ведь тоже мужик, подсказал
бы!.. Молчишь?! Будь же ты проклят!»

В ответ на сбруевскую досаду, что она не переживает оргазма.

Все бы хорошо… Да вот естественно ж это, а не неожиданно. Мухе
ж только 14 лет, и она северная девочка, ленинградка.

Впрочем. Неожиданна все же воля автора, столь много строчек и
красок отдавшего описанию этого соития, а потом представившего
героиню просто фригидной. «Так вот нет же, герой мой, Сбруев.
Не получишь ты полного наслаждения. Муха тебе как катающему на
качелях-каруселях воскресному папе радуется», – как бы закадрово
вмешивается автор.

Может, на то же нудное отсутствие идеалов в мире работает и сама
длительность описания, и какая-то бесконечная разнообразность
Мухиных соитий.

Я, в первом «подходе» к роману, читал стараясь почуять единое
объяснение этому. И не мог. И отступился и от объяснения, и от
самого романа. Так и не дочитал.

Это как-то теперь тоже, вроде, объяснилось при чтении Барта.

«В книгах, называемых «эротическими» (добавим: из числа расхожих
– чтобы исключить отсюда Сада и некоторых других писателей), изображается
не столько сама по себе эротическая сцена, сколько ее ожидание,
подготовка к ней, ее приближение; этим-то и «возбуждают» подобные
книги; когда же все-таки черед доходит до такой сцены, читатель,
естественно, испытывает чувство разочарования: его надежды обмануты».

Так Кононов, похоже, на чувство разочарования как раз и упирал.
И роман у него, получается, не эротический, хоть соития тут на
каждом шагу.

Потому что на Муху ж сваливается каждую ночь новый клиент без
всякого нашего ожидания. И без Мухиного тоже. Она каждую ночь
просыпается оттого, что с нее поспешно кто-то стаскивает трусы.
Эта спешка даже акцентирована у Кононова. В спешке, мол, рвут
резинку в трусах. И Муха у Кононова выдает огромную тираду-порицание
офицерам за их нетерпение, за невосполнение ими вреда (надо ж
запасные резинки приносить или трусы; тех не достать).

И не сатира, по-моему, тут, а тот самый смех в неожиданном месте.
Не тянет у Кононова и невиданная эротика на ранг идеала.

Естественно, что меня меньше всего интересует кононовское высмеивание
советского липового, – как и почти всё советское, – акцента на
приоритет духовного перед телесным – все эти издевательства над
сакраментальной совковой фразой, появившейся, правда, несколько
лет после романа Кононова: «секса у нас нет». Не сбивает даже
целый сюжет (вообще-то роман бессюжетный, так сказать; почти ничего
нового не происходит; только соития и соития, в воспоминаниях
Мухи, да бессюжетные ее сны, в тех же воспоминаниях). Так вот
не сбивает даже некий сюжет с идеальной любовью лейтенанта Ростислава
Овецкого, авторски не осмеянной у Кононова. По тому же, подумалось,
бартовскому принципу «вдруг». Вдруг… не осмеял. По сути. (Не считать
же факт нахождения автора в зоне сознания героя, – при выборе
фамилии, – осмеянием; вспомните Мухину иронию над «будущим» «секса
у нас нет»: «И фамилия-то у тебя какая-то недописанная –
без головы как будто. Был бы ты, как и полагается, просто Совецкий
– не рассуждал бы так с бухты-барахты: женюсь, мол…»)

Зато совсем не вдруг, а сплошь и рядом применяются Кононовым такие
бартовские «попытки разрушить искусство», как растянутость повествования.

Вот, например, как убивается проклевывающийся идеал бегства из
мерзкой действительности во внутреннюю жизнь, в мечты, в сон…

Барт, защищая сон от идеологичности (как грубости), выпячивает
его тонкость:

«Сновидение обнажает, поддерживает, удерживает, до конца высвечивает
ту исключительную филигранность наших нравственных, зачастую даже
метафизических переживаний, те тончайшие смысловые переливы человеческих
отношений, те мельчайшие нюансы, то знание, обретаемое лишь на
высшей ступени цивилизованности, короче, ту сознательную, но воплощенную
с беспримерной деликатностью логику, которая, казалось бы, должна
быть доступна лишь в состоянии напряженного бодрствования».

Так что делает Кононов с филигранностью? – Смотрите:

«Сначала низенько-низенько, над самой травой. На лету вбирая
без дыханья, одним только доверием, сытный запах зрелых соцветий
зверобоя, и мяты, и таволги, и чистотела, – ведь каждый цветок
обращает к летучей деве свой венчик с малым сияньем радужного
аромата: силой тайной своей спешит поделиться, чудак-человек,
– на благо общего доброго дела. Плывет, струится, перетекает над
травами лазоревое долгое облачко [душа Мухи], – через ложбинку
перед огневым рубежом, где застоялось без ветра последнее душистое
тепло минувшего дня. Не осязая без тела и кожи теплоту, дева-облачко
видит в своем заколдованном сне зато все ярче текучие пятна, расходящиеся
кругами волны, тонкие вьющиеся волокна запахов. Искрится на кочках
пижма – россыпь медных начищенных пуговиц, рассылающих на все
стороны стремительные зеленые иглы. Сияет серебристое облачко
над кустом прохладных росистых ромашек. Стеной восходит вал голубого
густого пламени над полянкой с высокими розовыми фонтанчиками
иван-чая. Тонкая зеленоватая радуга висит над белым зонтиком сныти.
Густая палевая дрема клубится над камышами мелкого болотца. И
всякий всплеск легкого, бестревожного мирного света, любая слабая
и мгновенная искорка малой радуги над цветами и травами отдает
пролетающей деве долю своей силы, снаряжает ее на бой».

Большинство из нас, горожан, и не знает, что это такое: пижма,
иван-чай, сныть и т.п. Но Кононову именно это и надо. Это как
Барт пишет об удовольствии от текста, как об удовольствии от слова,
«если оно оказывается неожиданно сочным именно благодаря своей
новизне (в некоторых текстах даже сугубо ученые слова как бы вспыхивают
внезапным, нечаянным светом; лично мне, например, доставляет большое
удовольствие следующая фраза Лейбница: «...подобно карманным часам,
обходящимся без всяких колесиков и показывающим время лишь благодаря
своей темподейктической способности, или подобно мельнице, не
нуждающейся и в подобии жерновов, а мелющей зерно исключительно
за счет своей фрактивной силы»)».

Подобную роль играет у Кононова ненормативная лексика, которой
перенасыщен его текст.

Но он именно перенасыщен. Барт это тоже хвалит: слово «пережевывается
до оскомины», значит, оно отвращает «стремление открыть истину,
обнаружить, познать причины и цели вещей, если, конечно, верно,
что всякое повествование <…> предполагает» истину.

Впрочем, мы отвлеклись от филигранности сна, призванного самой
филигранностью отвлечь от той же истины, которой и нет-то. И потому
описание сна продолжается и продолжается. Абзац за абзацем тянет
резину Кононов. Семь или около абзацев. Потом сон чуть-чуть видоизменяется,
но продолжается нудное его описание. И еще. И еще. Автор словно
издевается над читателем. А может, и над собой.

Как Джойс в «Улиссе»…

Хорунжий в своем комментарии пишет:

«…представляя делишки Блума странствиями Одиссея, Джойс не только
вносит иронию, но и совершает переоценку ценностей. Только отдельный
человек, его личность, чувства, проблемы имеют для него ценность
и интерес. Войны же и революции [которые как раз шли, пока Джойс
писал свою эпопею] и весь прочий всемирно-исторический антураж
– лишь абсурд…»

Но Джойс-то и мещанскую ценность превратил нечитабельностью в
неценность:

«…мороженное в стаканчиках. Сливки. Инстинкт. Те же апельсиновые
плантации. Нужно искусственное орошение. Бляйбтройнштрассе. А
как же тогда устрицы. Мерзкий вид. Как густой плевок. Грязные
раковины. Вдобавок чертовски трудно открыть. Кто их придумал есть?
И кормятся разной дрянью, в сточных водах. Шапманское и устрицы
с Ред бэнк. Имеет сексуальный эффект. Афроди. Он был сегодня утром
в Ред бэнк. Может устрицы не станет жалкий омлет небось в постели
атлет да нет в июне ни устриц ни буквы эр. Но есть и кто любят
этакое…»

И так страница за страницей! Ничего себе – ценность…

Нет для Джойса ценности.

Для него даже верность собственной жены не была ценностью, раз,
беря ее в прототип жены главного героя, он наделил эту жену неудержимой
похотливостью и неверностью, а мужа, в его мечтах-видениях, сделал
соглядатаем ее блуда, онанирующим за компанию.

Да и все бы ничего. Но эта длиннота текста… Полтысячи страниц
очень мелким шрифтом, а описан только один день!

Убивает.

Может, нечаянно сорвалось у Барта это «попытки разрушить искусство»…
Но очень верно.

Талант заставляет художника писать, а отсутствие идеала – особым
способом разрушать.

Я б ввел понятие околоискусства…

Впрочем, когда этот нудный сон Марии Мухиной перетек в (для нас)
воспоминания ее… Как гнали скот (в эвакуацию)… Как ее ободрял
комиссар (жалующуюся на – второе уже – изнасилование)… Чувствовалось
кипение авторских страстей.

Я даже поверил, что может-таки случиться и такое извращение чувств
у девочки.

А что? Ужас кругом – война. А эта комиссарская воля к победе прямо
ну все компенсирует.

И что, подумалось, ему было делать по жалобе девочки? – Расстрелять
обидчика, когда такие потери от немцев?.. Окруженцы. Под трибунал
и в штрафбат не пошлешь. Комиссар, по привычке, успокоил и даже
перегнул палку, чтоб выпрямилась. А ненавидящий Липу в 1980-м
году Кононов не хочет своему герою-комиссару простить почти нечаянно
возникшую липу с моральной аморальностью.

Прямо литературный эквивалент пения согласных Высоцким сотворил
Кононов. И когда его комиссар, распевшийся по-высоцки, в раже
тянет согласные, кажется, что вторит ему сам Кононов, но не в
артистическом раже героя своего, а в собственной ярости на Вселенскую
Ложь.

Грех, мелькнуло у меня в голове, что подумалось об околоискусстве
в связи с Кононовым!

Или и тут опять проявление бартовской неожиданности?

Уж, казалось бы, привык читатель к отсутствию каких бы то ни было
ценностей на свете, и вдруг – на: автору что-то в жизни небезразлично,
да еще как.

А расстрел генералом Зуковым каждого третьего, вышедшего из окружения?!
Прямо в строю… Не в бою… – Это что? Может, тоже неожиданность
по Барту? Невероятность! – так давай ее в строку…

Но уж тут-то чуть не дрожишь от процесса развертывания этой невероятности…

Такая выдумка, а не успел и заметить, как втянулся.

У Барта-то предполагается удовольствие от текста, а тут, когда
в расстреливаемом строю Севка обхезался, а Муха уписалась… Чуть
сам рот не открыл от ошалелости…

(Я благодарный читатель, если уж читаю.)

Или это все сон Мухи такой?.. Правдиво-невероятный…

Как бы то ни было, тут не до эстетства.

То же и с ерничаньем насчет извращениями выглядящих (святых для
совков) понятиями: блокада Ленинграда, коллективизм и самоцензура
собственных мыслей типа «себе самой доверять не имеешь права
– ни на грош! Даже собственным глазам и ушам» и т.д. и т.п.

Но длится и длится идиотический сон Мухи, и какие бы сатирически
правильные ассоциации с идиотизмом социализма и советизма ни навевались,
а… скучно становится.

И лишь когда прозрачной валькирией дух убитой Мухи-пулеметчицы
с белыми трусами на ноге пролетает в конце над солдатами в атаке
и защищает их и защищает от смерти – становится ясно, что Кононов
пацифист. ТАК виновата наша сторона перед нами в той войне, что
это все застит. Тем более, через десятки лет после той войны.
Раз наша сторона перед нами по-прежнему виновата и виновата.

А бартовская неожиданность… Не частность ли она из более общей
формулы: «Сила [художественного] открытия, – писал Л. А. Мазель
в книге «Эстетика и анализ», – измеряется не только плодотворностью
совмещения [несовместимого], его ценностью, содержательностью,
смыслом, но и его неожиданностью и трудностью. Чем дальше друг
от друга совмещенные свойства, чем меньше угадывалась заранее
сама возможность их сочетания и чем менее очевидными и более трудными
были пути реализации этой возможности, тем выше, при прочих равных
условиях, творческая сила открытия, В этом смысле истинно художественное
произведение осуществляет, казалось бы, неосуществимое, совмещает,
казалось бы, несовместимое». Расстрельщик Зуков – лапочка…

Мне в преддверии 60-летия Победы привелось слушать по форме объективную
лекцию антисоветчика о чудовищности советских потерь в той войне.
Вывод докладчика был следующий: Гитлер не учел степени готовности
к самопожертвованию народа своему руководству, опершемуся на такую
готовность и такое самопожертвование. Докладчик по случаю юбилея
мог бы и не объективный акцент сделать. Но тогда он бы не был
(через 14 лет после краха советской власти) антисоветчиком. Кононову,
писавшему за 11 лет до этого краха, когда этим крахом и не пахло,
простительно, что он к такому же неприятию ТАКОГО самопожертвования
приходит. Его неприятие стимулировано было его настоящим, а не
прошлым.

И все-таки, как ни НАПРАВЛЕН негативизм Кононова (на советскую
Липу), его ощущение, что она, Липа, неизбывна, доводит его негативизм
до бартовской «попытки разрушить искусство», переступая через
мазелевское «совмещает, казалось бы, несовместимое».

Разрушением (помимо затянутостей) является, по-моему, и разностильность
частей романа.

Когда роман рождался как таковой, он знаменовал появление среднего
жанра, призванного выражать идеал жизни средних людей, не героев
и не достойных осмеяния подонков, а средних (Кожинов). Потом все,
применявшие эту форму, автоматически использовали и смысл ее,
смысл жанра.

Когда Джойс разочаровался ВО ВСЕМ, но не смог – из-за бурления
таланта – молчать, он в «Улиссе», – чтоб перестал действовать
этот автоматизм возведения в ценность средней жизни, – ради ОБЕСЦЕНИВАНИЯ
всего-всего постепенно дошел до разностильности частей своей эпопеи.
10 из 18-ти частей (и все 9 последних) написаны по-разному: то
имитация газеты, то словесное моделирование музыки, то пародийный
катехизис (вопросы и ответы), то поток сознания.

То же сделал и Кононов. Во всяком случае, в конце. Он вышел за
рамки потока сознания Мухи, идущей на допрос к смершевцу (шесть
глав)… (А в рамках потока сознания любые ж неожиданности к месту…)
Он вышел за рамки (пусть и перебиваемого отрывками потока сознания
отвлекающейся от допроса Мухи) фантастически недостоверного авторского
рассказа о допросе (7-я глава). Он вышел из потока сознания души
убитой Мухи, летящей над полем боя (половина 8-й главы). И в оставшейся
половине 8-й главы дал два комментария к тексту романа, названного
повестью. Один – по поводу охранного белого знамени-трусов. Другой
– по поводу маршала Жукова, прототипа генерала Зукова. Один –
солдатскую побасенку времен войны, записанную со слов гвардии
капитана в отставке, а на время написания романа профессора Российской
академии культуры Моисея Будулаевича Хабибуленковаса (если есть
такая академия и такая еврейско-молдавско-татарско-литовская смесь
в имени, отчестве и фамилии). Другой (раз гласность упомянута)
– приделанная, видно, перед изданием (в 2001 году) – публицистическая
заметка о прототипе Мухи, Валентине Васильевне N, писательнице-фронтовичке,
не успевшей написать о своих сердечных делах на войне, но успевшей
кое-что рассказать автору, создавшему на этом материале то, что
«написано в моей, и, получается, не моей повести».

Разрушение искусства…

Но мне все же, благодаря Барту, удалось прочесть этот роман.

23 сентября 2005 г.