Проза

Начало

Продолжение

XXI

 Говори, изливай свою скорбь! Немая боль сжимает сердце и 
  может разбить его. 

В. Шекспир

– Два миллиона за эту копию?! Не много ли?

– Не думаю.

– Слушай, ты не издеваешься?

– Ты спросил – я ответил.

На тихом и манерном Арбате этот торг на повышенных тонах сразу
становится достоянием окружающих. Спор идет о цене копии с картины
Сальвадора Дали «Капризы памяти».

Художник, обрюзгший бородатый мужчина лет сорока пяти, в рубашке,
похожей на мятую салфетку, курит и мрачно смотрит перед собой.
Грустный, меланхоличный, неопрятный, утомленный каким-то непомерным
психологическим грузом, он, словно, тяготится роли продавца и,
видимо, хочет поскорее закончить разговор. Покупатель, молодой
человек в плохо подогнанном дорогом костюме, – видимо, коммерсант
средней руки, – горячится из-за услышанной цены:

– Действительность не терпит повторений, это опасно для творца,
– он кивает на картину. Весь его вид говорит о бесконечной праздности.
Заинтересованность картиной, видимо, дань моде. Бородач, окинув
его презрительным взглядом, парирует:

– Самая большая опасность в наше время – великая посредственность.

Приняв замечание на свой счет, коммерсант уходит. Инцидент исчерпан,
и на Арбате снова творческая гармония. Художники, беседуя между
собой, тщетно пытаются соединить форму и содержание. Публика праздно
созерцает картины. Здесь многие художники выставляют копии с картин
известных художников – коммерческий успех обеспечен. Некоторые
птицы подражают в пении друг другу, некоторые не подражают, иные
и вовсе предпочитают молчать. Конечно, разница между подделкой
– пусть даже весьма искусно написанной – и оригиналом, примерно
такая же, как между уткой с яблоками и уткой медицинской, но покупателей
этот очевидный факт мало беспокоит. Я тоже продаю копию «Охотников
на привале» Перова, но ею никто не интересуется уже несколько
недель – совершенно немодный сейчас живописец.

Со своей новой знакомой – подошла посмотреть мои картины, и разговорились
– я сижу за столиком уличного кафе. Летний день клонился к вечеру.
Мы наблюдаем, как художники, взяв свои картины, неспешно расходятся
по домам, и пьем сухое вино. Девушки, чтобы познакомиться, часто
подходят к художникам на Арбате; пчелы, ищущие нектар в бумажных
цветах.

– Можно?

Со стаканом коньяка в руке рядом сел бородач. Несколько секунд
он внимательно изучал напиток, а затем залпом выпил. Чувствовалось,
что выпивка в его жизни занимает не последнее место. Достал сигарету
и, принявшись шарить по карманам в поисках спичек, в полголоса
забубнил:

– Все решают, что они осведомлены в искусстве, – он тускло блеснул
выцветшими глазами и презрительно сплюнул.

Я щелкнул зажигалкой и поднес огонь художнику.

– Спасибо. – Он слегка кивнул головой. – Вам нравится творчество
Перова?

– Не совсем. Скорее, наоборот.

– Но вы пишете копию известной картины совсем непопулярного сейчас
художника и просите за нее довольно-таки приличную сумму… – Бородач
взял пустой стакан и, повертев его в руках, поставил на место.
– Извините, я сейчас, – он направился к стойке и вскоре вернулся
с такой же порцией коньяка. Пригубив, произнес: – Мне кажется,
ваша картина обозначена личной драмой, – художник стал искать,
куда бы приткнуть окурок, но не нашел лучшего места, чем пустой
стакан.

– Пошли, – я взял свою знакомую за руку и резко поднял ее из-за
стола. Опрокинувшийся стул, привлекая внимание посетителей, грохнулся
на кафельный пол. Бородач внимательно и, как мне показалось, с
некоторой жалостью посмотрел на меня.

– Мудак… – вполголоса проговорил я, и мы с девушкой быстрым шагом
пошли к выходу.

– Твоей профессиональной деятельности не мешает такое эмоциональное
отношение к жизни? – утопая в неуместной, на мой взгляд, улыбке
спросила она меня.

Но, ворча «изысканные» проклятия, я, словно, не слышал ее. Без
общения очень плохо, а с общением бывает еще хуже.

– Как тебя зовут? – похоже, я несколько успокоился.

– Екатерина, – она снова улыбнулась.

– Катя, пойдем ко мне? – Что творилось сейчас в моем сознании,
знал лишь только я один, и мне никак не хотелось оставлять этот
груз на ночь. Похоже, девушка понимала мое состояние, коли на
мое незамысловатое предложение нейтрально пожала плечами, что,
должно быть, означало согласие. Вообще-то, такой тип женщин никогда
не был в моем вкусе: невероятно короткая, как у Хакамады, стрижка,
демократичные майка-джинсы, подростковые, угловатые движения,
хотя, наверняка, ей было не меньше двадцати пяти лет. Лицо было
трудно назвать красивым и даже симпатичным. Пожалуй, в ней была
смещена грань между мужским и женским, – и, вместе с тем, она
– воплощение почти животной сексуальности. Ее жизнеутверждающая
несимпатичность была невероятно притягательной, и многие мужчины
с определенным блеском в глазах посматривали на Екатерину. Если
вдуматься, женская привлекательность зависит не столько от прически
объекта, макияжа, одежды, фигуры, сколько от моего желания. Не
стоит объяснять возникновение сексуальной мотивации лишь избытком
здоровья. Когда я разговаривал с Катей, она постоянно отводила
глаза в сторону – видимо, моя немотивированная симпатия к ней
была столь очевидной. Наверное, мне удалось разглядеть в девушке
ту особую привлекательность, редко открывающуюся постороннему
взгляду.

Мы зашли в магазин, чтобы купить сухого вина и сигарет – как все
нерешительные люди, я должен был «подогреть» себя спиртным. Ну,
а уж потом могу переночевать с любой женщиной, – ну, почти с любой
– и она останется довольна.

С бокалом в руке Катя ходит по комнате и рассматривает мои картины.
Иногда улыбается, но чаще хмурится. У большинства людей я замечал
глубокое отвращение к моему сюрреалистическому творчеству. Как
в литературе к Сорокину. Гении, бля, воинствующего примитива.
Но, право, не стоит отчаиваться – бездарность не самое страшное,
что есть на свете. Художественная наша деятельность зависит от
воображения, особенностей характера и духовной оснащенности. Творчество
– это не кусочек крашенного холста или страничка текста. Это то,
что возникает в твоей душе, когда ты подходишь к холсту или берешь
в руки перо. Так, что «неча на зеркало пенять …». Всё это – индивидуально
и избирательно.

Я сзади подхожу к Кате и обнимаю ее за талию. Никакой реакции.
Губами трогаю шею, плечи. Руки мои по знакомой траектории ласкают
ее тело. Она поворачивает ко мне лицо, и мы сливаемся в поцелуе.
Однако, мне по-прежнему, и хотелось ее, и одновременно – бывает
ли так? – не хотелось. Естественное телесное влечение, помноженное
на воздержание, зачастую люди принимают за нечто большее. Стоит
ли? Мы в массе своей являемся тем, что делает из нас желание.
Такая вот цена любви на духовном рынке. Обидно…

Я стягиваю с Кати майку, она послушно поднимает руки и вскоре,
кроме наручных часов, на наших телах нет никакой одежды. О, длительное
воздержание! В нем, вернее в его окончании, есть своя прелесть.

Мы лежали на тахте и курили.

– Ты не придешь снова в ярость, если я задам тебе тот же вопрос,
что и бородач на Арбате? – она положила мне голову на плечо.

Кажется, это была ее первая фраза, произнесенная в моем доме.
Обожаю таких женщин!

Бородач… Вероятно, в его жизни было нечто созвучное со мной, и
он это почувствовал. А я так глупо и дерзко себя вёл!

А почему бы и не рассказать, чтобы в следующий раз не раскроить
кому-нибудь голову? Говорят, что человек не избавится от своего
горя, пока не поведает о нем десяти слушателям.

Я налил себе вина и прикурил еще одну сигарету.

– Эта картина убила мою дочь.

Катя приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза. В ее взгляде
легко читалось желание немедленно уйти отсюда. Она, скорее всего,
приняла меня за сумасшедшего. Но я легонько взял ее за плечи и
уложил на место.

– Мое знакомство с живописью началось… в доме покойника, – я начал
свой рассказ. – Мне было шесть или семь лет, когда умер сосед.
Моя бабушка, взяв меня с собой, пошла вечером проститься с умершим.
Вскоре мне надоело с почетным страхом смотреть на усопшего, и
я принялся разглядывать комнату. Увидел картину. Разумеется, не
имея никакого представления о композиции, колорите, воздушной
перспективе и прочих законах живописи, я зачарованно смотрел на
полотно. На первый взгляд, ничего не значащая бытовая сцена –
три мужика травят друг другу охотничьи байки. Но подойдите ближе,
и вы услышите, как звучит картина. Ваш слух уловит музыку природы:
шорох ветвей, журчание воды в ручье, птичий гомон. И человек здесь
не нарушает гармонию природы, а лишь ненавязчиво дополняет ее.
Сколько жизни в незамысловатых движениях людей, в их мимике, жестах
– эффект необыкновенного в обыкновенном. Не отрываясь, с мятежной
пытливостью, я смотрел на картину и вдруг каким-то детским чутьем,
непосредственной ребячьей интуицией, понял огромную пропасть между
пиром жизни на полотне и покойником, навечно застывшим в гробу.
Это было первое противоречие, открытое мною в жизни.

Прошло несколько лет. К неожиданно умершему учителю физики мы
пошли всем классом. Чинно выстроились в затылок друг дружке, зажав
в потных от волнения ладошках купленные профсоюзом гвоздики, мы
скорбно двигались мимо гроба. Как-то не верилось, что этот человек
уже никогда не встанет и не обзовет нас дегенератами и мерзавцами
и не поставит в журнал жирную двойку. Было тревожно и приятно.
Случайно я поднял глаза и оцепенел – на стене висели перовские
«Охотники». Неужели совпадение?

Многие годы потом, если мне сообщали о смерти родственника или
знакомого, я под любым предлогом старался избегать траурных церемоний,
чтобы… да-да, вы уже поняли, не дай Бог, обнаружить там злосчастное,
как мне казалось, произведение. Иногда я заходил в художественный
салон и изучал эту картину, пытаясь хоть что-то найти в ней трагического.
Почитал кое-что о творчестве Перова, но ничего мистического, колдовского
в его судьбе не усмотрел. Куда страшнее были, например, работы
Босха, Врубеля, Дали. Постепенно меня увлекло изобразительное
искусство; я сам стал рисовать, пробовал делать копии известных
мастеров и вскоре поступил в художественное училище. Став художником,
и, уже как профессионал, обнаружил, что эта работа мастера имеет
ряд существенных недочетов: в композиционном плане левая сторона
явно перегружена, фигуры несколько статичны, да и с воздушной
перспективой не все в порядке. Но я по-прежнему боялся этой картины,
ибо в первую очередь она вызывала у меня ассоциацию со смертью.
Видел на улице похоронную процессию, и перед глазами обязательно
возникали «Охотники на привале». В психиатрии это, кажется, называется
маниакальное преследование.

Но, не многое на свете долго бывает важным. Встретив очаровательную
девушку, я влюбился и, как водится, женился. Все было прекрасно,
мои авангардистские работы пользовались успехом, были и персональные
выставки. Я достиг целей, которых, в общем-то, никогда перед собой
не ставил. Критики говорили, что у меня появилась манера. Но лишь
сам художник знает: когда возникает манера – это начало конца.
По быстроте изготовления и по бездарности воплощения моим холстам
не было равных. Всё было написано одинаковым тоном – мертвым и
удручающим. Как и подобает признанному, я незаметно для себя стал
членом какого-то союза, какой-то группировки. Началась конъюнктурная
возня, и это постепенно завладело мною. А творчество? Писал, конечно,
тлея в бенгальском огне собственного дарования. Когда-то меня
многое вдохновляло, я многое хотел запомнить, мучился желанием
написать что-то значительное, а теперь ничем не вдохновляюсь,
и не слишком хочется писать. Всё невероятно запуталось – успех
есть, а удовлетворения от работы нет. Однажды друг мне сказал:

– Знаешь, на что похожи твои работы? Вот если взять белую кашу
и размазать ее по чистому столу.

По ночам я иногда работал в мастерской. Тихо, спокойно, можно
свободно покурить или выпить рюмочку-другую, не опасаясь ворчания
жены. Иногда бывали натурщицы. Без этого нельзя – богема все-таки.
Жена сначала обижалась, потом привыкла. Когда у нас родилась дочь,
казалось, все наладится, но шли месяцы, годы… С возрастом мы приобретаем
тот облик, которого заслуживаем. Как и положено в нормальной семейной
жизни, моя жена завела любовника, затем другого.

Однажды утром мне принесли телеграмму: трагически – в автокатастрофе
– погиб мой друг детства. Я поехал на похороны. Тяжело это было
– видеть знакомое до боли лицо в тесной рамке гроба, общение с
его родителями, слезы постаревших одноклассников; но то, что предстало
моему затуманенному взгляду, когда я выходил из комнаты, заставило
вскрикнуть от ужаса – на стене висела картина Перова «Охотники
на привале»!

С этого дня я стал жить в какой-то прострации – день сменялся
ночью без особого для меня значения. Злополучная картина почти
все время стояла перед глазами. Дурное настроение сделалось хроническим.
В творчестве наступил явный спад, чем незамедлительно воспользовались
критики и коллеги по кисти, ибо бездарность легче прощается человеку,
чем талант. Сочувствие – лицемерно. Злорадство – искренне. Жену
я видел редко, она приходила домой очень поздно, а зачастую возвращалась
только утром. Мы обменивались с нею ничего не значащими фразами
и тихо ненавидели друг друга. Дочь жила у родителей жены и бывала
с нами только в выходные. Это было единственным светлым пятном
в моей жизни. При ней мы оба преображались – шутили, смеялись,
вместе обедали, обсуждали важные первоклассничьи дела. Когда же
дочку забирала бабушка, все возвращалось на круги своя. Мне не
хотелось видеть ни жену, ни себя самого. Самые мрачные мысли лезли
в голову. Я стал частенько выпивать, причем, зачастую с совершенно
незнакомыми людьми, что приносило мне массу неприятностей – пару
раз новые собутыльники избили меня, а один раз даже ограбили.
Жена вздыхала, видя меня – очевидно, жалела – но я лишь грубил
ей и уходил в свою комнату.

Как-то вечером я взял старый холст и прикрепил его на мольберт.
Поставил перед собой репродукцию и стал писать копию «Охотников
на привале». Ни о чем не думая, я старательно накладывал на полотно
мазок за мазком. Вдохновение пришло ко мне, и к утру картина была
готова. Вставил ее в раму, повесил в гостиной. Она так удачно
подходила к интерьеру комнаты! Легкость, непонятное удовлетворение
и робкая затаенная радость завладели моим сознанием. День прошел
чудесно, а ночью мы с женой даже были близки.

Ты можешь провалить любой экзамен кроме одного – утреннего экзамена
перед зеркалом. Когда смотришь на себя в зеркало, не дай Бог,
чтобы тебе когда-нибудь захотелось плюнуть в собственное лицо.
Я стер плевок полотенцем и пошел одеваться. За окном занимался
новый день, озаряя мое крушение.

Что произошло потом, я уже сказал в начале нашей беседы. Воспаление
легких, и дочь «сгорела» за несколько дней. Ну почему смерть выбрала
именно ее?! Не меня, не жену, а нашу дочь? Смерть жадна и неразборчива,
как старый еврей.

Я допил вино и замолчал. Не проронила ни слова и Екатерина. Молчание
тем труднее прервать, чем дольше оно продолжается. Да и что могла
спросить у меня Екатерина? В мире крайне мало вещей, о которых
мы можем что-то внятно сказать. Каждый изнемогает на собственном
кресте. Прошлое, ненадолго отпуская, угрюмо топчется у меня за
плечами. Понимание, как правило, приходит после наказания за неразумные
наши действия. Не поздно ли?

XXII

Из того, что заслуживает осторожности, более всего следует остерегаться
наслаждения.

Пифагор

Накануне прошел снег с дождем, ночь была холодной, но к утру выглянуло
солнце, и мокрый блестящий асфальт с лужицами воды совсем не казался
опасным. На перекрестке перед светофором обманчиво замер нужный
мне троллейбус.

«Успею…», – я рванулся к остановке, но, поскользнувшись на затаившейся
под опавшей листвой льдинке, шмякнулся в бурую кашицу растаявшего
снега. Желание ехать в общественном транспорте перестало быть
актуальным, и я осмотрелся по сторонам, подыскивая место, где
бы можно было отмыть куртку от грязи. На противоположной стороне
улицы назойливо мерцала вывеска «Бар».

«Наверняка там есть туалетная комната», – подумал я и отправился
через дорогу. Я привел в относительный порядок одежду, и, чтобы
хоть немного поднять настроение, мне захотелось выпить чашечку
кофе.

Бар был почти пуст. В углу тускло освещенного помещения сидели
два парня и девушка. Не хотелось привлекать внимание посетителей
пятнами своей мокрой куртки, и я решил сесть подальше от входа,
тоже в углу.

– Тебе что, больше сесть некуда, бык? – одному из них не понравилось
мое намерение обосноваться за соседним столиком. Мрачновато-сосредоточенный
в наимоднейшей «косухе», чуть набычившись, он глядел мне прямо
в глаза. Жизненный опыт научил меня единственному варианту ответа
на подобное обращение – молча дать в ухо неучтивцу, невзирая на
количество оппонентов. Последствия, порой, могут оказаться самыми
плачевными, но … Я думаю, – мужчины поймут меня. Несмотря на присутствие
дамы, исключение я делать не собирался и грозно двинулся на обидчика.
Увидев мое агрессивное настроение, он схватил стул, видимо, желая
запустить им в меня, но его руку перехватил сосед по столику,
сидящий ко мне спиной, и обернулся.

– Василь?

– Виктор?

Мы на мгновение застыли в изумлении. К разочарованию немногочисленных
посетителей бара, классического продолжения салунного диалога
в стиле Western не последовало.

С Виктором мы были знакомы давно. В детстве жили в одном микрорайоне
и обременяли своим присутствием шестидесятую школу, отметившись
в ней не глубиной знаний и не самым прилежным поведением. Вместе
ходили в секцию бокса, на ниве которого лавров Тайсона не снискали,
но постоять за себя научились. Особой дружбой наши отношения не
отличались, но мы были по одну сторону баррикад – несколько раз
участвовали в драках район на район. После службы в армии пути
наши разошлись: я стал художником (во всяком случае, меня так
называли), а Виктор занялся деятельностью, которой не посвящал
себя никто из порядочных людей, – рэкетом. Если раньше его считали
просто дерзкой энергичной посредственностью, то теперь жестко
организованные жизненные принципы и отсутствие душевной восприимчивости
позволили ему передвигаться в пространстве на дорогой иномарке,
а за высоким забором стремительно выросли палаты каменные – преимущество
перед окружающими было выражено в материальном эквиваленте. Вскоре
Виктора уже называли бизнесменом, а через пару лет он стал народным
депутатом, что, в данном случае, свидетельствовало об уме незаурядном,
хотя и мерзком. Лицо «добропорядочного семьянина, известного предпринимателя
и популярного общественного деятеля» замелькало на страницах газет
и на экранах телевизоров. В торжественной обстановке он открывал
детские дома и спортплощадки, обнадеживающе-оптимистично похлопывал
по плечам пенсионеров и сирот, дарил школам компьютеры и спортивный
инвентарь. К другой, малодоступной простому обывателю жизни, народный
избранник тоже не был равнодушен: Виктор был завсегдатаем казино
и ночных клубов, где его видели в компаниях с криминальными авторитетами
города и их веселыми подругами. Можно было неоднозначно относиться
к поступкам и мировоззрению этого человека, но его противоречия
и, на первый взгляд, непоследовательность по отношению к людям
и бизнесу, как раз и есть признаки цельности характера – твердого
и жестокого. Он взошел на вершину веревочной лестницы, где еще
никто долго не удерживался; думаю, девиз ордена иезуитов был его
жизненным кредо.

Виктор поднялся со стула и, раскинув руки, шагнул мне навстречу.
Взгляд его остановился на моей злополучной куртке, и он опустил
руки.

– Сколько лет, сколько зим… Присаживайся. Это – Василь, друг моего
детства, – Виктор представил меня своим собеседникам. – Ну, как
дела?

– Ем пока самостоятельно, – я еще не успокоился и с раздражением
поглядывал на грубияна.

– Боря у нас не пьет вина, не интересуется женщинами, он лишь
любит спорт, – Виктор, заметив мой взгляд, похлопал по плечу соседа.
– Бойцовская собака, говорят, сильно болеет, если ее поединок
по какой-либо причине прервали раньше времени, и ей не удалось
перегрызть горло своему сопернику. Да, Борик? – он рассмеялся.
– Шучу я, шучу…– Лицо его стало серьезным, но в глазах мелькнула
насмешка. – Чем занимаешься? Слышал, картины пишешь… Всё также
разбавляешь краски дешевым портвейном? На мой взгляд, кисть должна
работать в союзе с кредитками, – некоторые эпизоды моей жизни
оказались ему знакомы.

– Каждый находит удовлетворение в том, что ему доступно, – я не
хотел делиться с ним своими творческими и житейскими планами.

– Вполне согласен. Все формы человеческого бытия сводятся к двум
глаголам – желать и мочь. – Виктору, очевидно, захотелось поговорить.
Он махнул рукой, подзывая бармена. – Два коньяка, – он взглянул
на свою спутницу. – Вика, еще кофе?

Девушка отрицательно помотала головой и закурила сигарету. Поза
Виктории была небрежна и пластична, демонстрируя отдельные части
владелицы и ее туалета. В ее мимике и неспешных движениях ощущалась
абсолютная самодостаточность и, как мне показалось, высокомерие.
Серые, как январское утро, глаза с одинаковым безразличием скользили
по предметам и людям. Короткие пепельные волосы и розовый цвет
губной помады подчеркивали ее внешнюю отчужденность. Изысканность
ухоженных рук и белизна нежной кожи выгодно дополняли аристократичную
внешность. Все повадки изобличали в ней человека, знакомого только
с приятными сторонами жизни. Прелести, скорее созданные для музея
восковых фигур, нежели для частного пользования, ибо под холодностью
женщины всегда подразумевается ее неприступность.

Официант принес коньяк. Виктор поднял рюмку и посмотрел на меня.

– Я хочу выпить с тобой за жизнь.

– А что такое жизнь?

– Жизнь – это то, что происходит вокруг, пока ты строишь иные
планы –

в интонации его голоса звучали нескрываемые нотки иронической
гордыни.

– Предположим, у меня не реализовалась банальная русская мечта
– неожиданно разбогатеть, что меня нисколько не угнетает, – я
начал раздражаться, – но иногда проиграть в нашей жизни достойнее,
чем выиграть. Карьера и деньги – это веревочная лестница. Подниматься
по ней или опускаться решает сам человек.

– Ну конечно! Я так и думал, – он даже приподнялся со стула. –
Для неудачника добродетель и порядочность являются вынужденной
необходимостью. По-твоему, труд сам по себе – вещь благословенная,
а вот результат его в виде преуспевания, как и вообще всякое богатство,
уже сродни преступлению. Ты пойми, за счет социального неравенства
сохраняются смысл и возможности человека.

В его словах, надо признать, и вправду ощущался какой-то здравый
смысл, но, думаю, не в данном контексте.

– Не обобщай. В этом мире есть люди, и не мало, готовые стянуть
медяки с глаз покойника. Так и богатеют.

Лицо Виктора побелело, но он, видимо, с большим трудом, сдержал
себя.

Его спутник – скорее всего телохранитель – с выжидающей готовностью
наконец-то врезать мне смотрел на хозяина. Что-то недоброе таится
в мужчинах, избегающих вина, очаровательных женщин, застольной
беседы. Такие люди либо психически нездоровы, или втайне ненавидят
окружающих.

– У тебя семья есть? – спросил я, чтобы хоть как-то сгладить ситуацию.

– У меня нет ни жены, ни детей, ни настоящего друга, – Виктор
нервно

вертел рюмку с недопитым коньяком на полированной столешнице,
– не поэтому ли жизнь приносит мне одни радости.

– Ладно, не сердись, – я шуткой решил сгладить обстановку. – Если
между двумя благородными мужчинами возникает какое-нибудь недоразумение,
разве ж оно не рассыплется в прах, если они оба направят на него
острия своих умов.

Декоративно зазвучала мелодия Чайковского, уродливо стилизованная
мобильным телефоном. Виктор неохотно полез в карман пальто и поднес
трубку к уху. Лицо его стало жестким. В это время я не хотел бы
видеть его среди своих врагов. Слух резанули вульгарно-неблагозвучные
кульбиты площадного мата.

– Мне надо срочно уехать, – бросил он в пространство, неизвестно
к кому обращаясь. Вышколенный Борис поднялся вслед за боссом.
Виктор взглянул на меня и положил на стол две стодолларовые купюры.
– Отвезешь ее домой. – Он перевел взгляд на свою подругу. – Его
не бойся – в общении с женщинами он робок и ненаходчив, – Виктор
ухмыльнулся, – помню по школе, – и пошел к выходу широким злым
шагом.

– Ты бы еще ясли вспомнил, – девушка, убедившись, что он отошел
достаточно далеко, продемонстрировала свой голос и коротко взглянула
на меня – как на вещь. В ее взгляде чувствовалась открытая незаинтересованность
моей персоной.

Телохранитель синхронно двинулся за своим подопечным. Дикий торнадо
действия захватил этих людей – вот плата за суетные сиюминутные
удовольствия и роскошь. Одно из немногих преимуществ человека
над другими живыми существами состоит в том, что он сам решает
от чего ему умереть. Кинофильмы о мафии, которые нам ежедневно
показывают по TV, недалеки от истины. На каждый кусок уже кем-то
контролируемого пирога вожделенно поглядывают, как правило, несколько
группировок. Стоит ли жизни человеческой сомнительный привкус
приторного блюда? Но сотни молодых, дерзких, голенастых спешат
занять место навсегда ушедшего, зачастую, при их же помощи, предшественника,
забывая, что на все случаи жизни нам дана одна голова и одно тело.

Степенно благоухая, Виктория грациозно ступала по асфальту, привычно
отмечая на себе восхищенные взгляды встречных мужчин. Под распахнутым
кожаным пальто легкомысленно алело облегающее фигуру платье –
одежда и облачает и обличает женщину. Моя случайная спутница оказалась
почти на полголовы выше меня. Очевидно, я был нелеп: в испачканной
курточке, семенящий за изысканно-надменной спутницей.

– Возьми бутылку виски, – сказала Виктория, когда мы поравнялись
с супермаркетом. Секунду спустя, добавила, – пожалуйста.

«Избавиться от меня хочет», – подумал я, но, выйдя из магазина,
увидел, что она стоит на обочине дороги, поджидая меня.

– Сколько дашь? – спросил водитель притормозившей, по взмаху ее
руки, машины.

– Сколько скажешь, столько и дам, – сказала Виктория, когда мы
сели в салон автомобиля. – Всё равно у него на много фантазии
не хватит, – она обернулась ко мне и достала сигарету. – У тебя
зажигалка есть? – Губы у нее чуть заметно скривились. При определенной
доле воображения эту гримасу можно было принять за улыбку.

Я не вполне внятно кивнул и поднес ей огонь.

Водитель многообещающе хмыкнул, – посмотрим, когда приедем.

До улицы, названной моей вынужденной попутчицей, ехать было минут
десять, что в денежном эквиваленте равнялось рублям пятидесяти.

– Приехали. – Машина замерла за перекрестком. – Двести рублей,
– злорадно, с интонацией подзагостившей тещи, произнес шофер.

– Сдачи не надо, – Виктория бросила на переднее сиденье пятисотку.
– Я же говорила, что у него на большее фантазии не хватит, – добавила
она, выходя из машины.

– Твой заказ, – я протянул ей пакет. – Тут еще немного апельсинов.

– Ты бы еще квашеной капусты прихватил, – усмехнулась она. – По-твоему,
я одна вискарь пить должна? Пошли…

Квартира Виктории была адекватна ее характеру, – насколько я успел
его понять, – в стиле модерн. На белом пушистом паласе – минимум
кожаной и стеклянной мебели, мощная стереосистема и телевизор
с огромным экраном. В углу стояла китайская ваза эпохи династии
Мин, во всяком случае, хорошая подделка. Абстрактные картины –
символ упрощения жизненных позиций и принципов – украшали, как,
видимо, полагала хозяйка, жилище. Она ткнула ногой в музыкальный
центр. Настойчиво-вкрадчивый голос Джо Сатриани вторгся в холодный
уют комнаты.

– Ты, наверное, считаешь меня шлюхой или содержанкой, что, в принципе,
одно и то же? – спросила Виктория, когда мы выпили.

– Мне-то какое дело, кто ты, – я заглянул в мрачную глубину незабудковых
глаз, но ничего там не увидел.

– Смотришь на меня с иронией и равнодушием, тебе хочется уйти,

словно ты выполняешь нудную, неинтересную работу.

– То, что говорит женщина, писано ветром на быстротекущей воде.
Тебе же ясно сказали, как я отношусь к женщинам. Правда, стоит
отметить, что Виктор, мягко говоря, несколько занизил мою сексуальную
репутацию.

Виктория улыбнулась и кивнула на бутылку. Я снова наполнил бокалы.

– Как, кстати, мило звучит: Виктор и Виктория. Он что, тебя по
имени искал?

Она, заметно раздражаясь, закурила сигарету.

– Такие, как он, не ищут. Они приходят и берут.

– То есть, тебя осчастливили без твоего же согласия. – Я знал
Виктора и его возможности не понаслышке, и мне стало ее немного
жаль.

– Он завалил меня цветами, подарками, вниманием, – Виктория отпила
немного спиртного и поставила бокал на стол. – Человек, с которым
я встречалась до Виктора, вдруг быстро и своевременно, – понятно
для кого, – умер. Это загадка, которую совсем не хочется разгадывать.

– И ты …

Она перебила меня, не дав договорить.

– Да пошел ты… Он страшный человек … – от ее безразличия не осталось
и следа. – То, чем мы иногда занимаемся, не является ни любовью,
ни страстью, а лишь безнадежной попыткой отделаться от постоянно
возникающего желания любить и быть любимой. – Она хлопнула ладонью
по столу. – Не любят таких, как он, – их боятся! Я могу капризничать,
могу наорать на него, но это защита. Защита от постоянного страха.
Мои отношения с ним опасны, они с острыми углами, их итог – душевная
сумятица, скрытые страдания. А мне нужен комфорт, – Виктория обвела
рукой комнату, – не только извне, но и внутри. Я хочу ощутить
нежный толчок в сердце и нежиться в атмосфере влюбленности, –
она снова долила себе виски. – Можно любить человека и при этом
обходиться без близости, но делить постель с мужчиной, который
… Да ты не поймешь.

– Отчего же не пойму… В чем нет радости, то нехорошо.

– Да ты сам боишься его, я же видела, как ты в баре, – Виктория
уже была пьяна. – Иди в душ, – она выжидающе смотрела на меня.
– Э-э-э… я ж говорю – боишься.

Ей был необходим сладковатый аромат авантюры, недолгое бегство
от постылой тирании своего обустроенного плена. Я выпил полбокала
виски и пошел в душ. Когда я вернулся в комнату, Виктория, с заранее
продуманной небрежностью, укрылась простынкой и, лежа на диване,
курила. Вожделение мое не было ясным и его трудно было назвать
огненным. Сбросив с себя завязанное на бедрах полотенце, я подошел
к ней. Возникала водевильная ситуация с запахом смерти – в любую
минуту мог приехать Виктор. Но с первым же прикосновением к ее
телу беспокойство улетучилось – желание обладать очаровательной
женщиной оказалось сильнее страха. Виктория была неистова – она
кусалась, царапалась, кричала. Возможно, впервые она легла в постель
по своему желанию, а не под давлением, – пусть косвенным, – своего
любовника, и вся ее сексуальная энергия, сдерживаемая в близости
с Виктором, исступленно рвалась наружу. Она неистовствовала в
моих руках, но недолго. С рассветной невнятностью в моем сознании
замелькали несвязанные смысловой скрепой сомнамбулические картинки.
Мажорный вихрь цвета, словно в калейдоскопе, пытался соединиться
в нужную композицию, и уж почти сладилась пурпурно-розовая мозаика
ажурной истины, но вдруг кем-то брошенный камень разбил ее. Зазвенели
хрупкие витражные стеклышки животного счастья, и, осыпаясь наземь,
они тотчас съеживались и коробились, как бумажки, кинутые за ненадобностью
на едва тлеющие уголья догорающего костра. Я очнулся перед неожиданно
возникшей пустотой сытой удовлетворенности, непонятно откуда взявшейся.
Ничто, вроде, не изменилось, а всё стало другим. Я провел границу
между желанием и наслаждением: не умещавшееся во мне недавнее
вожделение значительно превосходило своей сладостной тяжестью
само исполнение.

Виктория благодарно опустила голову мне на грудь. Руки ее застыли,
мгновенно теряя трепет и ласку. Пальцы, слегка подрагивая, трогали
мои усы. Где-то в глубине сознания затеплилась мысль и улетучилась,
как дым – не увиденная и не услышанная.

– Уходи, я боюсь, – прошептала она.

Это было спасительно, а затруднительность нелепа – стыд признаться
в собственном страхе. Что я мог ответить? Наверное, то же самое.
Но, с лицемерной медлительностью, я взял сигарету и стал шарить
по столу в поисках зажигалки. Виктория отвернулась к стене и,
скорее всего, сделала вид, что заснула. Я оделся и вышел на улицу.
Стремительно темнеющее небо швыряло редкие, похожие на мотыльков,
снежинки. Порыв ветра, не дав им опуститься на землю, подхватил
и понес маленькие белые комочки по только ему одному известному
маршруту.

ХXIII

Если мы перестали делать глупости – значит мы состарились.

Фицджеральд

Москва встретила привычно – раздраженно-суетно. Тысячи утомленных,
чем-то похожих друг на друга людей организованным потоком куда-то
бежали, пытаясь, очевидно, быть первыми. Войдя в гулкое чрево
метро, безропотно подчиняешься целенаправленно движущемуся человечьему
водовороту. Путешествие в подземке не линейно и многомерно; вряд
ли оно доставляет удовольствие даже аборигенам, и поэтому при
выходе из мраморных катакомб серое первопрестольное небо уже не
кажется таким мрачным. Здание Союза писателей на Поварской густо
наполнено разряженным воздухом изящной словесности. Я вхожу, в
буквальном смысле, – в ауру большой литературы. В нее надо входить
с почтением, как в церковь, сняв головной убор. На сегодня мне
назначена аудиенция у известного российского писателя N, классика
российской прозы. Грузный, меланхоличный, сумрачно-серьезный,
утомленный солнцем литературной славы, он оказался критиком обстоятельным
и несколько пафосным. Некоторые люди рождаются в дурном расположении
духа и пребывают в нем всю жизнь.

– Молодой человек, – он словно обертку от съеденного мороженого,
не зная, куда ее деть, перекладывал из одной руки в другую мою
рукопись, – современный писатель обречен: всё гениальное сказано,
все формы найдены и вообще, что можно написать после Набокова,
Джойса, Сартра или, скажем, Татьяны Толстой, – маститый писатель
неожиданно для своей внешности звонко и ехидно рассмеялся. Говорят,
что на Парнасе нет конкуренции, она начинается ниже; мастера не
соревнуются, это удел подмастерьев. Не совсем верное утверждение.
А точнее, совсем не верное: еще как соревнуются! – Ваши … э-э-э
…произведения бесспорно талантливы, но следует всегда помнить,
что талант – вещь опасная, мстительная и не бесконечная. – Его
мрачные эпитеты, – во всяком случае, последний, – скорее всего,
были обозначены личным опытом. – Русская литература в агонии,
она перестала быть великой, мысли о значительном и вечном больше
не волнуют современных авторов, их бойкие перья порождают альковную
натуралистичность, – он бросил рукопись на стол, – легковесные
женские романы, – кто, кстати, додумался разделить литературу
по половому признаку, вы не знаете? – N из-под массивных очков
пронзил меня колючим взглядом, – да дешевые детективы – шикарное
чтение для домохозяек. Я за свою долгую творческую жизнь еще не
видел такой схватки с бумагой, такого дерзкого вызова здравому
смыслу. Погруженные в мир инстинктов и влечений, модные ныне авторы
создают литературу смещенного сознания, пригодную для наркоманов
и шизофреников. – Его полная едкой иронии, скепсиса и жестких
формулировок речь была столь нетерпима, будто перед ним стоял,
собственной персоной, сочинитель «Голубого сала», и вся оценочная
агрессивность предназначалась ему.

Из обличительных сентенций, так или иначе, складывалась творческая
позиция маститого писателя, проза которого, на мой взгляд, скучна
и безлика, как вегетарианская котлета. Продираться сквозь унылую
велеречивость мастера было сродни однообразной физической работе,
но он каким-то образом умудрялся перегонять алфавитный ряд в культурное
наследие эпохи.

– Думаю, не будет ничего плохого, если традиционные литературные
формы будут оживляться некими стилистическими открытиями, – я
рискнул придать встрече видимость диалога. И, пожалуй, совершенно
напрасно, ибо молчание красноречивее всех слов человеческих. Старшие
не любят, когда младший прав. Он посмотрел на рукопись (по взгляду
я понял, что в последний раз), чтобы вспомнить мое имя, но, видимо,
передумал и ограничился традиционным обращением.

– Молодой человек, превращая литературу в пустое постмодернистское
игрище, освобождая сюжет от всякого смысла, вы (я, оказывается,
олицетворял собой модное течение в изящной словесности) превращаете
писательский труд в лицедейство. – N в возмущении великом воздел
руки вверх и заорал: – А где духовная вертикаль?

В данной ситуации просить о рекомендации в Союз писателей было
столь же бессмысленно, как, например, подавать заявление о приеме
в отряд космонавтов.

Мэтр многозначительно посмотрел на часы – прием закончен.

За окном мелькали подмосковные березовые пейзажи. «…Я покидаю
столицу раненой птицей …». Удача вновь не внесла меня в свои списки.
Не дождется российский книгочей еще одного сочинителя, но не застенает
в отчаянии, а просто не узнает этого. Мне пятьдесят лет, я с трудом
вспоминаю имена своих любовниц, по утрам слегка побаливает сердце,
и хочется куда-то деться от жизни такой. Чтобы быть свободным
художником, необходимо избавиться от мнения окружающих, но иногда
от некоторых из них зависит твоя дальнейшая судьба. И как же поступать?
Идущий в одну сторону очень быстро утомляется, и ничего не получится,
если не понять этого. Впереди, надеюсь, долгая жизнь, в том числе
и творческая, которая будет прекрасна хотя бы потому, что еще
предстоит. Мне срочно надо сменить обстановку, удалиться от гнетущей
суеты и оказаться там, где царят чувство меры, мудрый покой, свобода
от безудержных порывов и страстей.

Недолго думая, я решил поехать в крошечный кубанский поселок,
затерявшийся в Кавказском предгорье, где жил друг моего детства.
Он за бесценок купил там домик, предварительно продав жилье в
городе. Существенная денежная разница была положена на алтарь
Вакху. Сергей, так звали приятеля, был отличным малым, но уж слишком
глупым для своих пятидесяти лет. Отсутствие сократовского ума
было обусловлено не только отсутствием интеллектуальных упражнений
и генетической преемственностью, но и регулярными ежедневными
возлияниями. Важно понять, что «каждый день» – это в буквальном
смысле. (Кому приходилось жить в захолустных городках и поселках,
не дадут мне соврать). Беспробудное пьянство истрепало его тело,
как ветер ветхую рубашку, забытую на бельевой веревке. Стремительная
походка юноши канула в Лету. Годы и образ жизни берут свое – шаг
замедляется, горбятся плечи, поникает голова. И мысли.

Кроме приятных отроческих воспоминаний, которым мы изредка предавались,
в Сергее меня привлекала его необыкновенная манера вести диалог.
Он, – когда был не совсем пьян, – слегка наклонял голову, и глазами
преданной собаки, смотрел на говорящего, с невероятным вниманием
вникая в каждое слово. Соглашаясь с мнением собеседника, Сергей
изредка кивал, а когда у него возникала своя версия темы, он,
как на уроке, тянул руку, желая что-либо сказать. Его гипотезы,
щедро сдобренные ненормативной лексикой, были, мягко говоря, несостоятельны,
но подкупали искренностью суждений и убежденностью, с которыми
он доказывал свою очередную неправоту. Всякая вещь и всякий человек,
даже очевидно ничтожные, при внимательном рассмотрении приобретают
неповторимые и уникальные черты.

Было раннее утро, когда старенький рейсовый автобус привез меня
в поселок. Солнце едва показалось из-за зеленых горных вершин,
и первые его лучи серебрили влажную от росы растительность. Проснувшиеся
птицы с нежным трепетом исполняли друг другу брачные рулады, наполняя
мое сознание радостью бытия. Степень человеческого восхищения
прежде всего зависит от умения слушать голос собственной души.
Может ли быть несчастливым человек, несмотря на все житейские
препятствия и невзгоды, если он выстраивает жизнь в ладу с живым
и духовным миром? Легкий бриз, принесший с гор запах цветущего
можжевельника, капля росы, упавшая на ладонь с качнувшейся ветки,
приносят больше тихой радости, чем любые материальные благости.
Изысканная сложность простых вещей, порой не поддающаяся визуальному
описанию, поражает божественным совершенством линий, форм, запахов,
цвета. Жизнь человеческая слишком коротка, чтобы погрязать в мелочах
и зачастую в пустых страстях; иногда стоит лишь однажды поднять
голову, чтобы ощутить себя счастливым.

Тропинка, вьющаяся меж густых зарослей крапивы и лопуха, привела
меня к ветхому покосившемуся домику. Скрипучая калитка держалась
на куске ржавой проволоки. Последний раз я здесь был пару лет
назад, и за это время усадьба приобрела совершенно запущенный
и неприглядный вид. Было видно, что к хозяйству давно не прикасались
мужские руки. Открыв незапертую дощатую дверь и миновав крохотный
коридорчик, я оказался в полутемной комнате. Подслеповатые, давно
не мытые окна с прикрытыми ставнями давали достаточное количество
света, позволившего разглядеть убогую обстановку жилища. Каждый
шаг сопровождался грохотом падающих пустых бутылок. В нос ударил
затхлый запах окурков, влажного тряпья и прочие оттенки букета
пьяного одиночества. Бесспорно, хозяин отсутствовал довольно длительное
время, и мною овладело беспокойство.

Закатив рукава, я принялся за уборку. Найденные за старым – видимо,
прошлого столетия – комодом бумажные мешки послужили вместилищем
для пустых бутылок, рваной одежды и старых газет. Вскоре в огороде
запылал костер из вынесенного из дома хлама. Удивительно, но в
скудном хозяйском инвентаре оказался веник. Минимум мебели, вымытые
полы и окна придали жалкому интерьеру довольно-таки сносный вид,
а застеленный куском холстины и украшенный букетом полевых ромашек
стол придал сходство с известной картиной Кончаловского «На веранде».

Несколько уставший я сел на крыльцо и закурил. Где же Сергей?
Тревожные мысли не покидали меня. Люди с подобным образом жизни,
как правило, не задерживаются на этом свете. Правда, иногда он
уезжал на несколько дней в далекий лиман на рыбалку и тогда не
пил. Не только потому, что нечего, но потому, что незачем – природа
очищала.

Вдруг я почувствовал, что за мной кто-то следит. У забора, притаившись
подле куста сирени, стояла женщина лет тридцати и наблюдала за
моими действиями.

– Кто вы? – спросила она, заметив, что ее присутствие обнаружено.

Я не торопился с ответом, разглядывая незнакомку. Это был чисто
русский тип женщины. Невысокая, круглолицая, но не полная. Пшеничного
цвета длинные волосы прихвачены сзади ленточкой. Глаза большие,
глубокие, серые смотрели с выражением внимания и настороженности.
Мой пристальный взгляд смутил ее, и она повторила вопрос, но уже
с меньшей долей робости. Услышав ответ, что я знакомый Сергея,
она понимающе и, как мне показалось, с некой жалостью, – тоже
алкаш, – закивала головой.

– Нет его, уже третью неделю на лесозаготовках в горах работает,
– женщина вздохнула, – может, за ум возьмется.

– Я поживу тут, пока его нет? – сам не зная почему, спросил я.
– А вы соседка ему будете?

Она, не удостоив меня ответом, лишь пожала плечами и сказала:

– У вас покушать-то что-нибудь есть?

Русский – это не кровь и даже не язык. Русский – это, прежде всего,
тип поведения. Человек, который только что с опаской смотрел на
меня и, скорее

всего, принял за собутыльника своего непутевого соседа, интересуется,
не голоден ли я? Вот и пойми русскую душу – как можно любить человека
без прибыли?

Часами я бродил по холмам, испещренным узенькими тропинками. Иногда,
потеряв ориентировку, садился на упавшее дерево и прислушивался
к говору леса, сдержанному и немногословному. Прошуршав прошлогодней
листвой, стремительной серой стрелой промелькнула змейка. Бойкий,
пестрый, до рези в глазах, дятел разбудил чащу виртуозной многоколенной
дробью. Пространство наполнилось густым дребезжащим звуком, и
вдруг неожиданно стало тихо, видимо, ударившись о ветку, к моим
ногам упал большой жук-олень. Величавый, слаженный механизм природы
живет по своим непостижимым в чрезмерном многообразии законам,
не зависящим ни от постановлений парламента, ни от субъективных,
зачастую, мнений руководителей Союза писателей и редакторов толстых
журналов, ни от резолюции чиновника на прописку. Я вдруг замер
от внезапного открытия, которое раньше никогда мне не приходило
на ум – дружба с миром счастливому человеку всецело заменяет дружбу
с конкретными людьми. Чья-то невидимая рука мудро и грациозно
прикасалась к исполинским дубовым кронам, – слегка их покачивая,
неспешно направляла с горных вершин к потрескавшейся от зноя земле
живительные потоки влаги. Звери лесные и насекомые уверенно и
деловито сновали по заранее известной им дороге, не задумываясь
о смысле бытия. Движение воздуха, воды, живых существ призывало
нас – людей – присоединиться к их, казалось, незамысловатому маршруту,
но нам некогда – дела, знаете ли …

Фабула задуманного произведения, наконец, подчинилась, и ажурная
вязь слов свободно, не опаздывая за мыслью, порхала по бумаге.
Игривый лучик солнца, пробившись сквозь густую листву, прыгнул
на стенку и, оттолкнувшись от нее, скользнул по рукописи. В жизни,
наверняка, есть смысл, только, пожалуй, не надо его искать. В
определенный момент он сам придет.

Я отложил карандаш и вышел на улицу. Прозрачность воздуха разбавилась
сомнительным ароматом сигареты. В калитку вошла соседка, неся
в руках небольшую корзинку, наполненную краснощекими яблоками.

– Угощайтесь, только что сорвала, – она протянула корзинку. Видимо,
возможность моей голодной смерти всерьез беспокоила ее. – Как
чисто и уютно стало в комнате, – соседка кивнула на дверь, – Сергей
вернется и не узнает свое жилище.

«Заглядывала, когда меня не было», – подумал я.

Её мягкая манера речи была оторочена сельским просторечием, в
котором, – так говорят на Кубани, – наряду с русскими словами
соседствовали малороссийские, делая диалект несколько забавным.

Кто она? Чем занимается, есть ли у нее семья? Спрашивать, вроде,
неудобно.

– Давайте чайку попьем, – предложил я и, вернувшись в комнату,
поставил чайник на плиту.

Cоседка ушла, видимо, не решившись зайти к незнакомому человеку.
Но я ошибся. Через двадцать минут она вернулась. Комнату наполнил
запах домашних пирожков. После двухдневной шпротно-консервной
трапезы, он показался особенно аппетитным. У соседки изменилась
прическа, и на ней было другое платье. Ее золотисто-русые волосы
рассыпались по плечам и переливались десятками теплых оттенков.
Есть возраст, когда женщина должна быть красивой, чтобы стать
любимой, а потом приходит время, когда надо быть любимой, чтобы
оставаться красивой. Без чувства или хотя бы без мужского внимания
она чахнет и преждевременно увядает.

За окном щебетали птицы, приторный запах цветущей липы заполнил
пространство. Мы пили чай с пирожками, и Аня, – так звали соседку,
– рассказывала о себе. Муж ее два года назад утонул в озере. Лодка,
в которой он рыбачил, перевернулась, и он, пьяный, не смог доплыть
до берега. С тех пор живет с семилетней дочуркой. Служит в лесхозе
бухгалтером и подрабатывает на огороде, выращивая овощи и фрукты.
Трудно, конечно; мечтает перебраться в город. Но как? Мужское
население поселка либо спилось, либо подалось на заработки в горы,
валить лес.

Сдержанные стенания Анны были незатейливы и прямолинейны, как
и ее бесхитростное житье-бытье. Личная жизнь, лишенная всякого
мужского внимания, кроме пьяного, вызывала только сожаление и
горечь. Возможно, впервые за долгое время она несколько дней подряд
видела трезвого представителя сильной половины человечества. Культура
и вежливость за ненадобностью одичали и стали бояться человека.
Тысячи молодых, полных энергии (в том числе и сексуальной) женщин
влачат на задворках земли российской подобное существование, безропотно
подчиняясь тупой неизбежности провинциального порядка вещей.

Она вздохнула и печально, словно оправдываясь, за свое меланхолическое
настроение, улыбнулась. Грусть иногда является единственным счастьем
в нашей жизни. Ее трогательная беззащитность, неуверенность, слабость
– тонкий прутик против навалившихся обстоятельств.

Я взглянул на соседку. У нее было лицо человека, высвобожденного
из длительного плена вынужденного воздержания, старательно спрятанного
и оттого столь очевидного; глаза на нем были с золотыми искорками.
Определенное излучение одушевляло красоту Анны, делая ее живой
и чувственной. Желание ее таинственным теплом проникало в мое
тело, и я был готов откликнуться на незримый призыв. « Каждый,
кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с
ней в сердце своем». Я поднялся со стула и поцеловал ее в губы.
Она вскочила и обвила мою шею руками. В глазах у меня потемнело,
голова закружилась.

– Пойдем ко мне, дочка в школе, – Анна схватила меня за руку,
и через минуту мы оказались в ее доме.

Платье целомудренно сопротивлялось, пользуясь упорством многочисленных
пуговиц, и путалось в волосах своей хозяйки. Всё остальное подчинилось
без ропота. Огненная страсть Анны стремительно взлетала на вершину
блаженства, неоднократно повторяя свое восхитительное восхождение.
Мир сузился до крохотной вдовьей спаленки, затерянного в горах
домика. Ее хозяйка, наконец, почувствовала себя женщиной, вкусив
сладость мимолетных бабьих шалостей. Вскоре стоны ее стихли. За
окном кудахтали куры, и жизнеутверждающе прокукарекал петух. Блаженное
ощущение благодарного покоя и сахарной истомы наполнили мое тело.

Я не осуждал Анну за ее внезапное грехопадение. С чего бы это?
Без физической близости трудно затронуть глубинные пласты сознания,
когда всегда светит солнце и не огорчает даже ежедневное житейское
однообразие, а бурный поток банальных нравоучений маститых писателей
едва ли кажется важным. Известный инстинкт, по большому счету,
значимее всех премудростей человечьих, ибо, « …плодитесь и размножайтесь.
И будет вам радость от этого…»

Покидал я поселок утром. Сергей еще не вернулся с лесозаготовок,
а Анна была на работе. На двери ее дома я прикрепил бумажку с
номером своего телефона и настоятельной просьбой позвонить. Но
ее голос я больше никогда не слышал.

XXIV

Браком начинается жизнь для женщины и кончается для мужчины.

Шамфор

Бракосочетание – действие формально столь простое и до чрезвычайности
доступное, что и говорить о нем не особо хочется. Пошли в районный
ЗАГС, сдали паспорта для соответствующих печатей и через пару
месяцев вы со своей избранницей или избранником обозначитесь унылыми
прозвищами на всю оставшуюся жизнь – муж и жена. Будущее наше
не всегда бывает таким, каким мы его представляем – не важно,
хуже или лучше – тем и замечательно. Вот такая грустная диспропорция
человеческих отношений. Однако, прошу официозный обряд бракосочетания
не путать со свадьбой. Свадьба – событие гротескно-торжественное,
до краев, как бокалы с шампанским в руках молодоженов, наполнено
шумом, весельем, музыкой, пошлостью, к тому же инфицирующее гостей
– во всяком случае, многих из них – определенным задором, повышенной
игривостью и даже временным забвением статуса уже семейного человека.
Никто не задумывается, что вершина любви – свадьба на самом деле
является и концом легких трепетных отношений, а впереди ждет …,
но не будем сегодня об этом. Мужчины, к сожалению, не придают
значения простым вещам, которые с ними могут никогда не произойти,
а ежели это и свершится, то лишь большой кровью: рыбалка, культпоход
с друзьями на стадион, безобидный мальчишник. Даже элементарная
кружка пива может стать камнем преткновения. Лично я не убежден
– нужна ли мне женщина круглые сутки, и какова ее роль, например,
во время трансляции футбольного матча. Следует, однако, добавить,
что на этот раз Гименей, к счастью, не на моей шее пытается сплести
свои пресловутые узы.

Женится Аркаша – мой давнишний университетский приятель. Аркадий
достаточно быстро понял, что роль свободного художника и космополита
ему решительно не подходит, а самореализация в любой сфере деятельности
определяется исключительно деньгами – гарантом независимости,
и, ни минуты не сожалея о призрачно-сомнительных творческих исканиях,
ушел в рекламный бизнес. Свою новую сферу деятельности он именовал
не иначе как визуально-психологической агрессией, и разницу между
рекламодателем (в особенности фармакологическим и алкогольным)
и дьяволом, находил лишь в отсутствии рогов.

Аркаша элегантно, по-интеллигентски тощ, но честолюбив, как купец
первой гильдии. Думается, что и невесту свою – очаровательную
брюнетку Лилиану, он выбрал, руководствуясь изощренной формой
снобизма. Впрочем,

это мое личное мнение, как и то, что в душе он все же оставался
мальчиком, прикрывшимся для солидности пшеничного цвета усами,
да для сегодняшнего дня – вычурным фраком с галстуком-бабочкой.
Так или иначе, вытоптав под собой определенное жизненное пространство,
под которым подразумевалось материальное благополучие, Аркадий
решил сменить статус бодрого холостяка на унылое семейное прозябание,
с его унизительно-доступной ежедневной близостью. Что ж, таково
торжество жизненных закономерностей.

Зарождающийся альянс обещал быть благополучным, ибо кроме физических
точек соприкосновения, присутствовала профессиональная общность
– своему суженому красивая до неприличия Лилиана являлась коллегой
по ремеслу. Впрочем, равенство в браке – вариант исключительно
теоретический. Думаю, только один из супругов любит по-настоящему;
второй лишь позволяет себя любить.

Гости умеренно суетливо расселись по своим местам. Небольшой банкетный
зал ресторана был декорирован традиционным темно-красным бархатом,
с тускло поблескивающими светильниками «под бронзу». Официанты
спешно расставляли на праздничный стол последние яства.

Неотразимо-белоснежная Лилиана сидела среди приглашенных, как
унизительно равная, но счастливая – сегодня она самореализовалась:
для женщины любовь есть единственный смысл наполнения жизни. Аркаша
следил за ней счастливым взглядом собственника, боясь пропустить
поворот головы в свою сторону, ее улыбку, мимику, жест. Он переполнен
чувством безоговорочного обладания этой красивой женщиной, ставшей
его невестой. Пусть предыдущие ухажеры Лилии, возможно, были умнее
и красивее, зато его – Аркадия – она теперь любит, и стала его
супружницей.

Торжество почему-то не начиналось, и гости, рассеянно перебрасываясь
незначительными фразами, с вожделением поглядывали на изысканные
ароматные блюда и запотевшие бутылки с горячительным.

Вскоре появилась вертлявая блядовитая девица, под соответствующим
псевдонимом «тамада» и свадебный пир начался. Высокая, стройная,
с русыми оттенками меллированных волос, восторженно-раскрепощенная,
по-женски рафинированная – большего ее внешность предложить не
смогла, но, пожалуй, и этого хватит – не о такой ли любовнице
мы мечтаем? Мужчины поглядывали на нее с выражением петушка, собирающегося
склевать дождевого червя. Ее деятельность представляла собой принудительный
ассортимент пошлых тостов и соответствующих событию мероприятий.
Гости похохатывали и отвечали на шутки массовика, но все же львиную
долю своего внимания посвящали снеди и всевозможным напиткам.
Употребляя расхожие речевые обороты и примитивные аттракционы,
она неуклюже демонстрировала интеллигентность.

Но уже через час ее организаторские способности – управлять сотней
подвыпивших гостей! – оказались на высоте, а шутки и тосты были
довольно милы, даже остроумны. Когда человек выпьет, то для него,
скорее всего, нет ничего глубже и мудрее пошлости. И не столь
важно – говоришь ты или слушаешь.

Для пополнения энергетических ресурсов, непомерно теряемых при
исполнении служебных обязанностей, тамада – ее звали Ольгой –
время от времени присаживалась за столик, выпивала рюмку водки
и, бегло закусив, бодро продолжала режиссировать торжество. Во
время очередной дозаправки она села рядом со мной и, кажется,
я сказал ей комплимент. При этом взгляд ее золотистых глаз был
неимоверно игрив. Так же стремительно вскочила и помчалась к оркестру
корректировать музыкальный репертуар. Определенно она принадлежала
к универсальному типу людей, которые запросто сходятся с кем угодно.

С искрящимся задором молодости – ей не было и тридцати – тамада,
как мотылек порхала над пыльным паркетом, в каждый спич вкладывая
одну и ту же, не очень глубокую мысль, что молодые будут счастливы,
проживут до глубокой старости и умрут в один и тот же день. Да
кто бы возражал!

Затем наступила самая унылая часть мероприятия – гости, соперничая
в высокопарности, произносили речи и дарили подарки молодоженам.
Лишь им не было скучно. Счастливо-торжественные они, казалось,
не слушали, порой нелепые, наполненные невнятных напутствий поздравления.

Слово предоставили отцу невесты. По беглому рассказу Аркаши я
знал, что он воспитывал дочь один (супруга умерла, когда девочке
было одиннадцать лет), и в крайней строгости. Такой факт биографии
любого сделает циником. Или пьяницей, но он, как мог, посвятил
себя дочери. Вдовец больше не привел новую хозяйку в дом, но это
вовсе не означало, что он остыл к лучшей половине человечества.
Скорее, наоборот. Со временем лицо человека становится истинным:
на нем отпечатаны все его страсти, пороки, привычки. Утомленный
гонениями за женщинами – причем, результативно – лик убедительно
свидетельствовал не о самом худшем мужском пристрастии.

Немного застенчиво, но с неизъяснимым достоинством родителя очаровательной
невесты, он весьма правдоподобно выразил надежду, что дочери с
мужем будет значительно лучше, чем с ним. Лилиана попыталась заплакать,
но не вышло. Как и любой отец в подобной ситуации он, в равной
мере, выглядел удовлетворенным и разочарованным. В банкетном зале
разрушалась его хрупкая власть над дочерью. Впрочем, этого никто
не заметил, кроме его самого. Теперь между вечерней рюмкой коньяка
и телевизором он встретит совершенно новую – без назидательности
и окриков в адрес дочери – жизнь. Почти все родители настойчиво
предлагают воспользоваться плодами их поражений. И счастлив отпрыск,
избежавший подобной участи. Боюсь, Лилиана была не из их числа.
Отец смотрел на дочь своими глубокими карими глазами и

говорил, говорил, говорил – о любви, о счастье, о детях. Взглянув
на проходившую мимо тамаду, он проводил ее взором знатока и на
несколько секунд потерял красную нить мысли, но, быстро вернувшись
к реальности, закончил свой тост очередным добрым напутствием.
Не оценив изящества речи, гости продолжали есть, пить, балагурить,
танцевать. Свадьба продолжалась.

Громкая музыка и шум застолья мне уже изрядно надоели. Кроме того,
от выпитого спиртного начинала кружиться голова. Чтобы немного
отдохнуть от свадебного гвалта, захотелось побыть одному. Не привлекая
внимания остальных гостей, я спустился по запасному выходу в неосвещенный
двор ресторана и закурил сигарету. Вокруг по периметру забора
стояли, видимо, пришедшие в негодность холодильные шкафы, лотки
под выпечку, витрины с разбитыми стеклами. Под деревом, прочно
утвердившись в просевшем под ее тяжестью асфальте, стояла дубовая
плаха для разделки мяса. Подле нее, словно наслаждаясь запахом
крови, лежала большая черная собака и настороженно следила за
моим неспешным перемещением по вверенной ей территории. Но вскоре,
очевидно, поняв, что я не представляю видимой опасности для ветхого
пищеблоковского оборудования, умное животное лениво прикрыло глаза.

– Огонька не найдется?

Я обернулся на знакомый хрипловатый фальцет. Передо мной, в облаке
изысканной косметики, стояла тамада. В ее пальцах белела длинная
тонкая сигаретка. Я щелкнул зажигалкой, и огонь на миг осветил
лицо Ольги. Она жадно вдыхала – курящая – сладостный дым сигареты
и едва заметным движением своих роскошных ресниц поблагодарила
меня.

– Боже, как я устала! – она облокотилась о ствол дерева. – Целый
вечер на ногах.

Я осмотрелся по сторонам и увидел на одном из стеллажей картонную
коробку. Разобрав ее и бросив на плаху, я приподнял тамаду и посадил
ее на пень заклания. Для порядка, невнятно рыкнув, потревоженная
нами собака понуро побрела прочь.

На лице Ольги играла улыбка, словно она собиралась посвятить меня
в какую-то приятную тайну. Следует отметить, что тайна эта была
не за семью печатями. Мое сентиментально-лирическое настроение
перерастало в нечто материально-осязаемое. Опьянение растворялось
и таяло, уступая место шелковой мягкости желания. Умная женщина
всегда понимает истинные побуждения мужчины, но если она порядочная,
то страсть так и останется нереализованной. Похоже, мне на этот
раз снова повезло. Впрочем, это весьма субъективное мнение.

Ольга наклонилась ко мне, поправила галстук и неспешно провела
рукой по моему плечу. Она запрокинула голову и губы наши – где-то
такое я уже слышал – сомкнулись в поцелуе. Поцелуй – это стык
антропологии и психологии, некая прелюдия к грехопадению. Чувства
мои и действия свернули на удивительно

знакомую тропинку – я притянул девушку к себе, и мои руки ощутили
ее теплое трепетное тело. Вскоре обнаружились обнадеживающие подробности
ее туалета – на ней не оказалось бюстгальтера. Моему платоническому
прозябанию на свадьбе подходил конец. Последующие движения наши
вряд ли можно было назвать сдержанными, и уж наверняка, они не
являлись целомудренными. Высота плахи оказалась оптимальной –
любовь и смерть всегда ходят рядом.

Тусклый свет лампы на столбе нехотя пробивался сквозь листву и
путался в меллированных волосах Ольги. Она медленно отстранилась
и повернула ко мне лицо. В ее глазах мелькнуло что-то лениво-мечтательное;
пожалуй, за весь вечер во взгляде отсутствовала сексуальная мотивация.
Во мне еще теплилась стремительно угасающая страсть, но уже беспокоили
посторонние шумы и шорохи – вдруг кто-то появится, хотя несколько
секунд назад наличие звуков не доставляло видимого беспокойства.

Мы закурили. Настоящее медленно втекало в меня, предметы обретали
форму, воздух наполнялся запахами. Подошла невероятно тактичная
собака и, не поворачивая морду в нашу сторону, улеглась на свое
прежнее место.

– Кто-то сказал, что реальность – это форма бреда, вызванная недостатком
алкоголя в крови, – я поежился от ночной прохлады и застегнул
рубашку.

Ольга засмеялась. Ее явно портил смех: нарочитый, трескучий, и
лицо ее становилось сразу некрасивым и даже отталкивающим. Перемена
в ней, а может быть во мне, происходила столь быстро, что я успевал
замечать движение ее губ, ресниц, бровей; всё было, как в замедленном
кино – неестественно и карикатурно. Недавняя определенная притягательность
Ольги испарялась и таяла, словно мускусное облачко ее довольно
резких духов. Почему подчас одна и та же женщина привлекательна
и желанна, а через некоторое время вдруг становится нудной и издевательски
примитивной? Тень подобного вопиющего превращения загромождает
мое воображение и путь к дворцу бракосочетаний.

– Ну что ж, пойдем восстановим количество алкоголя в крови, –
видимо

почувствовав перемену в моем настроении, сказала Ольга.

У самой двери мы столкнулись с отцом Лилианы, который вел к выходу
пышную даму постбальзаковского возраста, нежно придерживая ее
за условную талию. Скорее всего, они шли подышать свежим воздухом.

Продолжение следует.