Онтологические прогулки

М. А. Булгаков

«Мастер и Маргарита»

(философское осмысление зла)

«Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть
на солнце сквозь прозрачный кристалл...» (Из рукописи Иешуа Га-Ноцри).

М. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Вводная часть

С тех пор, как Шопенгауэр ввёл в употребление понятие dialectica
eristica мало-мальски думающему и размышляющему человеку стало
понятно, что каждый субъект мира, в силу физиологического строения
своего мышления, считает себя всегда и во всём безусловно правым.
Таким образом, с оборотной стороны, такое явление имеет форму
отрицания: я прав, следовательно, ты не прав – имеет место, грубо
говоря, дух отрицания. И действительно, например, о духе согласия
с чем-либо или с кем-нибудь речь идёт только лишь в самых редких
и исключительных случаях – этот нонсенс (дух согласия) проявляется
в мире в самых разнообразных формах; хотя мы должны понимать,
что не имея в основе нашего всеобщего бытия, так называемого,
духа согласия, то абсурдно было бы и мыслить вообще существование
этого самого пресловутого бытия. Следовательно, достаточным основанием
существования бытия является основание метафизическое, в котором
пребывает дух согласия, или дух тождества, или дух мистической
сопричастности, или дух всеобщей одинаковости: что, как мы видим
на протяжении исторического развития общества человеков и отрицается.
Этим отрицанием, в обширнейшем смысле слова, утверждается (!)
индивидуальная свобода отдельно взятой личности; то есть, через
отрицание индивидуум приходит к некоему согласию с самим собою,
во что, по наивному нашему сегодняшнему представлению, верить
должно.

С другой стороны, мы замечаем следующее. Чем и больше человек
замечает в людях низменного и порочного, тем более он постепенно
начинает отчуждаться от этого общества «жалких существ», которые
уже не называются именами, а имеют только лишь номера, как это
видно у Булгакова в «Живой воде». Чем глубже и глубже автор проникает
в причудливые формы мира, тем более он начинает избегать всего
живого – вспомним «Мёртвые души» Гоголя. Но психика должна иметь
в качестве своей основы достаточное основание для функционирования,
и ей абсолютно неважна форма этой основы или её содержание. И
вот, на смену обществу людей, из мифологической части мышления
извлекаются образы, которые и становятся основанием работы мышления:
бессознательные образы, которые проявляются в сновидениях у Юнга,
сродни, например, любимому произведению Булгакова «Бег» с его
содержанием из восьми сновидений; фантасмагорические персонажи
Гоголя; Заратустра и его гости Ницше (Заратустра – «евангелие»
от Ницше), и, конечно же, всем нам известные образы Воланда и
его свиты у Булгакова («евангелие» от Воланда, т.е. от Булгакова,
как говорит Лосев). То есть, здесь, мы понимаем, что это плоды
деятельности одного и того же врожденного темперамента субъектов,
которых я назвал разумно-иррациональным типом (Сергей Ручко, «Воля
как врожденный темперамент» Кн. III). Нам полезно это уяснить
с самого начала, ибо, принимая во внимание личность автора, о
произведении которого в дальнейшем у нас пойдёт речь, мы не рискуем
впасть в некоторые заблуждения на счет того, что представляет
собою мистическое и с чем его необходимо смешивать, чтобы прояснить
нечто такое, что не являлось бы мистическим; то есть, в полном
объёме, задача моей работы мне представляется в том, чтобы перевести
иррациональное в сферу разумную и рациональную, подвести основу,
если так можно выразиться, под всё то, что слишком высоко отдалилось
от земли. Это, кстати говоря, полезно иногда делать для того,
чтобы наши литераторы представляли себе, хотя бы вооброжаемо,
что их творения когда-нибудь, кто-нибудь, начнёт приземлять на
бренную землю. В этом, кстати, нет ничего предосудительного, так
как одному творцу суждено отправлять свои образы в небо для того,
чтобы они наполнились там небесным светом, а другому суждено,
таким образом, ловить этих светлячков, нырять вместе с ними в
Тихий океан, в районе Сахалина, углубляться в дно и рыть подземный
ход под Евразией, освещая себе путь этими фонариками, чтобы вынырнуть
в Атлантике в районе французской Ривьеры, попутно вытаскивая на
поверхность некие знания, подобно тому, как описал погружение
в землю на примере своего Вотана, Вагнер.

«В чем секрет непреходящей актуальности его творчества, – пишет
В. Лосев, – всевозрастающего признания? Думается, одна из причин
состоит в том, что Булгаков, писатель тонкий и проницательный,
удивительно остро чувствовал время, и не только то, в котором
жил, но и то, которое наступит, и эта устремленность, обращенность
в будущее делает его произведения на редкость современными нам
и нашей эпохе, открывающей двери в XXI век» _ ¹.
В самом деле, чуть выше мы уже сказали каким образом Булгаков
«остро чувствовал время», и это чувство, высказанное вслух, публично,
вернулось к нему тем, что он описал в своём «Письме к правительству
СССР» _ ². Короче говоря, тем же самым:
дух отрицания отправился в обратную сторону, и критика лизоблюдов
удивляет своей организованностью: «Произведя анализ моих альбомов
вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной
работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных – было 3, враждебно-ругательных
– 298» – пишет он. В принципе своём – это отношение к автору,
как нельзя полнее и лучше, подтверждает утверждение Шопенгауэра,
которое я привел в самом начале. Именно потому, что критика набросилась
на автора нам становится понятным правдивость и истинность слов
Булгакова, которые он сказал в отношении людей: не только своего
времени, – следует попутно отметить, – а вообще человеческой природы.
Услышав нечто истинное такая природа существ с еле развившейся
из младенческого возраста рефлексией, в реактивном процессе сразу
же отрицает таковую истину, ибо она больно бьёт по сущности каждого,
например критика, и получается, что из 301, условно, «критика»,
стоящих (не стадных) критиков всего лишь трое, то есть 1 %. Вообще-то,
если говорить о критике, как о личности, то чем менее в нём духа
согласия, тем более он критик, тем более в нём духа отрицания
– этакий, взбалмошный пузырик, представляющий из себя Сатану или
дьявола-разрушителя; этим же, согласно существующим представлениям,
необходимо измерять всё дьявольское – духом отрицания. Оказывается,
что нет. Ибо там, где нет согласия, там и нет дьявола. «Ад – это
другие» – гениально поведал миру Сартр в своей пьесе «За запертой
дверью»: В пьесе речь идет о троих людях, попавших в ад, но обнаруживших
себя в закрытой комнате, где после расспросов и разговоров они
проникаются враждой друг к другу, и в конце представления герой
Гарсен говорит: «Так вот что это такое ад. Никогда бы не подумал!
Вспомните: сера, костер, раскаленные решетки. Что за шутки! Нет
нужды в решетках, ад – это другие!». Именно поэтому, – следуя
Сартру, – отвращение и тошнота, которые являются основаниями бытия
человеческой реальности, судя по всему, и сопровождают повсеместно
Дух Согласия: об этом позже, сейчас же, запомним это наше суждение
до времени.

С этой точки зрения, с точки зрения экзистенциализма, хайдегеровская
заброшенность в мир, как одна из форм отчужденности от мира, принимает
иной оборот у Булгакова, хотя и полностью ей соответствует, в
образе вечных странников из его автобиографичной «Богемы». В самом
деле, извечная проблема пассионарности, в которой человек ищет
некую обоснованную форму «для того чтобы...» своего бытия, где
заброшенность в мир заставляет его заботиться о самом себе, тем
самым, отрицая заботу о ком-то другом, является на самом деле
неразрешимой дилеммой, если выводить её из внешнего опыта (a posteriori!).
Ведь, исходя из своего физиологического строения, человек более
стремится заботится о себе самом, и чем хуже он о себе заботится,
тем, по идее, он должен был бы более заботиться о другом, как
следует из Нового Завета. Оказывается же, всё наоборот, вернее
сказать не оказывается никак; то есть, даже тогда, когда человек
заботится о другом, то делает это исключительно для того, чтобы,
в конечном итоге, заботиться о самом себе. Как в таких условиях
возможно улучшить бытие человеческого общества, является, судя
по всему, неразрешимой проблемой человеческого разума, ибо, исходя
из вышесказанного, люди все до единого живут в согласии с самими
собой, и единственное, что им недостает – это того, чего у них
нет, а всё остальное у них уже есть: глупость, сама по себе, имеет
вид Возможности, которой недостаёт мудрости, но это совсем не
значит того, что посредством внешних действий – какой бы формы
эти действия не были – глупость наполнится мудростью. По крайней
мере, по поводу своего творчества, в «Письме...» Булгаков так
говорит: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой
бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же,
как и призывы к свободе печати... Вот одна из черт моего творчества,
и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали
в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие
в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я –
мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства
нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм
в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой
стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции,
а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех
черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания
моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина». Здесь, мы должны понимать
следующее: Цензура, как таковая, – это основная черта сознания
определенного психотипа людей. Цензура и Дух отрицания – сестра
и брат диалектического сознания, то есть рассудочной ментальности
людей. Посему, глупо и абсурдно бороться с основной функцией сознания,
с функцией, которая, кстати говоря, полезна в практической жизни,
в науке, в политике, во власти и в прочих условиях развития «социума»,
ибо эта функция ведает бессознательной лживостью, что выливается
в самообман. В этой связи я рекомендую всем, желающим прояснить
вышесказанное мною, обратиться к сочинению Сартра «Бытие и ничто:
Опыт феноменологической онтологии» _ ³.
Следовательно, как мы выяснили, борьба с обширнейшей глупостью,
по сути своей, бесполезна: дурак – пусть живёт дураком; наркоман
– наркоманом; нищий – беднеет, а богатый – богатеет. Это неустранимые
явления из человеческого бытия, которые следует воспринимать,
как фактическую данность; тем более, что глупость прекрасно плодится
и размножается, так что полезность её имеет место быть в бытие,
и тем более, что бездарность и глупость без чьей бы то ни было
помощи всегда прекрасно достигает для себя блага на всех иерархических
ступенях общественной лестницы, то есть, на стезях самоутверждения
личности в отрыве от её индивидуальности. Это же самое и имел
в виду Булгаков в своём сочинении «Луч жизни», метафорично представив
жизнь и развитие человеческого общества на примере размножения
амёб, лягушек и змей в духе Ницше: «В красной полосочке кипела
жизнь. Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех
сил в красную полосу и в ней оживали. Какая-то сила вдохнула в
них дух жизни. Они лезли стаей и боролись друг с другом за место
в луче. В нем шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение.
Ломая и опрокидывая все законы, известные Персикову, они почковались
на его глазах с молниеносной быстротой. Они разваливались на части
в луче, и каждая из частей в течение 2 секунд становилась новым
и свежим организмом. Эти организмы в несколько мгновений достигали
роста и зрелости лишь затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать
новое поколение. В красной полосе, а потом и во всем диске стало
тесно, и началась неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались
друг на друга и рвали в клочья и глотали. Среди рожденных валялись
трупы погибших в борьбе за существование. Побеждали лучшие и сильные.
И эти лучшие были ужасны. Во-первых, они объемом приблизительно
в два раза превышали обыкновенных амеб, а во-вторых, отличались
какою-то особенной злостью и резвостью. Движения их были стремительны,
их ложноножки гораздо длиннее нормальных и работали они ими, без
преувеличения, как спруты щупальцами... В течение 2 суток из икринок
вылупились тысячи головастиков. Но этого мало, в течение одних
суток головастики выросли необычайно в лягушек, и до того злых
и прожорливых, что половина их тут же была перелопана другой половиной.
Зато оставшиеся в живых начали вне всяких сроков метать икру и
в 2 дня уже без всякого луча вывели новое поколение и при этом
совершенно бесчисленное. В кабинете ученого началось черт знает
что: головастики расползались из кабинета по всему институту,
в террариях и просто на полу, во всех закоулках завывали хоры,
как на болоте». И заканчивается эта фантастическая повесть тем,
что прибор, излучающий луч света, или луч жизни, передаётся для
использования в руки председателя колхоза Рокка, который из привезенных
из-за рубежа яиц пытался выводить цыплят, но в результате, в силу
досадной ошибки, из этих яиц стали выводиться огромные анаконды
и другие гады, которые стали пожирать всё живое в России, распространяясь
с невероятной скоростью – вот видение революции, и её делателей,
которое созерцалось Булгаковым. Люди, аки гады и змеи, как амёбы,
ринулись утверждать каждый своё, возбужденные инстинктом жизни,
то есть волей к жизни, что и выразилось в падении и разрухе государства:
так из мелочного и частного, смертного, рушится великое и вечное.
Но в сути своей – если посмотреть чуть дальше в развитие – такая
гидра из живой массы глупости и бестолковости в конечном итоге
хватает себя за собственный же хвост подобно тому, как если вспороть
брюхо акуле и бросить её в море, то она сразу же устремляется
пожирать свои же внутренности, и пожирает их до тех пор, пока
не издохнет. Так и здесь, в ситуации начала прошлого века, косилка
смерти развернулась и направилась в другую сторону: Всё приходит
на круги своя. Примечательно, что причину этого Булгаков видел
(1) в занесенности в Россию из-за рубежа неприемлемых условий
для российской ментальности, и (2) в маргинализации общества,
то есть в том, что глупый крестьянский председатель пользуется
научными приборами, или в том, что бывший завхоз жилучастка становится
министром просвещения, а таксист министром внутренних дел и.т.д.

Что же касается всего западного, то Америка, например, прекрасный
пример того, как порочный пример стерилизации 25 000 психически
больных, привёл к тому, что ещё более стало психов из состава
здорового общество; что вылилось в разделение общества на психоаналитиков
и их пациентов, и на других психоаналитиков, у которых пациентами
являются другие психоаналитики: вот вам пример империи психически
больных механиков – или индустриализированных рабов. Из чего можно
сделать вывод, что явления жизни, с которыми боролась наша литература,
начиная с XIX века, на поверку оказываются благоприятными условиями
для поддержания общего здоровья нации. Нам же, сегодняшнее время,
ставит задачу найти новые способы осмысления этой ситуации. Может
быть, настало время создания новой философии, которая бы нашла
выход из этих тупиков человеческого разума, и это вполне реальная
и рациональная задача. Такая философия, судя по всему, должна
быть философией практичной, земной и, наверное, медицинской более,
чем какая-нибудь абстрактная тавтология. Для этого первым делом
необходимо заново переосмыслить творчество писателей прошлых веков;
удалить из употребления всё тряпьё коммунистической эпохи, весь
хлам, который достался нам в наследство, всё-всё должно быть заново,
я повторяю, быть с философских точек зрения осмыслено. Не так,
как это происходит у нас: раньше Булгакова клеймили, сейчас же
его превозносят и возносят на пьедестал как идола. И то, и другое,
смею вас заверить, дурно смотрится со стороны. Поэтому я и обращаюсь
в этом исследовании к текстам Булгакова, пытаясь проникнуть, посредством
их, в онтологию мистического, иррационального сознания. Каким
образом сосуществует гениальность с глупостью, так никем ещё подробно
не разбиралось, но, ведь, очевидно, что этот вопрос абсурдно сбрасывать
со счетов. Посудите сами: если бездарность, посредствам своей
глупости, так вольготно себя чувствует во внешних условиях и добивается
всеми правдами и неправдами более сладких и лакомых кусков пирога
социума, то и в самых сливках социума, по определению, правит
бездарность. Про гения же говорят, что он с трудом приспосабливается
к внешним условиям жизни и ему необходима помощь извне, чтобы
его творения были донесены людям. То есть, гению необходимо пробивать
широкий слой бездарности, и вести, так сказать, с этой глупостью
борьбу, но последняя, в тоже самое время и оказывает помощь гению
реализовать свою гениальность. А если бездарность желает и поднимает
посредствам своих глупых желаний гения вверх, то какой же он тогда
гений? Принимая же во внимание тот факт, что каждое человеческое
существо считает себя гениальностью, индивидуальной особью мира,
то есть, субъективно – все люди есть гении, то, что есть гениальность
вообще, если объективное сплошь и рядом бездарное? С другой стороны,
для того чтобы бездарь пролезла по ступеням социальной лестницы
вверх она, как минимум, должна быть талантлива: что в таком случае
есть талант?

Давайте отбросим в сторону всё то, что мы только что говорили,
и посмотрим, что останется в сухом остатке – судя по всему, ничто,
или нечто неопределенное. Более того, с трудом теперь возможно
понимать, что есть глупость и разумность сами по себе. Хотя я
здесь и выскажу своё суждение по поводу того, каким образом в
начале XX века, в годы революции, и ранее в годы «освободительной
борьбы», произошло обратное смещение противоположностей в русском
обществе. Не думаю, что этим я отдаляюсь от сути моего очерка,
а наоборот, нам полезно уразуметь следующее. Как следует из огромного
количества печатного материала, движущей силой освободительного
движения в России была интеллигенция: такие её деятели, как например,
Чернышевский и Добролюбов, Герцен и Белинский. То есть, в сути
своей, борьба носила характер борьбы одной части интеллигенции
с другой её частью, с царским двором. С другой стороны, интеллигенция
освободительного движения вела борьбу не за власть, как таковую,
а за, якобы, освобождение народа, хотя, в сути своей, она хотела
свободы для самой себя. И действительно, когда царская власть,
посредствам люмпен-пролетариата, была свергнута, то интеллигенция
просто надела это ярмо власти на шею швондеров и иже с ними,и
таковое ярмо коммунистическая бездарность и потянула с начала
века. Идейные же вдохновители революции просто ушли в тень, получая
тем самым натуральное освобождение, и до сих пор у этой интеллигенции
нет абсолютно никакого желания вновь натягивать на себя эту лямку,
а пролетарии, так до сих пор и не научились управлять государством,
и не научатся никогда – необходимо в этом честно признаться.

Если смотреть с этой точки зрения на проблему бездарности и гениальности,
то всё сразу же становится на свои места, ибо гениальности, в
таком случае, нет необходимости в общественном признании – она
существует по ту сторону бездарности и глупости. Только сегодня,
в год столетнего юбилея первой русской революции, власть всё же
уразумела, что без интеллигенции, без творческой прослойки общества,
ведающей и отвечающей за воспитание духа нации, сама по себе власть
есть уродливое амёбное образование не способное ни улучшить, ни
ухудшить, ситуацию в стране, и в нации в целом, поэтому она и
пожелала созвать творческую интеллигенцию в «Общественный совет».
Но, вновь, эта пресловутая причудливость форм берет власть рассудка
в свои руки, ибо представители этого почтенного органа должны,
по идее, быть людьми, которые достигли неких результатов в своей
общественно полезной деятельности, в обширнейших сферах этой мнимой
«социодеятельности». И в результате мы имеем состав нашей «интеллигенции»,
который наполнен девушками на бревнах, или с шестом (недостаёт
девушек с веслами и на шарах); начальников союзов торгашей и их
знаменитых защитников по интересам; самых сильных и мощных, самых
лучших хозяйственников и председателей из глубинки; лучших кондитеров,
поваров и трактористов и.т.д. И где-то на периферии Совета есть
малюсенькое представительство истинной творческой интеллигенции,
которая неловко себя чувствует в этом море знаменитостей. Пусть
так. И что далее? Судя по всему, ничего. Желание власти – это
видение власти; какая власть, сама по себе, такого и её желание:
нельзя желать духа, ибо желает всегда сам дух, а равно невозможно
видеть дух, ибо смотрит сам дух; абсурдно пытаться увидеть свой
глаз, ибо каков глаз такого и видение этого глаза.

Таким образом, как может Дух Отрицания, в котором основными свойствами
являются религиозность, сексуальность и воля к власти или, с другой
стороны, цензура, критика и само по себе отрицание, оформить нечто
полезное, в котором, по определению, пребывает Дух Согласия? И
проблема, таким образом, заключается в том, чтобы интеллигенция
(истинная, творческая и свободная) захотела учувствовать в делах
власти, но кто в здравом уме и твердой памяти променяет свою индивидуальную
свободу на ярмо власти? Разве возможно такое предположить? И нужно
ли это вообще, когда эмпирически мы познаем, что огромная масса
«социума» свободу расценивает, как индивидуалистическую покорность?
С первого взгляда можно предположить, что такая покорность и есть
форма согласия, но если проникнуть чуть глубже, то оказывается
наоборот: согласие не есть покорность; согласие есть равнодушие
к покорности, а не отрицание её. Этой свободе, например, и пытался
научить людей Булгаков, но, как видно, это бесполезное мероприятие,
ибо, в определенных условиях бытия человеческой реальности, свобода
= покорности = морали рабов.

Сегодня, в одном маленьком населенном пункте, инициативная группа,
составляющая творческую его «интеллигенцию» пенсионного возраста,
вышла в администрацию города с предложением заменить памятник
Ленину на памятник собаке по кличке Звездочка, которая была последней
собакой, побывавшей в космосе! Я же им, со своей стороны, предлагаю
вместо собаки Звёздочка водрузить на пьедестал собаку Павлова,
которая была причиной великому открытию этого физиолога, которое
говорит о том, что удар электрическим током вызывал у собаки,
не, ожидаемую, негативную реакцию, а позитивную (чувство голода);
сродни тому, как побои жены мужем вызывают у женщины, вместо негативной
(ожидаемой) реакции, положительную – любовь! Вот вопрос и проблема,
которой должна заняться сегодня философия, ибо без её разрешения
невозможно сдвинуться с мёртвой точки, в которой мы до сих пор
пребываем. Именно эти вопросы и ставил в своём творчестве Булгаков,
но разрешить их так и не смог. В самом деле, если кто-нибудь вдумается
как следует в проблему свободы, тот поймёт, что для определенного
рода людей само понятие «свобода» должно быть осмыслено, как понятие
«согласие» с чем-то внешним, так как таковое согласие для-других
потому и трудно поддаётся осмыслению, потому что подразумевает
под собою отрицание себя, то есть критичное отношение к самому
себе, что впоследствии может выливаться в истинный гуманизм, в
котором и возможно постигать свободу: обратный же путь ведёт прямиком
к не-свободе, ибо соглашаясь с самим собою, человек отрицает внешнее,
в которое он, будем говорить, заброшен, то есть в котором он существует
не по своей воле, следовательно, этим самым, в обратном отражении,
он становится полностью зависимым от внешнего (не-свободным).
Таким образом, проникновение в сырую темницу Духа Согласия есть
стоящая проблема, над которой как следует необходимо поразмышлять.
Чем мы и займёмся позже, когда будем рассматривать главное сочинение
Булгакова «Мастер и Маргарита», а пока окинем своим взором мифологичность
мышления западного общества.

Если же ретроспективно посмотреть на эволюцию его развития, то
её можно уподобить эволюции мифологического мышления человека.
Началом его можно считать мифологию Древней Греции (если не принимать
во внимание астрологию, мистерии Древнего Египта, халдеев и прочего),
которую и по сей день пытаются толковать применительно к тем или
иным условиям жизни; далее на её место заступает христианство,
с теми же последствиями развития; после – набирает силу противостояние
религии и алхимии, что особенно заметно в мистическом разврате
средневековья, в котором ветхозаветное папство узурпировало христианскую
религию (отсюда происходит и раскол между сторонниками официальной
церкви и теми, кто проповедует истинный смысл христианства), что
нашло отражение в булгаковской «Кабале святош», в которой архиепископ
Шарон является членом Кабалы священного писания (ветхозаветной
мистики); и далее, до сего дня, средневековая алхимия перешла
в психоанализ, то есть в психологию. На всех этих уровнях заметна
явная связь с мифологическим и мистическим мышлением: алхимические
образы Гермеса Трисмегиста в Аналитической психологии Юнга, сексуальные
комплексы на темы мифов древних греков у Фрейда, и теперь уже
инфантильные фантазии самих психически больных, которые, якобы,
в сновидениях видят некие нуминозные откровения, которые необходимо
поведать психоаналитику, который в своих сочинениях будет их растолковывать
как проявления бессознательного, хотя как может невротик или параноик
помнить то, что ему, например, приснилось, если в сути психических
заболеваний человека заложено условие потери памяти – собственно,
по этой причине и определяют психическую патологию. Вот на всех
этих многообразных социальных сношениях и построено всё сегодняшнее
западное общество, в котором отчужденность человека от человека
заметна как никогда – это первое его условие, а из него уже исходит
и второе – сама по себе личность человека, вернее сказать его
индивидуальность, находится где-то на периферии этого «романтического
социоуниверсума». Таким образом, если рассматривать «Мастера и
Маргариту» Булгакова с точки зрения иррационального творчества,
то всё же необходимо признать и огромнейшую пропасть, которая
разделяет мифологическое мышление западников, с мифом Булгакова,
ибо в последнем мы можем найти плоды рационализма, так как он
более ориентирован на личность человека, на его индивидуальность
– это не плод больного воображения автора, как пытаются представить
сегодня многие критики и исследователи его творчества, пытаясь
обязательно, почему-то обосновать демоническое в романе, как будто
кроме этого пресловутого, и набившего уже оскомину, демонического
в нём нет ничего человеческого: в этом, как не трудно заметить,
проявляется дань моде – смотреть глазами всегда на свет, находясь
при этом в темноте.

Но что подразумевает под собою понятие: «находиться в темноте,
глядя на свет»? В обывательском смысле слова, определяет представление
субъекта о самоопределении личности, её утверждении, во внешних
(светлых) условиях. Действительно, самое актуальное действование
современной России. Хотя и не совсем уж и современной. Коротков
и Кальсонер из «Дьяволиады» Булгакова есть личности стереотипные
для того времени, и нашего в том числе. А сама «Дьяволиада» будто
бы писана в девяностых годах прошлого века, в перестроечные времена,
во времена революционные. В самом деле трудно даже представить
себе кому же следует верить: Гераклиту, который утверждал, что
всё изменяется и ничто не остаётся неизменным или Соломону, который
противоречил Гераклиту, утверждая, что нет ничего нового в мире,
а всё только лишь повторение старого? Эмпирически же, мы постигаем,
что Соломон был более прав, чем Гераклит. Невольно здесь – хотя
и не во время – всплывает фраза, брошенная Воландом в варьете,
по поводу того, что люди остаются всё такими же, только квартирный
вопрос их испортил. Отнюдь, квартирный вопрос портит всех людей
без исключения, включая и иностранцев, ибо в нём заключена денежная
сущность: всё денежное – портит, и это неизменное свойство человеческой
природы, которое эту самую природу наслаждает, ибо в этом проявляется
бытие для-себя любимого; естественным образом, любое согласие
между людьми (будь они хоть самые близкие родственники) в этом
вопросе, в вопросе недвижимости, то есть, в вопросе денежном –
отвращает и тошнит. Ведь, так? Именно, так. Сам вопрос о жилье
в сути своей пребывает в самом глубочайшем животном инстинкте
человека; каждое животное имеет свою нору, берлогу, гнездо, свою
территорию, на которой оно добывает себе пропитания, и поэтому
его инстинкт направляет зверя на защиту своих имений. Любая опасность,
которая грозит потери его собственности должна быть устранена,
и это свойство человека в обширнейшем смысле. Чтобы мы не думали,
что этим больны только русские (я имею в виду, квартирный вопрос)
приведу вам в пример один, из множества, случаев мне знакомых,
некоей испанской супружеской четы. Жена пригрозила мужу разводом
и разделом имущества, как это водится везде в Европе. Муж, на
заправочной станции, облил свою жену, находящуюся в машине, бензином
из шланга, и поджёг. Жена теперь его находится на кладбище; он
сам схлопотал двадцать лет тюрьмы, а недвижимость, за долги испарилась.
Вот, таким образом, счастливое бытие превращается в ничто, которое
ни счастливым, ни несчастливым уже и назвать нельзя. И с другой
стороны, стремление к имению имущества (жилья), что выразилось
в булгаковском квартирном вопросе, подразумевает под собою возможность
совершения преступления, которое направлено на обладание чем-то
материальным. Таким образом, кстати говоря, исходя из истории
Древней Греции и Рима, а равно как и истории государства Израильского,
происходило расселение людей по земле, что и подтверждает сильнейшую
инфантильную привязанность архаических людей к животному инстинкту,
и, как следствие этого, полнейшая зависимость от него.

Вернёмся же к отвращению. В «Дьяволиаде», кстати говоря, мы видим
как проявляется тошнота Короткова в форме отвращения к действительности
от безусловного согласия с ней, и, с другой стороны, отвращение
отягчает изнутри, из индивидуальности: Коротков, во всех многообразных
условиях, личность разная, то есть его внешний вид, его форма,
его вид, совершенно разнообразные, но внутренне, индивидуально,
он остаётся Коротковым во всех этих ситуациях и условиях, – это
его отвращает и тошнит. В конце концов он приходит к осознанию
своей индивидуальности и исчезает в ничто:

– «Лучше смерть, чем позор!

Преследователи были в двух шагах. Уже Коротков видел протянутые
руки, уже выскочило пламя изо рта Кальсонера. Солнечная бездна
поманила Короткова так, что у него захватило дух. С пронзительным
победным кликом он подпрыгнул и взлетел вверх. Вмиг перерезало
ему дыхание. Неясно, очень неясно он видел, как серое с черными
дырами, как от взрыва, взлетело мимо него вверх. Затем очень ясно
увидел, что серое упало вниз, а сам он поднялся вверх к узкой
щели переулка, которая оказалась над ним. Затем кровяное солнце
со звоном лопнуло у него в голове, и больше он ровно ничего не
видал».

Итак, последнее, что нам необходимо уяснить, прежде, чем преступить
к рассмотрению основной части очерка, это дуальность в строении
индивидуальности Булгакова, которую он описал в «Воспалении мозгов»:
да, и вообще, которая красной нитью проходит через всё его творчество.
«При третьем глотке живая сила вдруг закопошилась в висках, жилы
набухли, и съежившиеся желтки расправились в костяном ящике. –
Живы? – спросил я. «Живы», – ответили они шепотом. – Ну, теперь
сочиняйте рассказ!»

– «Здорово пошло дело, – заметили выздоровевшие мозги, – спрашивай
еще пиво, чини карандаш, сыпь дальше... Вдохновенье, вдохновенье».

Можно было бы, конечно же, эту двойственность и разобщенность
сознания приписать булгаковскому недугу от употребления морфия,
что вполне могло быть, с одной стороны верным, с другой – отнюдь:
наркоманов полно, но это не значит того, что все способны под
действием наркотика писать так, как Булгаков, или больной Гоголь,
или другой средневековый почитатель опиума, Парацельс, чей мир
целиком и полностью состоит из ундинов, сильфов, гномов и прочей
мистики, кстати говоря, последний был гениальным медиком своего
времени, даже в те времена, во времена священной инквизиции, никто
не запрещал ему заниматься врачебной деятельностью: да, и судьбы
Парацельса и Булгакова, как две капли воды подобны друг другу,
а если принять во внимание тот факт, что жизнь человека облекается
в судьбу посредствам смерти, то и смерти их обеих в нищете, прямо
указывает на их одинаковость, и вместе с этим на всеобщность в
понятии «судьба». Но если у вышеназванных трёх персоналий и имелись
некоторые недуги, то есть болезни, то болезнь мозга, например,
Ницше уже приобретенная в процессе творчества, и, вместе с тем,
она никоим образом не повлияла на его «Заратустру». Такое же состояние
своего организма, Юнг, называл творческой болезнью и, ссылаясь
на Парацельса, утверждал, что болезнь есть духовное семя _ ⁴. Уже позже Юнг придёт к пониманию,
что в нём пребывает женская душа, которую он назвал anima; то
же самое чувствовал Ницше, когда писал в «Заратустре» словами
старухи, которая разговаривала с Заратустрой: «Странно, Заратустра
знает мало женщин, и, однако он прав относительно их». По поводу
болезни, вернее сказать то, как видел её Ницше, он так пишет там
же: «Одинокий, ты идешь дорогою к самому себе! И дорога твоя идёт
впереди тебя самого и твоих семи демонов! Ты будешь сам для себя
и еретиком, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем. Надо, чтобы
ты сжег себя в своем собственном пламени: как же хотел ты обновиться,
не обратившись сперва в пепел. Одинокий, ты идешь путем созидающего:
Бога хочешь ты создать себе из своих семи демонов!» _ ⁵.
В принципе, здесь, мы видим общий портрет Мастера или самого Булгакова,
который в Маргарите видел, приходящую к нему истину; таким же
образом, как и Ницше говорил, что он не бегает за женщинами потому,
что женщины (имеется ввиду истина) сами приходят к нему: «Но это
безумие пришло к нам, а не мы к нему» – пишет он в главе «О целомудрии».
Демоны же, например, Юнга – это шесть его архетипов, которыми
наполнено коллективное бессознательное _ ⁶. Теперь
же, обратимся к главному труду Булгакова «Мастер и Маргарита»,
который, как видно из наше вводной части является собирательным
образом индивидуальности автора, и в котором Булгаков соединил
все разрозненные кусочки своего творчества в одно, достойное и
гениальное произведение.

1. В. Лосев. Фантастический роман
о дьяволе. Булгаков М. А. «Великий канцлер. Князь тьмы», М.: Гудьял-Пресс,
2000, с. 5

2. Новый мир., 1987, 8

3. Пер. с фр., предисл., примеч. В. И. Колядко. М.:
Республика, 2000

4. К. Г. Юнг. «Дух в человеке, искусстве и литературе» пер. В. А.
Поликарпова. – Мн.: Харвест, 2003. с. 5 – 34

5. Ф. Ницше «Так говорил Заратустра», СПб., ИД Кристалл, 2002, с. 54 – 56

6. К. Г. Юнг «Душа и миф. Шесть архетипов», пер. А. А. Спектор. –
Мн.: Харвест, 2004

Продолжение следует.