Проза

От переводчика:

Прозу Гото Кунихиро можно отнести к так называемому поколению
«пост-мураками»: в ней чувствуется влияние Харуки, однако проза
эта гораздо более прагматична, в ней меньше мистики и больше того,
что можно было бы назвать «объяснением» происходящего – таковы
требования современного японского читателя. Гото несомненно элитарен,
его тексты насыщены аллюзиями и культурологической информацией.
Тем не менее, он совершенно определённо может быть с лёгкостью
принят массовым читателем, потому что сюжеты его всегда увлекательны
и непредсказуемы. Если тексты Мураками – это японский прозападный
модернизм в чистом виде, то тексты Гото Кунихиро – это японский
постмодернизм – не менее прозападный, но более коммерческий. Однако
от этого он не теряет своей прелести. Вниманию читателя предлагается
рассказ «Письмо японскому другу». Так же называлось письмо, посланное
французским философом Жаком Деррида своему японскому коллеге,
профессору Идзуцу. Его можно найти вот
здесь.

Андрей Колобродов

Токио, август 2005

Перевод Андрея Колобродова

You raise up your head
And you ask, «Is this where it is?»
And somebody points to you and says
«It's his»
And you say, «What's mine?»
And somebody else says, «Where what is?»
And you say, «Oh my God
Am I here all alone?»

Because something is happening here
But you don't know what it is 
Do you, Mister Jones?

Боб Дилан, Ballad of a Thin Man

Я не люблю Вагнера. Однако, сегодня, когда по NHK передавали «Тангейзера»,
я невольно заслушался голосом Элизабет, умоляющей пилигримов рассказать
ей хоть что-нибудь об исчезнувшем Тангейзере. Голос звучал наредкость
жалобно, я с трудом разбирал слова и думал, что с таким же успехом
они могли бы петь и по-немецки. Тем не менее, Элизабет было жаль.
«Вот так живёшь-живёшь...», подумал я, но не успел додумать мысль
до конца, как в дверь позвонили.

– Господин Нисикава? – тихим голосом поинтересовался человек в
сером плаще, когда я открыл дверь.

– Да, это я. Что вам угодно?

– Мне необходимо с вами поговорить, – сказал человек и протянул
мне свою визитную карточку, не говоря более ни слова.

Карточка была абсолютно пуста, и только сбоку маленькими буквами
был напечатан адрес – где-то в районе Цукисимы.

– Извините, но здесь нет вашего имени, – невольно пробормотал
я, поднимая глаза на тихого человека.

– Вы можете называть меня Кусакари, хотя это не имеет никакого
значения. Извините, но мне всё-таки хотелось бы войти.

Всё это было не только странно, но и невежливо, и, тем не менее,
любопытство взяло верх. Я пригласил Кусакари, или кто бы он там
ни был, войти.

Человек вошёл в комнату, и я помог ему снять плащ. Под серым плащом
обнаружился такой же серый, безупречный костюм Boss и галстук
от Louis Vuitton. Из нагрудного кармана пиджака торчал белоснежный,
сложенный треугольником платок, а на запястье Кусакари сверкнули
золотом явно дорогие часы.

Он был абсолютно лыс, чисто выбрит, с ничего не выражающим, ничем
не примечательным лицом и лёгким осакским акцентом. Я молча указал
ему на кресло, и Кусакари сел напротив телевизора под звуки голоса
Вольфрама, завершающего свою арию.

– Любите Вагнера ? – спросил он, очевидно стараясь продемонстрировать
мне свою образованность.

– Да не так чтобы... – начал я. – ...господин Кусакари, так что
же привело вас ко мне ?

– Вот это, – не долго думая ответил Кусакари и вынул из кармана
пиджака небольшой конверт в плотной коричневой бумаге. Он осторожно
открыл конверт и извлёк оттуда пластиковый пакет, в котором, как
я видел, лежала какая-то маленькая, скрученная в свиток бумага.
Кусакари положил пакет на столик и извлёк из другого кармана белые
перчатки. Я во все глаза смотрел на его неторопливые, размеренные
движения, и какое-то неприятное чувство тягостного ожидания возникло
у меня в области живота. Мой гость тем временем надел перчатки
и, открыв пакет, извлёк оттуда небольшой свиток, размером со спичечный
коробок. Лицо его при этом стало необыкновенно серьёзным.

– Взгляните, – сказал он, распрямляя перед моими глазами свиток.

Бумага, по всей видимости, была рисовой, очень старой и хрупкой
– оттого-то Кусакари и держал её так осторожно. Я с трудом разобрал
полувыцветшие буквы, но от этого мне легче не стало – письменность
была совершенно незнакомой.

– Что это такое? – в недоумении уставился я на моего непрошенного
гостя.

– Письмо, – спокойно ответил он.

– Чьё письмо? Какое письмо ?

– Ваше. Это письмо написано вами.

– Что вы несёте! – не выдержал я. – Это какой-то древний свиток,
да и написано на непонятном языке.

– Я понимаю ваше волнение, – спокойно произнёс Кусакари, – и,
более того, совершенно разделяю его. Письмо это и в самом деле
очень старое, и написано оно на санскрите – поэтому-то вы и не
можете понять ни слова. Однако написали его вы.

«Сумасшедший!» – догадался я и сделал непроизвольное движение
к телефону.

– Я не сумасшедший, – как будто прочитал мои мысли Кусакари. –
Я только прошу вас выслушать меня. Но сначала взгляните вот сюда.
И он повернул свиток другой стороной. На ней, точно такими же
едва различимыми чернилами, но уже по-японски были написаны моё
имя и адрес: «Нисикава Такаси, Нака-Мегуро, 1-35-4, Токио.» А
ещё ниже, тоже по-японски была приписка: «Это и есть доказательство».

– Это и есть доказательство! – воскликнул я с возмущением. – Вы
подделали мой почерк, написали мой адрес, состарили бумагу, а
теперь приходите сюда, пытаясь доказать мне, что я сошёл с ума
?!

– Я ничего не подделывал, – ничуть не обиделся Кусакари. – Бумага
проверена радиоактивным способом – ей больше полутора тысяч лет.
Почерк ваш, адрес ваш – поэтому-то я и пришёл к вам.

– Ну хорошо, – постарался успокоиться я. Хотите чего-нибудь выпить?

– «Джонни Уокер», если можно, – сказал Кусакари, блеснув своими
часами в тот момент, когда он ловким движением прятал письмо обратно
в пакет.

– Я не употребляю спиртные напитки, – ответил я и отправился на
кухню, чтобы налить ему кока-колы. – Ну хорошо, а что же я написал
в том письме? – сосредоточив весь свой сарказм на слове «я», спросил
я.

– К счастью, у нас есть специалисты, понимающие ведический санскрит,
– ответил мой гость, с удовольствием потягиваясь в кресле. Его
лицо вдруг снова стало совершенно серьёзным. – Вы написали там
нечто настолько важное, что наш разговор не может продолжаться
здесь. Я просил бы вас поехать со мной – я на машине.

– А кто это «вы» ? – поинтересовался я. – Секретные службы?

– Мы не имеем никакого отношения ни к государству, ни к якудза,
если это вас беспокоит. Мы – это частная организация, довольно
секретная, но совершенно законная. О нас мало кто знает, потому
что мы не афишируем свою деятельность. Но, поверьте, вы нисколько
не пожалеете, если отправитесь со мной немедленно.

На экране телевизора возникли молодые пилигримы, ненатуральными
голосами возвестившие что-то о посохе Тангейзера. Я стоял в нерешительности:
слишком уж не вязался дорогой костюм и золотые часы моего гостя
со словом «сумасшедший».

– Ну, смелее, я вижу, вы уже приняли решение, – подбодрил меня
мой странный гость и с готовностью поднялся. – Право же, пойдёмте.

«Что я теряю?» – подумал я. – «Конечно, если это маньяк, то он
запросто может меня убить, но уж больно этот человек не похож
на безумца».

– Хорошо, я пойду с вами, – сказал я, нащупывая в кармане мобильный
телефон.

– Поверьте, вам совершенно нечего опасаться, – в первый раз за
всё время улыбнулся Кусакари и пропустил меня вперёд.

Машина незнакомца оказалась под стать его костюму – это был чёрный
Ягуар с тонированными стёклами. Кусакари включил музыку и кондиционер,
и мы тронулись с места.

Я не привык смотреть на Токио из машины – всю жизнь пользуюсь
метро – и вид улиц показался мне необычным. Впрочем, необычной
была ситуация, а вовсе не улицы. В машине хриплым голосом пел
Боб Дилан, а Кусакари молчал как рыба. Дилан пел что-то про мистера
Джонса и задавал много вопросов, но моего английского было недостаточно,
чтобы разобрать, что же именно его интересует. Я ехал на заднем
сиденье и тоже молчал – я готовился к чему-то такому, чего мне
ещё никогда не приходилось испытывать.

Через двадцать минут машина въехала на главную улицу Цукисимы
и вскоре повернула в какой-то проулок. Я никогда не был в этой
части города и совсем потерял способность ориентироваться. Мимо
потянулись старые деревянные дома-развалюхи, и указатель поведал,
что мы находимся в районе под названием Цукуда-ниттёме. Машина
ещё какое-то время петляла по узким улочкам и, наконец, остановилась
на затрапезной стоянке. Прямо напротив нас на крыльце своего дома
сидела старуха, безразличным взглядом вперившись в машину. Было
ясно, что ей нет никакого дела ни до меня, ни до моего сопровождающего.
Рядом с крыльцом стоял автомат с холодными напитками. Я купил
чай Lipton с лимоном и выпил его залпом – от волнения у меня всё
пересохло во рту.

– Волноваться совершенно не из-за чего, – подбодрил меня Кусакари,
но было ясно, что он и сам прекрасно понимает абсурдность своих
слов. – Идите, пожалуйста, за мной.

Какое-то время мы шли вдоль старых домов, в окнах которых можно
было разглядеть маленькие комнатки с убогим скарбом; мимо колонок
с водой – оказывается, они ещё сохранились в Токио; мимо цветов,
посаженных местными жителями прямо у своих дверей, и, наконец,
остановились около небольшого синтоистского храма – такой можно
увидеть почти в каждом старом районе города. Мы обогнули алтарь,
и Кусакари открыл какую-то боковую дверцу, достав из кармана ключ.
Щёлкнул выключатель, и лампочка осветила ветхую деревянную лестницу,
ведущую куда-то вниз.

– Ну нет, я туда не пойду, – решительно сказал я, заглянув в пугающую
темноту подвала.

– Я знал, что вам это не понравится, – улыбнулся мой сопровождающий.
– И я не буду настаивать. Подождите, пожалуйста, здесь – только
никуда не уходите, я вас очень прошу! – и он стал спускаться по
лестнице, пока не исчез в темноте.

Я немного успокоился и стал оглядываться по сторонам. Храм как
храм, ничего особенного. Не слишком похоже на казематы сатанинской
секты – и всё-таки эта лестница вниз – что-то тут неладно.

Прошло минут пять, и наконец в дверном проёме появилась фигура
Кусакари, за которым поднимался по лестнице ещё один человек.

Человек этот был так же лыс, сухопар и полон достоинства, как
и тот, который называл себя Кусакари. Череп его был обтянут кожей,
но кожа эта не блестела, вызывая комический эффект, как у большинства
лысых, а была совершенно матовой. Одет он был в такой же безупречный
серый костюм и распространял вокруг себя запах дорогого одеколона.
Всё это выглядело ужасно нелепо посреди старого, убогого двора
заштатного токийского района, и меня не покидало ощущение нереальности
происходящего.

Человек, шедший за Кусакари, протянул мне свою визитную карточку,
а я спохватился, что не взял своей.

– О, это совершенно необязательно, дорогой господин Нисикава,
– поспешил успокоить меня новый знакомец. – Мы всё про вас знаем.

Меня опять покоробило это таинственное «мы», но я сдержался и
взглянул на карточку. Она было точной копией карточки Кусакари
– белый листок с адресом в самом углу. Это и был тот самый адрес,
где находился храм. Увидев моё недоумение, человек поспешил вручить
мне ещё одну карточку, на сей раз испещрённую надписями.

– Надеюсь, это разрешит ваши сомнения, – улыбнулся он.

Карточка гласила:

«Инуэ Мицухиде,

доктор философии, Гарвардский университет,

почётный доктор физики и математики, профессор, университет Васеда,

доктор семиотики, профессор Эмеритус, Сорбонна».

«Впечатляет», – подумал я и украдкой взгянул на собеседника.

– Всё это правда, если вы ещё не верите, – тихо рассмеялся доктор
Инуэ. – Я не сатанист и не последователь Шоко Асахара, вы не должны
ничего опасаться.

– Я вам верю, – поспешил сказать я и даже почувствовал некоторую
вину.

– Тогда пойдёмте, – Инуэ показал рукой на лестницу, ведущую в
подвал, и мы начали спускаться.

Спускаться по полутёмной лестнице пришлось около полутора минут.
Наконец, мы остановились перед железной дверью, и даже при тусклом
свете лампочки я мог разглядеть, что она покрыта ржавчиной. Около
двери был цифровой пульт, на котором Инуэ набрал код, а потом
ещё и приложил большой палец к распознавателю, горевшему красным
огоньком над ручкой. Щёлкнул замок, и дверь легко подалась, впустив
нас в хорошо освещённый коридор. Здесь всё уже было гораздо аккуратней,
стены покрашены свежей краской, пол был чистым. Мы ещё некоторое
время шли по коридору и остановились перед второй дверью, с которой
Инуэ проделал тот же ритуал. И эта дверь отворилась, и взору моему
предстала прихожая, а за ней большая, чистая комната, покрытая
татами.

Мы сняли обувь и вошли.

Комната была освещена большими лампами дневного света, тихо гудел
кондиционер, воздух был свеж и наполнен запахом дорогого одеколона
(который, видимо, исходил от хозяина) и ещё какими-то исключительно
приятными запахами.

Комната эта поражала минимализмом – в ней не было ничего, кроме
нескольких подушек на полу и низкого чайного столика. На стене
висела фотография какого-то человека с очень живым взглядом и
белой шевелюрой. Человек этот как будто оживлённо разговаривал
с кем-то.

Доктор Инуэ проследил за моим взглядом и сказал:

– Жак Деррида. Человек, который придумал деконструкцию.

Я смотрел на него ничего не понимающим взглядом. Он несколько
мгновений внимательно изучал меня и, наконец, произнёс:

– Пожалуйста, садитесь. Разговор нам предстоит долгий.

Тем временем откуда-то из бокового коридора появился Кусакари
с чайником и чашками на подносе. Он разлил нам зелёный чай и тихо
удалился.

– Можете ли вы объяснить мне, что происходит ? – взмолился я.

– Господин Нисикава, – снова взглянув на меня сказал Инуэ. – Знаете
ли вы, что такое энтропия ?

– Нет! – взорвался я. – Я не знаю, что такое энтропия, я не знаю
никакого Дерриды, я не знаю, что это за дурацкое письмо, якобы
написанное мной, и я ничего не знаю о вас!

– Обо всём по порядку, – улыбнулся Инуэ. – Сейчас я вам всё объясню.

– Мы называем себя «группой деконструктивного дзена», – начал
он, потягивая чай. – Вы, конечно, никогда ничего о нас не слышали.

Я отрицательно помотал головой.

– Эту группу создал я – около десяти лет назад. Именно в то время
я оставил кафедру семиотики, потому что меня захватило гораздо
более интересное направление. Конечно, нечего было и думать, чтобы
предложить такое в академических кругах – вы знаете, как они консервативны...
Впрочем, даже если не знаете – ваше счастье. Положитесь хотя бы
на моё слово. Итак, этот человек, портрет которого вы видите перед
собой, побудил меня уйти от мира университетских кабинетов и создать
своё собственное учение. Благо, средства у меня были – моя семья
принадлежит к старейшему и очень богатому роду. Я купил этот небольшой
участок земли с храмом и оборудовал подвал. Как видите, ничего
загадочного.

Я попытался изобразить не лице подобие улыбки:

– Да, если не считать письма, якобы написанного мною на санскрите.

Инуэ поднялся на ноги и направился к выходу, который по всей видимости
вёл в соседнюю комнату.

– Обо всём по порядку, – сказал он. – Вы не возражаете, если я
поставлю музыку?

– Конечно, нет.

Через минуту из соседней комнаты донеслись звуки какого-то андерграундного
джаза. Человек терзал саксофон, и терзания эти сопровождались
не менее мучительными пассажами ударных.

По моей кислой мине Инуэ понял, что я не в восторге от музыки.

– Это Джон Зорн – мой любимый музыкант и композитор. Я понимаю,
– он сделал успокаивающий жест рукой, – это не слишком просто
поначалу. Но вы можете привыкнуть. Зорн деконструирует джаз, создаёт
музыку через отрицание её основ.

– Я уже понял, что вас привлекает всё деконструктивное, доктор
Инуэ. И всё же я не понимаю...

– Терпение, господин Нисикава! Немного терпения и я всё вам объясню.

– С детства я увлекался дзеном, – продолжал он. – Идея подвергать
сомнению массу накопленных знаний, взламывать защитную оболочку
сознания, которая создаётся этой массой и не даёт нашему мозгу
раскрепоститься – всё это звучало необыкновенно привлекательно.
Но дзен был для меня всегда не более, чем увлечением. Идея сатори
– просветления – хороша сама по себе, но она всегда казалась мне
какой-то половинчатой, недостаточной. Я штудировал старых мастеров
и современные толкования, Мумона и Филиппа Капло, Догена и ван
де Ветеринга. Мне долго, очень долго не давала покоя мысль – чего
же не хватает дзену, что же меня в нём не удовлетворяет. И вот
тогда я, наконец, познакомился с этим человеком, – Инуэ показал
на фотографию на стене, – с Жаком Дерридой и его работами. У нас
было несколько личных бесед, когда я жил в Париже, но по-настоящему
я проникся идеей деконструкции тогда, когда прочитал все его книги,
а это было нелегко, уверяю вас!

Я и не пытался возражать, и доктор продолжил свою речь.

– Увы, дорогой господин Нисикава, я не смогу подробно объяснить
вам его идеи – для этого нам пришлось бы провести в этой комнате
несколько лет. А главное! – тут голос Инуэ понизился до заговорщического
шёпота, – главное, что он и сам не до конца понимал всё то, о
чём писал. Однако, постараюсь изложить вкратце то, что поддаётся
изложению.

Вы знаете, как устроен улей?

– Очень приблизительно.

– Улей, соты – это строгая система шестиугольников – некая устойчивая,
самоорганизующаяся структура, создаваемая пчёлами, действия которых
ещё не до конца изучены наукой. Однако нам доподлинно известно,
что центром улья, его командным пунктом является пчела-королева,
или царица, которая неизвестным нам образом направляет действия
подчинённых ей пчёл-работников. Структуралисты пытаются найти
такого рода образующую структуру во всём, что попадает им под
руку – в истории, в мифах, в обществе, в сознании. В основе представления
о структуре лежит понятие «центра структуры» как некоего организующего
ее начала, того, что управляет структурой – этакой королевы пчёл.
Для Дерриды же «центр» – это отнюдь не неотъемлемое свойство структуры,
не некое присущее ей понятие, а всего лишь фикция, постулированная
наблюдателем, результат его «силы желания» или, если угодно, ницшеанской
«воли к власти». Толкование любого текста согласно Дерриде – это
не более, чем вкладывание в текст смысла, навязанного читателем
самому себе. Сам же читатель – назовём его «наблюдателем» – обладает
сознанием, составленным из культурных систем и норм своего времени,
и, следовательно, произвольность интерпретации со стороны этого
наблюдателя заранее ограничена исторической обусловленностью этих
самых норм и систем.

Инуэ остановился.

– Понимаете ли вы меня ?

– Я пытаюсь следовать за вашей мыслью, – неуверенно пробормотал я.

– Прекрасно. Так вот, накопленный опыт, структурированность мышления,
простая индукция, наконец, – вот то, что не даёт наблюдателю освободиться
от рамок своей системы наблюдения. Наше сознание как будто поймано
бесконечной лентой Мёбиуса – мы пытаемся приподняться над единственным
доступным нам измерением, но не в силах этого сделать; наша пресловутая
логика не даёт нам совершить переход.

Вот вам притча. Каменный Будда сидит напротив скалы, в которую
намертво впечатан большой изумруд. Изумруд этот, конечно же, зелёный.
Будда смотрит на него две тысячи лет – и каждый день он видит
перед собой зелёный изумруд. Каков будет цвет этого камня в 2001
году?

– Зелёный, естественно.

– Да, и вы применили простейшую индукцию, чтобы вывести этот несложный
закон. А что было бы, если бы в течение двух тысяч лет Будда наблюдал
за синим сапфиром ? Какого цвета был бы камень в 2001 году?

– Синего.

– Совершенно верно. А теперь введём новый цвет – назовём его «grue»
от green и blue – и здесь нам поможет Джеймс Джойс, этот мастер
загонять слова в ловушки. Цвет этот несколько необычен; мы определим
его так: Будда наблюдает камень цвета «grue», если камень был
зелёным изумрудом в течение первых двух тысяч лет, а потом, в
2001 году стал синим сапфиром. Итак, примените снова вашу индукцию
– если Будда видит перед собой камень цвета «grue» на протяжении
двух тысяч лет, то каков будет цвет камня в 2001 году?

– «Grue», я полагаю, – ответил я.

– Именно! – торжествующе воскликнул Инуэ. – Конечно, цвет должен
остаться прежним – но – взгляните ещё раз на то, как мы определили
этот цвет: камень должен стать синим в 2001 году. То есть, проснувшись
утром после двух тысяч лет созерцания изумруда, Будда увидит перед
собой сапфир! И это в точном соответствии с индукцией, которую
вы сами только что применили.

– Но вы же подменили понятие цвета! – запротестовал я. – «Grue»
– это не простой цвет, это какой-то список условий.

– Ха-ха-ха! – весело засмеялся Инуэ. – Вот видите, вы – наблюдатель
– построили для себя удобную систему наблюдения. Вы решили, что
можете определить цвет, хотя не сможете описать мне сейчас что
такое «зелёный», не прибегая к сравнениям с деревьями и изумрудами.
Цвет – это «квалия», то есть ощущение, которое один наблюдатель
никогда, ни при каких обстоятельствах не может передать или описать
другому наблюдателю. Кант называл такие неописываемые свойства
«ноуменальными». Цвет – это вещь-в-себе. Поэтому «grue» имеет
то же право на существование, что и green, и именно поэтому я
только что доказал вам, что индукция – насколько бы противоречивой
она ни была! – может привести нас к любому выводу, насколько бы
нелогичным он ни выглядел.

За стеной по-прежнему надрывался Джон Зорн, и я отёр пот со лба.
Мне давно так не приходилось напрягать мозги, но я, кажется, начал
получать от этого удовольствие.

– Итак, нить была найдена – я понял, чем именно не удовлетворяет
меня дзен. Дзен, несмотря на построенную систему противоречий,
призванных освободить мышление, сам обладает структурой! Дзен
структурно объясняет нам, что никакое объяснение невозможно, что
достичь просветления можно только, очистив свой разум от наносных
знаний, но – будьте внимательны! – дзен не делает последнего шага
на этом пути – он не поднимается на мета-уровень, он не деконструирует
свою собственную структуру! А нам нужна отсутствующая структура,
как называет её Эко. Отсутствующая структура... – он несколько
раз повторил эту фразу, как будто проверяя её на вкус.

Инуэ пришёл в необычайное возбуждение и уже не сидел, а ходил
взад и вперёд по комнате. Глаза его блестели.

– Мета-уровень – вот ключевое слово в моём умозаключении. Но подняться
на мета-уровень можно только, полностью удалив всякую структуру,
как из концепции, которую старается понять наблюдатель, так и
из сознания и существа самого наблюдателя. Нужно не только очистить
свой разум от груза накопленного опыта, нужно деконструировать
наблюдаемое понятие вместе с наблюдателем!... В метафизическом
смысле, конечно, – улыбнулся доктор.

Я воспользовался паузой и попробовал вставить слово:

– Допустим, что я понял то, что вы сказали... попытался понять,
по крайней мере. Но какое всё это имеет отношение ко мне, и при
чём здесь это письмо ?

– Самое непосредственное, милый господин Нисикава, самое непосредственное,
– Инуэ окончательно перешёл на дружеский тон. – Ваше письмо –
это доказательство того, что мой метод работает.

– Но я никогда не писал этого письма! – воскликнул я.

– Писали, господин Нисикава, – почти ласково проговорил Инуэ.
– Правда, было это давно – полторы тысячи лет назад.

– Перестаньте водить меня за нос. При чём здесь вообще я ?

– Я давно искал вас, – ответил Инуэ, останавливаясь прямо передо
мной. – Дело в том, что вы очень интересный человек.

Голова моя пошла кругом, я даже не нашёлся, что ответить.

– В нашей группе «деконструктивного дзена» около ста человек,
и весь последний год мы только и занимались тем, что искали подходящего
человека – интересного человека, – подчеркнул он.

– Что же такого интересного во мне ? Я обычный офисный работник,
никаких талантов у меня нет, семьи нет, да и увлечения-то толком
никакого нет.

– Вот именно! – быстро проговорил Инуэ. – Именно! Понимаете, мы
изучили данные более чем трёхсот тысяч человек, с помощью компьютера
и вручную – и тут сильно помогли мои правительственные связи.
Каждый из тех, кого мы изучали, был чем-то да интересен: один
в детстве собирал марки государства Кот Д'Ивуар; другой любит
ходить на один и тот же фильм по пять раз; третий до сих пор не
может заснуть без мягкой игрушки; четвёртый несколько раз выигрывал
на районном конкурсе поедания сосисок; пятый всю жизнь пытается
доказать гипотезу Римана; и так далее, и так далее... И только
вы, господин Нисикава – вы первый человек, который не был интересен
решительно ничем. Вы совершенно ничем не интересны! – сказал Инуэ,
глядя мне прямо в глаза, – и именно этот факт делает вас абсолютно
уникальным, и в конечном итоге – самым интересным, отличным от
других человеком, понимаете?

Нельзя сказать, что я воспринял его слова как комплимент, но довод
показался мне достаточно убедительным. Я согласно кивнул.

– Отлично, – обрадовался он. – Теперь всё просто. Мы нашли вас
и решили рассказать вам всё о целях и философии нашей группы.
И именно тогда-то мы и получили от вас это письмо.

– Ничего не понимаю! – взмолился я. – Я же о вас ещё ничего не
знал.

– Правильно, ничего не знали, но это были вы – теперешний наблюдатель,
в вашей нынешней системе координат – тот наблюдатель, который
сидит сейчас передо мной. Письмо же написал совсем другой наблюдатель
– тот человек, который уже был посвящен в наш метод, и – главное!
– тот человек, который уже совершил всё то, что ещё только предстоит
совершить вам.

– Что же мне предстоит совершить?! – воскликнул я.

– Вы встретитесь с Бодхидхармой. – ответил Инуэ.

Джон Зорн в последний раз всхлипнул за стеной, и саксофон затих.
В комнате воцарилась гробовая тишина. Мы несколько мгновений молча
смотрели друг на друга.

– Вы знаете, я, пожалуй, пойду. – сказал я.

– И вам не интересно узнать, что же написано в вашем послании
? – спокойно поинтересовался мой невозмутимый собеседник.

– Интересно, но я чувствую, что ещё недостаточно подготовлен к
встрече с Бодхидхармой, – сказал я, стараясь сохранять шутливый
тон.

– Мы всегда знали, что Бодхидхарма, или Дарума, как его называют
у нас, обладал неким секретом, который по всей видимости является
величайшей тайной, когда-либо существовавшей на свете, – как ни
в чём не бывало продолжал Инуэ. – Я почти уверен, что Бодхидхарма
нашёл тот мета-уровень, о котором я вам говорил – ту последнюю
степень деконструкции, за которой уже ничего нет. Вы ведь знаете,
что многие видели Бодхидхарму уже после его смерти. Существует
легенда, что монахи Шаолиня вскрыли его могилу и нашли там один
только башмак. А Бодхидхарма потом путешествовал с одним башмаком,
повешенным на посох.

Я вспомнил посох Тангейзера. «Как всё запутано», – подумал я.
– «А вдруг он прав ?» Но главная мысль, которая пришла на смену
первой была – «Я самый неинтересный человек на свете. И только
этим я и интересен. Вот оно что.» Мне внезапно стало совершенно
всё равно, что со мной будет дальше. «You raise up your head and
you ask, 'Is this where it is?'...»

– Я называю это «Принципом онтологически абсурдного пространства»,
– продолжал Инуэ, не замечая моего замешательства. – И я практически
уверен, что Бодхидхарма нашёл этот принцип. Так вот, в письме
вы пишете, что вам известен секрет Бодхидхармы. Вы стали обладателем
величайшей тайны в истории человечества, понимаете ли вы это,
господин Нисикава!

– Да, я готов, – безразлично произнёс я. – Я сделаю всё, что вы
скажете.

– Прекрасно, я нисколько в этом не сомневался! – сказал Инуэ,
и даже я теперь понял, почему именно он не сомневался в моём решении
– письмо-то уже было написано.

– Но каким образом вы получили это письмо ? – спросил я. – Не
по почте же оно пришло.

– Почти. То есть, мы получили его по почте от монахов шаолиньского
монастыря Сонг-Шан в хенанской провинции Китая. Они нашли ваше
послание в одной из древнейших рукописей, сохранившихся в монастыре,
а именно в «Записках о династии Тай Пин», между 39 и 40 страницами.

– Ничего не понимаю – откуда они знали, где искать ?

– Я им сказал, – спокойно ответил доктор Инуэ.

– Ну а вы-то откуда могли знать ?

– Я просто назвал первую пришедшую мне на ум книгу и первую попавшуюся
страницу.

Встретив мой полный недоверия взгляд, Инуэ улыбнулся:

– Чему же вы удивляетесь ? Я только что назвал вам точное место,
куда нужно будет положить письмо. Теперь-то вы уж точно его туда
положите.

Я почувствовал, что голова моя раскалывается.

– Кстати, 39 – это не такое уж и случайное число, – продолжал
говорить Инуэ. – Один математик заметил, что 39 – это первое число
из всего натурального ряда, которое не обладает каким-либо интересным
свойством – и поэтому-то оно и интересно... Но я вижу, что вы
устали, вам просто необходимо отдохнуть. Вы ведь никуда не спешите
– сегодня выходной, и, я думаю, что завтра вы тоже сможете не
пойти на работу в свете новых обстоятельств. Оставайтесь у нас
в гостях, а завтра мы продолжим разговор.

Я не стал возражать. Голова моя была тяжела, в мозгу изнывал саксофон
Зорна, смешанный с арией Вольфрама, перед глазами всё плыло.

В комнату вошёл новый человек, который, однако, был почти точной
копией Кусакари и Инуэ. Он предложил мне следовать за ним. Мы
несколько раз повернули по коридорам подземного помещения, пока
не добрались до новой, просторной, как и первая, комнаты, в которой
тоже ничего не было, кроме футона, постеленного на татами. Рядом
с ложем стоял чайник с зелёным чаем. Только сейчас я заметил,
что уже почти деcять вечера. Я опустился на футон, глотнул чаю
и почти сразу же заснул.

Окончание следует.