Поэзия

Раньше мы воскуряли благовония в священных рощах, мирно пасли бизонов, прыгали через костры и коллективно купались голыми в зеркальных водоемах, а потом пришли цивилизаторы, крестоносцы… белые… Знакомая песенка, да? Я далек от идеализации язычества и гневного демонизма, плохо отношусь к жертвоприношениям, сниманию скальпов и отрубанию голов, но столь напористое продвижение рациональной цивилизации, которая может похвастаться чем угодно, но не глубиной мышления и бескорыстностью веры, постоянно ставит передо мной пошловатый вопрос типа «с кем вы, художники слова?» Казалось бы, ответ ясен: на стороне слабых, бедных, униженных, – таков закон жанра. Почему все происходит иначе? Почему поэты заняты исключительно самими собой или с самоубийственным восторгом стряхивают с себя последние пылинки традиционных культур, примеряя одежды поношенного ширпотреба? Народы интересны лишь тем, чем отличаются от прочих. Не я обращаюсь к коллективно-мистическому сознанию – оно существует, и обращается ко мне. Я чувствую себя туземцем, чьи капища будут вот-вот разрушены, женщины уведены в принудительно-добровольное рабство, земля продана за горсть стеклянных бус, жизнь лишена смысла по образу и подобию могущественных соседей. И это не политическая позиция. Это стихи выматывающего душу сомнения и, если хотите, страха. Почему-то я до сих пор надеюсь на понимание, пусть и с печальным юмором. Я рад, например, что казаки-молокане вернулись из Турции, потому что в России больше нет царя. Я бы тоже следовал завету атамана, если бы он в моей жизни существовал.

Crusaders (1)

Такой же песок!
Такие же волны стучат о берег! 
Такой же вкус ячменного хлеба!
То же железо на щиколотках рабов!
Но что-то случилось с Богом:
Эту землю создал не Он.
Я же вижу…

Но кто? Кто посмел? Кто осмелился? 
Кроме Тебя есть другой?

Ты опять обманываешь меня…

Лес непроходимый хлещет по крупам коней,
они ускоряют шаг, спотыкаясь о корни.
Опускают морды в воду на водопое
    и поднимают её по уши в крови!

Та же вода! Те же рыбы в воде!
Но мы больше не Божьи твари,
Мы источник свежего мяса для дикарей!
Зачем Ты меня покинул?

Мы шли за золотом и вином,
но каждое дерево желало нас убить:
Ахиминес... Кариота... Гастерия... Катлея...

Я выжгу дотла все, что сумел
		когда-то преодолеть…
сравняю с землею поселки из тростника,
    в которых живут каннибалы и их собаки!

В них нет Бога! Туда им и дорога!

Леса поглощали нас
   		с жадностью болот,
но громыхали обозы великого войска,
мертвецы в длинных рясах крестили неверных,
а головы наши, отрубленные
 деревянными мечами,
    			считали деньги...

Crusaders II

Е.Шварц

Великое войско в железных платьях 
входило в мою страну, не поднимая забрала. 
Они приносили страдания на кресте,
вместо креста.
Грохот убегающих стад
трясся как водопад.
Мы зарывали свои кресты,
словно ящерицы, прячущие хвосты.
Мы научились ненавидеть страдальцев,
возвышенных, прокаженных,
принимающих лик царей или попрошаек.
Но акведуки, перекинутые через горы
Очерчивали мир четче, чем
Противника свинцовые водопроводы.

Превосходство – нам смертью казалось.

Из метеоритного железа твои серьги,доченька. 
Деревянная на твоей голове корона.
С младенчества сожми тисками свое надбровье:
твой череп должен быть высоким и узким,
как у богини:
Мы должны стать для прочих
людьми с неизвестных планет.

Северная Изольда

За ледяными морями горит трава,
и ветер доносит до гавани горький чад.
Есть радостный дым, вдохновляющий на слова.
Но к нам залетает гарь, от которой молчат.

Слышно, как в ступе старуха сердца толчет,
по дощатому полу катится в кут серьга.
Раз по левому глазу слеза твоя потечет -
дунет северный ветер и завтра придет пурга.

Мельтешит фитилек на озябнувшем маяке,
а ему бы из света крутые снопы вязать.
Не гадай мне, гадалка, по белой моей руке, -
ничего ты не сможешь мне рассказать. 

Видно, водит нас за нос несбыточная любовь:
в горле ком застывает, кружится голова.
В деревушке к тебе мог посвататься бы любой…
За ледяными морями горит трава.

Мы выходим на пристань, уверенно стиснув рот.
За собою тащим подростков и стариков.
Встречный ветер – единственный наш оплот,
не имеющих веса береговых оков.

За ледяными морями горят леса.
Чахлый вереск и пихта, сосна в смоле позолот.
Если хочешь – ладонью закрою тебе глаза.
До земли неизвестной кто теперь поплывет?

Кто пойдёт за тобою пропащий народ спасать?
Непогода и холод царят здесь из года в год.
Оставайся снасти чинить да чулок вязать.
Свет полярный над нами, а под ногами лёд.

Ночь на Купалу

Я – тело тел чужих. Не продолженье.
Не смычка тесноты племен древесных:
бугристые, сырые вороха,
что раздвигает легкая соха…
Не затонувший в колыбельных безднах
усталый пленник свального греха,
где зреет опыт умного скольженья
о нежные уста и потроха.

Вместить всех женщин женщина одна
способна, если смотрит прямо
в глаза. И взор окован цепью.
В любом родстве сокрыто первородство.
Душа одна на всех, она грешна.
Она всегда красивая как мама,
как волосы, распахнутые степью.
Но в эту ночь никто не ищет сходства.

Бессмертные

Получается, мы уехали зря 
на блаженные острова,
не обретя ни свободы, ни радости, ни геройства.
Можно вернуться обратно, но как-то грешно
постучать через тысячу лет в родное окно,
представившись праотцем святого семейства.
Океан чем-то походит на наши холмы.
Его волны с оттенками хохломы
так же горбятся в своих переливах нежных.
Мы мечтали о душах,
о самых мятежных, самых безбрежных…
Я помню тебя – ты была хороша. 
Ты неспешно дышала на острие ножа, 
когда в движеньях своих поспешных
благословляла на гибель простых и грешных. 
И мы вместо крика бросали на ветер псалмы.
И крыши мы крыли крыльями белых птиц.
Кто теперь это вспомнит?
Осталась история непролитого молока,
что несли друг за другом в ладонях через века,
чтоб окропить им младенца, спящего в сене.
И прочего как-то не хочется понимать.
Все было зря, всё было зря – лишь повторять.
И перед одною тобой упасть на колени.

Младенцы

Младенцы в материнской утробе,
с безжалостными лицами китайских
правителей глядят друг на друга,
перебирая чётки грядущей войны.
Щурясь в отблесках северного сияния,
они спят, не обращая внимания
на крики иноземных проводников, 
рычание сторожевых собак.
Мы создаем их на радость себе,
зная, что преумножаем скорбь:
на случай, если силы иссякнут,
или наша дорога зайдет в тупик.
Близнецы внушают ужас одним народам
но обоготворены другими.
Мы больше не знаем кто есть мы,
поэтому просто идем на свет
по земле, лишенной ступеней.
Два светящихся шара в твоем животе
трутся нагревающимися боками,
чтоб однажды, исполнившись превосходства,
вырваться из воды в настоящую бездну,
пытаясь разом заглотить весь ее воздух,
даже не пробуя его на вкус.

Хельвигу, ирокезу _ 1


(императору шести наций)

Никогда не приходи вовремя.
Стрелки с богом не назначаются.
Человечьими разговорами,
обделённому – грех печалится.

Попадешь из огня да в полымя,
Были лучники, вот – подкаблучники.
Пусть другие приходят вовремя...
и уводят под белы рученьки.

Перетер б я с тобою доверчиво,
как лежит за пазухой горе мне...
Горе, что сказать больше нечего.
Но никак мне не придти вовремя.

Больше мы ни с кем не торгуемся,
а в упор глядим, серебром гремя.
Через тыщу лет состыкуемся.
Никогда не соберемся вовремя.

Не дели ни с кем урожай вранья.
Замуж – девушку, в поле – воина.
Даже смерть не приходит вовремя,
Если ты не приходишь вовремя.

Все равно земля твоя продана,
А душа в ней не похоронена.
Никогда не приходи вовремя.
А ты и не приходил вовремя.

Стихи страха

Страх растет тысячу лет.
Надвигается на деревянные города:
Девушки носят косы до пят,
Все громче половицы скрипят,
В колодце застывает вода,
и ведра теперь не достать никогда:
лишь швырнуть сухих васильков букет.

В сердце сгущаются облака,
спросонья не вспомнишь имени жены,
потом забываешь имя врага,
словно дни твои сочтены. 
Возникает раздор про зарытый клад,
про кота в мешке, синицу в руке.
И держава твоя, что костер в тайге.

Скрип по снегу на океан
В ушах стоит словно в сердце влит.
Дорогих гардариков караван
Над душой стоит под нагайки свист.
Кто его читал – государев лист?
Кто сказал тебе позабыть обман?
Господи, научи не прощать обид.

Тебе это только день один,
Что Тебе осетровой судьбы улов?
Страх растет как остроги  на стыках льдин,
Но от страха не свяжешь и пары слов.
Нужно вспомнить орды среди равнин
Когда каждый белесый гусиный клин
Чернел от дыма наших костров.

Нужно прождать тысячу лет,
чтоб появился первый железный всход,
повернул свою голову на восток,
увидел как над землей поднимается свет.
в птичьем клекоте детский его восторг,
через миг превращается в лязг. И вот
на нас полчищами идет железный народ:

С треском раздвигает леса,
насмехаясь над деревом и тростником,
чьих свирелей неслышные голоса
сгорают в пожарах испуганным мотыльком. 
Огню всё равно: град или гроб…
Ржавые всадники хмурят железный лоб,
пока соломенный поп и ольховый холоп 

молятся, призывая всемирный потоп.

Антиде Колас, ведьме

Ах, зачем я служила дьяволу?
С ним в постели лежала, вино пила...
По его извечному правилу
Без раскаянья на костёр пошла.

Ах, каким же таким суеверием
обойден был путь мой истинный,
если увлеклась лютым зверем я,
многоликим моим, единственным...

Руки старые, свечи чёрные.
Долгой каббалы заклинания.
Что ни песни, то подзаборные.
Будущих костров очертания.

Были наши клятвы подписаны
кровью черною и багровою.
Знак моей любви к черту лысому
ты на сердце мне выжег подковою.

Я детей не крещенных под праздники
вырывала по заброшенным кладбищам.
Не крещенные – они незаразные:
так готовила я пищу товарищам.

Ибо сделал меня друг мой опытный
не Кибелою, не Дианою, 
а простою бабой безропотной, 
что всю жизнь была полупьяною.

Люди падшие, души грешные.
Вой волынки, заглушаемый танцами.
Не рожденные – не умершие,
все вы были лишь самозванцами.

Ты, непревзойдённый в пророчествах,
под распятием перевёрнутым,
будь в моих глухих одиночествах
хомутом тугим, темным омутом.

Для тебя я жила, для дьявола,
стала жизнь моя дурною привычкою.
В черной нефти я голая плавала
с полыхающею со спичкою.

Не нуждаюсь на том свете в гарантиях.
Вам не дамся судьбою-загадкою.
Лишь бы десять мужиков в красных мантиях
растоптали самую гадкую.

Зимовье

Я сгребал друзей черепа
в заповедные свои погреба.
Мазал щеки погребальной золой
и картофельной землею сырой.

  Когда выжил я из ума
под венец пошла со мною зима,
Обнимала меня дряблой рукой
и стучала новогодней клюкой.

  В звоннице замерзнувший звон. 
Лютой вольницы прощальный поклон.
Разве волею я был ведом?
Лучшей долей да бесстыдным трудом.

  Как вернуть любовь на века.
Мои армии скосила цинга.
Дунет ветер да закрутит пурга:
не успеешь вынуть клинка.

  Сколько в летописи страниц,
Вешним паводком размытых гробниц,
что вычерпывает клады из сот,
по теченью ваши кости несет.

  Если жизнь была наяву, 
я на камень лягу, я  поплыву:
вслед за вами на речном валуне.
Во Египетской проснусь стороне.

Герхой

В этом месте пучина, срываясь с цепи,
разгибает крюки якорей.
Ты прошел полземли, но сейчас – отступи
перед городом мертвых царей.

Он стоит под надзором высоких лесов,
Опоясан излуками рек.
По небесному кругу закрыт на засов
горбылями мрачных телег.

Там бесовские тропы уводят людей
в непролазную темень болот.
И одну из назначенных богом смертей
не минует ни этот, ни тот.

Этот город чудной охраняют костры
Из степной конопли и дубовой коры.
И свечение душ сквозь древесную клеть
полыхает как свежая медь.

Там совиные очи в бойницах горят
Смотрят вдаль до полярных морей.
И планеты на башнях расставлены в ряд,
но дворцы не имеют дверей.

Каждый мертвый правитель посажен на цепь,
чтоб войти в череду праотцев.
Для живых у нас только – пустынная степь,
но есть место для мертвецов.

Суть державы есть сердце великой беды,
необъятной для пустобрех,
что щепоткою соли сжимают персты,
словно правду, одну и на всех.

Сколько пышных столиц и заветных храмин 
Было смято ордою зверей!
Но за нами остался город один,
это город мертвых царей.

Уходящие в вечность к рогатым богам,
Не снимайте масок своих.
Этот топот я чувствую по шагам,
среди вас – много родных.

Красной охрой намажу я другу лицо,
После смерти он станет добрей.
Принесет мне на память воловье кольцо,
Обод вечности мертвых царей.

*****

Мир стал маленьким как чулан:
заигрался ребенок – заперли на замок.
Вот-вот двери откроют и хлынет свет,
Но никто не приходит. Там никого нет.
Вообще никого нет.

Холод вселенский,
где царствует Господь Бог.
Он берет твое сердце бережно как слуга,
разговаривает голосом царя.

«Непосильною ношей оказались мои дары.
Непосильною ношей стало мне сердце твое.
Вы выбираете легкость, а не простоту.
В холщовых рубахах блуждающие огни.

Я вам скажу:
Еще несколько дней назад
вы были родственниками небес.
Вы предпочли взять душу, отринув дух.
Сами себя заставили быть людьми».

Крещенье, 2006

Special features:

песня

Брат женился на сестре,
Ее на руки поднял,
Но на свадьбе у него,
ах – никто не погулял.

А на свадьбе у него
Даже не было родни.
Порешили, что оне
век останутся одни.

Век останутся во тьме
в неприкаянном дому,
птицы-голуби в тюрьме
по согласью своему.

Угощения всего
ковш воды да черствый жмых.
Счастью нужно одного –
чтобы не было чужих.

Брат женился на сестре,
протянул сестре кольцо,
но он глаз поднять не смог
на покорное лицо. 

Вот печальный разговор
про сиротскую любовь...
Несмываемый позор.
Неразбавленная кровь.

1. Ти Е Нин Га Роу (Привратник), известный англичанам
под именем Хельвиг, был объявлен в Лондоне «Императором Шести
наций»