Библиотечка Эгоиста

Журбин умер. Народу собралось… Тьма.

– Федя… – причитала Авдотья Никитична, страшно сморкаясь в платок.
– Да на кого же ты нас… За что же горе-то такое… Федечка…

– П-простите, – вмешался Валерий Теодόрович нервно, но очень-очень
тихо, – разве покойного з-звали Федором?

– Федя, мой Федя!.. – не слыша его, заливалась ручьями Авдотья
Никитична.

– Да-с, – счел нужным вставить Полувербицкий. – Я, конечно, не
знаю, при чем тут Федя. Но какой был человечище… Какой, так сказать,
Титан!..

– А вы, П-полувербицкий, – еще тише заметил Валерий Теодорович,
– вообще бы п-помолчали. Это, между прочим, из-за т-таких, как
вы…

– Светлая па-а-амя-а-ать, – грозно насупившись в сторону переговаривающихся,
пропел отец Тихон.

– Говорят, состояньице оставил… – страдальчески причмокнув, сообщил
Гадин-Аполлонов безымянной барышне в веснушках.

– Хи-хи, – жеманно откликнулась барышня.

– И весьма немалое, доложу я вам, – не упустил случая доложить
Полувербицкий.

– Стыдно, – гадливо морщась, осадил его Валерий Теодорович.

– … – сумрачно промолчал неизвестный в перекошенном пенсне.

– Федор… да как же!.. – простонала Авдотья Никитична в изнеможении.

– Вот бедняжка. Хи-хи, – ехидно посочувствовала веснушчатая барышня,
почесывая носик об Гадина-Аполлонова. – Только почему она его
все Федором-то?..

– Свихнулась, видно, – гадко млея, прокомментировал Гадин-Аполлонов.
– От таких деньжищ-то… – мечтательно добавил он.

– А вы, вообще, к-кто так-кой? – мрачно поинтересовался Валерий
Теодорович после того, как передал Авдотье Никитичне очередной
чей-то платок, обменяв его на уже испорченный.

– Я?.. – суетливо замялся Гадин-Аполлонов. – Я, вообще-то, друг
Иннокентия Абрáмовича.

– К-какого еще Инок-кентия?.. – опешил Валерий Теодорович.

– Т-такого, – въедливо передразнил Гадин-Аполлонов. – Того самого
Иннокентия Абрáмовича, которого мы хороним.

– Упоко-о-ой! – угрожающе пробасил отец Тихон.

– Но п-позвольте, – растерянно возмутился Валерий Теодорович.

– Да-с. Позвольте… – встрял Полувербицкий.

– Помолчите уж… – оборвал его Валерий Теодорович. – Т-так. Давайте
разб-беремся. Кто тут, как и я, хоронит Семена П-прокофьевича
Шерстопалова?

– Ну, например, я, – неуместно ухмыльнулся Полувербицкий.

– А мы, например, – ничуть не поддержал его упрямый Гадин-Аполлонов,
– никакого Шустропалого знать не знаем. Мы, например, по-прежнему
хороним Иннокентия Абрамовича Хромосомова. Не правда ли, Сонечка?
– он игриво склонился к барышниным веснушкам.

– Хи-хи, – завлекательно расставив губки, подтвердила барышня
Сонечка.

– К-как? – совершенно изумился Валерий Теодорович. – Как вы с-сказали?
Хр-хр…

– Хро-мо-со-мо-ва. Хи-хи, – подмигнула всем барышня Сонечка.

– Очень даже любопытно, – подвел итог Полувербицкий, довольный
тем, что его наконец не перебивают. – А кого же тогда, позвольте
спросить, оплакивает эта женщина? – он скосил взгляд на безутешную
Авдотью Никитичну. – И, кстати, кто она вообще такая?

– А шут ее знает, – почти радостно хмыкнул Гадин-Аполлонов.

– Т-так, – окончательно занервничал Валерий Теодорович. – К-к-кто
в-вид-дел г-г-гроб?

– Да никто, пожалуй, – миролюбиво констатировал Полувербицкий.
– Уж больно далеко стоим.

– Феденька-а! – сочла нужным привнести в общий фон Авдотья Никитична.

– … раба Божьего… – замогильно протянул отец Тихон.

– П-п-подождите! – воодушевленно вскричал Валерий Теодорович,
подпрыгнув в невротическом экстазе. – К-как-кое имя он с-с-сейчас
п-проп-п-пел?

– Я, признаться, прослушал, – признался Полувербицкий.

– И я, – весело поддержал Гадин-Аполлонов. – Вот умора.

– Хи, – коротко поддержала обоих барышня Сонечка.

– Есть еще платки? – корректно толкнула в бок Валерия Теодоровича
некая дама в бирюзовом платочке.

– Ч-ч-ч… – ненамеренно заплевал ее согласными Валерий Теодорович,
– ч-ч-что!? К-к-как-кие т-такие п-платки?..

– Платки закончились, – сочувственно разъяснил кто-то сердобольный.

– А вы на голове, – бравурно подмигнув сердобольному, высказал
даме Полувербицкий, – на голове у себя посмотрите.

– Нахал, – бесстрастно возмутилась дама в бирюзовом платочке и
отвернулась навсегда.

– Начнем по порядку, – после некоторой паузы, успокоительно проговорил
Гадин-Аполлонов, выудив карманные часики на длинной цепочке. –
Наше отпевание было назначено на восемь ноль-ноль. А ваше? – вызывающе
обратился он к подергивающемуся Валерию Теодоровичу.

– М-м-м… – нечеловечески замычал Валерий Теодорович.

– Абсолютно аналогично. В восемь ноль-ноль, – как-то оптимистически
прояснил ситуацию Полувербицкий.

И все замолчали.

– А давайте, – стеснительно и нагло одновременно предложила барышня
Сонечка, – спросим у народа.

– … – тяжело вздохнул неизвестный в перекошенном пенсне.

– А что, – стремительно согласился Гадин-Аполлонов. – Это мысль.
Простите, – тронул он за сухое плечо какую-то очень сухую старушенцию,
– вы не подскажете нам мм… как бы это сказать…

– Что-что? – неодобрительно прищурила старушенция сухие дряблые
веки.

– Скажите, пожалуйста! – нехорошо прогорланила в самое ухо старушенции
барышня Сонечка. – А кого тут хоронят… то есть, тьфу, отпевают?!

– Господу помо-о-о-о-олимся-а-а-а! – будто колокол, всесокрушающе
прогремел над сводом бас отца Тихона.

– А вы, что же, сами не знаете? – прекратив морщиться, вежливо
и злобно покосилась старушенция на барышню Сонечку.

– М-мы т-тут случ-чайно, – потерянно объяснил Валерий Теодорович.

– Известное дело, – сухо сказала старушенция. – Журбина отпеваем.
Ардалиона Никаноровича.

– С-с-спасибо… – промямлил Валерий Теодорович.

И все опять замолчали.

– Помо-о-олимся-а-а! – вновь огненно взревел неугасимый глас отца
Тихона.

– Да-с… – очень-очень задумчиво произнес Полувербицкий. – А почему
бы нам, – неожиданно просиял он, – не подышать воздухом и мм…
не принять, так сказать, на душу за упокой, так сказать, души…
а?.. У меня, кстати, есть. С собой! – торжествующе добавил он,
словно объяснив все и разом.

– А что, – молниеносно согласился Гадин-Аполлонов, ущипнув хохотнувшую
барышню Сонечку. – Это мысль. Заодно и разберемся, кто кого…

– Да ч-черт с ним, – обреченно махнул рукой Валерий Теодорович.
– П-пошли.

– Ами-и-и-инь, – благостно возвестил отец Тихон.

– Господа, а все же, нельзя ли потише? Давайте, все же, уважим
память Николая Гавриловича, – подал вдруг реплику неизвестный
в перекошенном пенсне и навсегда скрылся в толпе скорбящих.

2005