Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

роман

Начало

Продолжение

Глава двадцать четвертая

Я решил расстаться с Хосе Мануэлем. Не скажу, что это решение было
внезапным или, наоборот, тщательно обдуманным. Скорее, это
было изначально предопределено уже нашей первой встречей.
Такое ощущение, что вместе с предложением о работе испанец
водрузил мне на плечи пустой мешок и отправил к, невидимой для
меня, но абсолютно ясной для него, цели. Каждый новый,
найденный мной художник, камнем падал в мой мешок, давил на
позвоночник и царапал мне спину. С каждым новым художником моя ноша
становилась все более невыносимой, но из-за того, что мешок
наполнялся постепенно, и новый вес не сильно отличался от
предыдущего, я не сразу заметил, что иду, согнув спину. Лишь
спустя какое-то время я почувствовал, что еще пара камней и
эта ноша расплющит меня. Тогда я распрямился и сбросил свой
груз. Мешок покатился вниз по склону, растрескиваясь по швам
и вываливая наружу куски искалеченных тел...

Как только пришло такое решение, я сразу же почувствовал облегчение.
Не камень, а целая груда камней свалилась с моей души! Я
снова стал свободным и обрел ту часть собственной воли,
которую, казалось, утратил уже навсегда.

Как ни странно, но меня совсем не волнует, что я лишусь денег Хосе
Мануэля. Теперь у меня есть собственная квартира и
кругленькая сумма накопленных средств, которая вместе с заработком в
рекламном агентстве позволит спокойно существовать пока Анька
не выйдет из декретного отпуска. А на машину и дачу я еще
успею заработать. Агентство Альберта расширяется, появляются
новые крупные заказчики, так что все будет в порядке!

Немного жаль, что не будет бесплатного интернета, но электронную
почту мне всегда оплачивало агентство, а музыки я накачал уже
столько, что не успеваю слушать. Да и не до развлечений мне
будет, когда родится ребенок.

На волне нового настроения во мне даже проснулось вдохновение, и за
минувшие выходные я написал маслом целых шесть картин!
Никогда еще я не был так плодовит. Раньше обычную фэнтезийную
картину я вымучивал не меньше месяца. Приверженность
реалистическому стилю письма заставляла тщательно выверять пропорции
тел, следить за правильностью освещения, вылизывать на
переднем плане каждую детальку. Стоило допустить какую-нибудь
неточность, как, и без того шаткий иллюзорный мир, мгновенно
терял реалистичность. От такого творчества не испытываешь
ежеминутной радости. Ощущаешь себя ремесленником, чуть ли не
маляром, который не следует вдохновению, а лишь придерживается
математической точности передачи объемов, пропорций и
фактуры. Конечно, результат оправдывал эти кропотливые усилия, и
картина в реализме не уступала фотографии, но мне всегда
хотелось создать что-то иное – динамичное, молниеносное, –
выдавить на холсте мгновенный оттиск неудержимого творческого
порыва.

Впервые я позволил себе расслабиться и отойти от удушающего
реализма, когда написал букет для кухни. Тогда я успел уловить ту
творческую свободу, которую дает отказ от детального
воспроизведения условностей нашего физического мира, и хотя цветы
получились вполне реалистичными, все же эта картина сильно
отличалась от фотографического реализма присущего всем моим
фэнтезийным работам.

Теперь мне вновь захотелось испытать похожее чувство. Я еле
дождался, когда Анька вновь соберется в гости к маме, и тут же
достал холст. Настоящие живые цветы взять было неоткуда. Покупать
же в киоске тепличный голландский букет для живой картины,
показалось мне извращением. В конце концов, если уж я без
всякой натуры, только из собственной головы, могу рожать целые
фантастические миры, то неужели не смогу выдавить из себя
охапку фантастических цветов?

Я даже не стал особо сосредотачиваться. Прямо на холсте несколькими
штрихами набросал композицию и сразу перешел к маслу.
Удивительно, но работа пошла. Только приходилось постоянно
одергивать себя, чтобы не скатиться к прежнему живописному стилю.

К вечеру субботы я уже окончательно выработал новую манеру письма.
Мне даже показалось, что я впал в другую крайность – картины
выглядели слишком абстрактно, и я засомневался, что
неискушенный зритель сумеет разглядеть в хаосе цветовых пятен что-то
конкретное.

Мои сомнения на этот счет развеял Сашка. Он вдруг заявился вечером
ко мне в гости – сказал, что проезжал мимо и решил заскочить.
Увидев меня в перепачканной краской футболке и с творческой
безуминкой в глазах, он хотел тут же ретироваться, но я
затащил его в комнату и поставил перед картинами. Сашка замер.
Потом, словно маститый ценитель живописи, заложил руки за
спину и тщательно обследовал все три картины, то приближаясь к
ним, то отступая на шаг назад.

– Неплохие цветочки у тебя получились! – наконец вынес он свой
вердикт и тем самым развеял мои сомнения насчет неясности
образов.

В воскресенье утром я снова встал за мольберт, и вот результат –
шесть картин. Непринужденность, с которой я их создал, привела
меня в легкое замешательство – может быть, мне с самого
начала следовало выбрать этот живописный стиль?

Теперь мне ужасно любопытно – если я выставлю эти картины на
продажу, будут ли они пользоваться спросом? Готовы ли люди покупать
то, что создано играючи, а не в муках? Конечно, мне жаль
расставаться с только что написанными работами, тем более
деньги за них можно выручить совсем небольшие, но такая уж
судьба у картин – полюбовался художник на свое творение и тут же
подарил, продал, отправил на выставку...

Каждый раз, когда показываю Эльвире новую картину, вспоминаю своего
знакомого писателя. Вернее, его постоянные жалобы на то, что
редактор в издательстве еще никогда не принял книгу без
доработок. Всегда просит что-то подправить – дописать несколько
сцен, ввести новых героев, укоротить диалоги или изменить
название произведения. Хорошо, что художники избавлены от
этой проблемы – если уж картина не нравится, то никто не будет
просить ее написать заново.

Было бы смешно, если бы я принес картину Эльвире, а она вскользь
глянула на нее поверх очков и сказала: «Знаешь, Антон, цветовая
гамма мрачновата, сделай хотя бы небо посветлее... Да и
лица у героев слишком злобные, пусть они будут поулыбчивей... И
почему у всех в руках мечи?! Дай этому копье, а тот пусть
стреляет из лука... Да и вообще, знаешь, – картина маловата!
Если мы ее повесим вон в том углу, то еще кусок стены
останется, а нам нужно площади экономить. Приделай-ка с правого
бока еще подрамничек, пусть будет диптих...»

***

Просыпаюсь, как будто выбираюсь из трясины. Кажется, что целую
вечность я пролежал на дне глубокого болота со всех сторон
сдавленный непроницаемым желе – ни вздохнуть, ни пошевелиться.
Тяжелый мертвецкий покой. Но вдруг что-то произошло, и трясина
стала медленно вытеснять меня в реальность. Глоток чистого
воздуха… Еще один… Мои сжатые легкие расправляются... Нехотя
включается мозг… Слух… И я понимаю, какой звук меня
разбудил.

Феликс сходил в туалет и скребет пол в ванной, тщетно пытаясь зарыть
содержимое своего тазика. Черт бы побрал, эту кошачью
чистоплотность! Ну, нагадил и нагадил – плюнул да пошел спать, а
нет – роет! Не скажу, что мой сон был сладким, но там, на
дне болота, я находился в состоянии покоя, а теперь нужно
вставать и убирать за котом. Просто так он не успокоится –
отойдет, вернется и будет снова скрести кафельный пол. От усердия
может и тазик перевернуть. Вот они – неприятные издержки
содержания домашних животных! Но кот все же лучше, чем собака,
которую нужно выгуливать каждый день в любую погоду да еще
и по нескольку раз.

Сползаю с кровати и бреду в ванную, больно стукаясь плечами о
косяки. Включаю свет и жмурюсь от его ярких лучей. Приоткрываю
глаза и сквозь узенькие щелочки вижу, что тазик пуст. Тут
соображаю, что звук доносится из кухни. Наверное, угол пометил –
весна как-никак. Иду туда и на пороге вляпываюсь босой
ступней во что-то теплое и мокрое. Дотягиваюсь до выключателя и
осматриваюсь. Слава богу, не моча! Просто отрыгнул, нажрался
Анькиных цветов, судя по листьям – традесканции. Весенний
авитаминоз, наверное. Быстренько замываю пол и иду обратно в
спальню. По пути останавливаюсь в большой комнате.

В темноте мои новые холсты угадываются только по прямоугольным
силуэтам. Из-за неплотно прикрытой шторы на одну из картин падает
полоса голубоватого уличного света. Секунду смотрю на
выхваченный из тьмы кусок, и вдруг он складывается в человеческий
профиль. Вот плоскость лба, линия бровей, нос... Слегка
смахивает на Хосе Мануэля. Я резко встряхиваю головой, и
картинка снова распадается на отдельные пятна.

Чтобы развеять наваждение, я зажигаю свет и всматриваюсь в удивившую
меня картину, но волшебство не повторяется. Это из-за того,
что тусклое уличное освещение скрадывало истинные цвета и
делало их однотонными. Яркий свет же снова придал им
первоначальную насыщенность. К тому же, невидимая в темноте часть
картины, присоединилась к полоске, что была на свету, и теперь
я даже не понимаю, какие именно пятна сложились в Хосе
Мануэля. Да и черт с ними! Подхожу к окну и резким движением
отбрасываю штору. Выключаю свет. Теперь уже вся комната
наполнена рассеянным голубоватым сиянием. Мельком смотрю на картину
– никакого профиля там нет. Одно движение – и призрак
исчез.

Возвращаюсь обратно в теплую постель. Сладко потягиваюсь руками и
ногами во все стороны. Без Аньки кровать кажется мне
неимоверно огромной.

Слышу, как где-то в комнате Феликс цокает по полу отросшими когтями
– как будто золушка-дюймовочка куда-то спешит на тоненьких
каблучках. Пытаюсь угадать кошачий маршрут, но звук пропадает
– наверное, Феликс забрел на ковер.

Сильно скучаю по Аньке, даже когда она уезжает к маме всего на одну
ночь. Ем ли я, смотрю ли телевизор, – в каждом эпизоде
своего куцего дня ощущаю явную недостачу. Как будто из моего
фильма исчез главный герой, и дальнейшее действие кинокартины
интересно только тем, что неминуемо приближает новое появление
звезды.

***

– Эту я не отдам, – говорит Анька и тычет перламутровым ногтем в
одну из моих новых картин – пожирающие друг друга ярко-красные
маки на пятнисто-камуфляжном фоне.

Это как раз та картина, в которой мне померещился профиль Хосе
Мануэля. Хотел все новые картины отнести в салон к Эльвире, но
эту придется оставить – с беременной супругой не поспоришь.
Плохо, когда ты сам или кто-то из домашних слишком
привязывается к твоим картинам. Если, при таких темпах живописного
производства, каждую шестую картину оставлять дома, то вскоре их
придется развешивать на потолке. Раньше Анька и смотреть на
мои картины не желала, а этими восторгается. Одна надежда,
что через месяцок-другой эта мазня ей надоест, и я
преспокойненько отнесу картину в салон. Почему-то я уверен, что эти
цветы будут пользоваться спросом.

Хотя, какой «через месяцок» – размечтался! Скоро у нас тут повсюду
другие полотна будут развешаны – детские пеленки с пахучими
желтыми разводами. По инерции продолжаю мыслить устаревшими
категориями без поправки на ожидаемое увеличение семьи. Даже
не знаю, когда в следующий раз за кисть возьмусь. Немного
обидно, что только нащупал новый стиль, как обстоятельства тут
же связывают мне руки... Но зато, какие обстоятельства!!!

Анька идет в спальню переодеваться. Я еще пару минут обозреваю свою
живописную оранжерею и следую за ней.

Беременность Аньку совсем не портит. Она, конечно, изменилась, но
только в лучшую сторону. Как-то вся подтянулась, похорошела, а
в глазах проявился мягкий уютный свет. Говорят, что если
женщина носит в утробе сына, то с беременностью она только
хорошеет, а если дочь, то, наоборот, дурнеет – будто бы дочь
отнимает у матери часть красоты, а сын забирает все чуждое,
мужское.

– Слава богу, встал на путь истинный, бросил рисовать своих
монстров, – шутя говорит Анька запахивая халат и сооружая из концов
пояска аккуратненький узелок, – Еще бы работу свою дурацкую
бросил!

Ее слова звучат продолжением моих недавних мыслей. Может быть она
уловила мое настроение в картинах?

– Ты имеешь ввиду Хосе Мануэля?

– Ну да, не Альберта же, – усмехается Анька.

Я удивлен, раньше она никогда не выказывала своего негативного
отношения к испанцу, а, может быть, я этого просто не замечал?
Решаю сразу не выкладывать Аньке своего решения, а немного
поиграть в кошки-мышки.

– И чем он тебе так не угодил? Много времени работа не отнимает,
деньги платят...

– У нас скоро родится ребенок, а у тебя полный компьютер трупов и
прочей мерзости. Включать страшно, а ведь, что в компьютере,
то и в голове! Да и вообще, ты какой-то другой стал в
последнее время...

– Какой другой?

– Напряженный какой-то... Вот и по ночам лягаться стал.

– Кошмар приснился. А напряженный потому, что скоро отцом стану.

– Напряженность твоя еще до моей беременности появилась, – говорит
Анька и проскальзывает мимо меня в комнату.

– В таком случае, завтра напишу заявление об увольнении! – кричу я ей вслед.

– Неужели? – оборачивается Анька и намеренно широко распахивает глаза.

Я утвердительно киваю.

– Посмотрим, посмотрим, – твердит она с сомнением и идет на кухню,
но через несколько секунд возвращается, – Иди, посмотри, что
там наделал твой друг Феликс.

– Нарыгал что ли? Так я вроде убрал...

– Да нет, угол пометил. То-то его и не видно, даже меня встретить не вышел.

Я ищу глазами Феликса. Надо бы его поругать и слегка отшлепать для
профилактики – еще вся весна впереди.

Ни на одном из мест, где Феликс обычно отлеживается, кота нет. После
недолгих поисков обнаруживаю его притаившимся в спальне под
кроватью. Знает, что нашкодил, и сейчас его потащат к месту
преступления, чтобы потыкать в лужицу замшевым носом.

Глава двадцать пятая

Феликс никак не хочет залезать в переносную клетку, упирается всеми
четырьмя лапами, цепляется когтями за мою кофту. Такси уже
ждет у подъезда, чтобы доставить кота прямо на дом к невесте.
Кое-как, но все-таки утрамбовываю Феликса в клетку и
запираю дверцу. Кот крутится внутри волчком, пробует клетку лапой
в разных местах, пытается найти лазейку. Быстренько
одеваюсь, хватаю клетку и, страясь держать ее параллельно полу,
спускаюсь вниз.

– Кто это у вас там? – подозрительно косится таксист на клетку.

– Кот.

– А-а-а, – разочарованно тянет таксист, – К врачу или на выставку?

– Да нет, к невесте.

– Март, самое время... Куда поедем-то?

Я называю адрес и добавляю, что точно не знаю, где располагается дом.

– Найдем, не впервой! – успокаивает таксист.

Феликс вроде бы успокоился. Лишь бы не вздумал орать, а то, когда
летом отвозили его теще на дачу он всю дорогу вопил таким
страшным голосом, что я готов был его придушить.

Осматриваюсь в салоне. Волга не первой свежести. Чувствуется, что
хозяин ее «донашивает», выжимает последнее. Все лобовое стекло
в паутинках трещин, в приборной доске зияют дыры, из
которых высовываются перемотанные синей изолентой обрывки
разноцветных проводов. Засаленные чехлы в подозрительных пятнах, а
на мой дверце отсутствует крутилка для опускания стекла. Из
кармана на спинке водительского сидения торчит пластиковая
бутыка с питьевой водой и свернутая трубочкой газета. Рация
приглушена, но слышно, как женщина-диспетчер коротко
переговаривается с водителями – направляет, подсказывает.

Разглядываю водительскую лысину окаймленную седыми волосками,
загорелую шею почти слившуюся с воротником несвежей рубашки.
Крепкие руки, которые легко и уверено крутят руль. А вот у меня
прав до сих пор нет. Может быть, поэтому я до сих пор
безлошадный. Когда права в кармане, то они уже сами по себе
нацеливают на покупку автомобиля, желают быть востребованными. Да,
пора все же и мне стать автовладельцем! Но теперь, когда я
решил покончить с Хосе Мануэлем, на приличную машину
тратиться не хочется, тем более приобретать металлолом на колесах.

А, может быть, я поспешил? Теперь-то, конечно, жалеть поздно. Еще во
вторник я отправил испанцу по электронной почте заявление
об увольнении и тем самым отрезал себе пути к отступлению.
Знал, что могу запросто передумать, и, если не сделаю этого
сейчас же, то буду снова маяться от груза неприятных
обязанностей и, в придачу, от собственной нерешительности.

Два дня я ждал ответа от Хосе Мануэля, а в пятницу утром не выдержал
и позвонил Вере – разведать. Она сказала, что начальник в
отъезде и вернется только в понедельник.

Смешно будет, если теперь я сообщу Хосе Мануэлю, что раздумал. Решил
так решил! Жаль только, что денег теперь меньше буду
получать.

Выглядываю в окно и сверяюсь с маршрутом. Подъезжаем к центру. Из
вереницы придорожных рекламных билбордов выхватываю сделанный
по моему эскизу. На нем лицо австралийского аборигена
рамалеванное разноцветными полосками. Справа простенький слоган –
«Все краски мира!». Это реклама местной компании
«ПромКраскаСервис».

Идея, конечно, избитая, но броская. Серия из трех щитов, на двух
других – американский индеец в боевой раскраске и японский
актер в ярком гриме. Все баннеры размещены друг за другом на
оживленной автотрассе – чтобы кучнее били, без промаха. Снова
выглядываю в окошко – вот и индеец показался.

При взгляде на краснокожего, вспоминаю другую голову. Моя последняя
находка для художественной коллекции Хосе Мануэля –
скульптурный автопортрет английского художника Марка Куинна, копия
его головы сделанная из его собственной замороженной крови.
На днях английский коллекционер Чарльз Саатчи продал этот
«шедевр» другому такому же безумцу за три миллиона долларов,
хотя сам купил всего за двести тысяч. Молодец, хорошо
сработал! Это надо уметь – наварить такую кучу баксов на пяти литрах
замороженной крови! Правда, поговаривают, что пока голова
хранилась у Саатчи, рабочие во время ремонта кухни случайно
выключили морозильник. Но это только слухи, голова цела, и
вряд ли кто разберет, та самая это скульптура или подделка.

Спотыкаясь на светофорах медленно движемся по центру.
Профессиональным взглядом оцениваю дизайн вывесок. Раньше открытие каждого
нового магазина было событием, теперь же они размножаются,
как псилобицины под крылом заботливого наркомана, а вывески
меняются с еще большей скоростью. Вот здесь, на углу, еще
недавно была «Парикмахерская», потом «Жалюзи-Центр», а теперь
салон сотовой связи «Моби».

Сворачиваем на боковую улицу. Тут я уже плохо ориентируюсь. Водитель
заруливает за торговые павильоны и, распугивая дворовых
собак, уверенно продвигается внутрь квартала. Подпрыгиваем на
каком-то ухабе, и я чувствительно стукаюсь темечком о
потолок. Пока потираю ушибленное место, автомобиль описывает
несколько зигзагов и останавливается.

– Приехали, – говорит водитель и, заглянув под лобовое стекло,
добавляет, – Вон, какие хоромы отгрохали!

Я торопливо рассчитываюсь и выползаю на свежий воздух. Тяну следом
клетку с Феликсом и замираю, разинув рот. Я стою пред тем
самым домом, к которому я вышел унося ноги с места гибели
воришки. Восемь этажей, но – судя по большим нестандартным окнам
– квартиры на последнем этаже в двух уровнях. Это в обычных
домах крайние этажи традиционно считаются худшими, а за
рубежом и в элитных новостройках эту проблему давно решили.
Первые этажи отводят под офисы и магазины, а наверху устраивают
настоящие дворцы с индивидуальной планировкой и теннисными
кортами на крыше.

Перед домом чистенько. Чужие здесь не ходят и не ездят. Подступы к
дому охраняют высокий решетчатый забор и полосатый
автоматический шлагбаум. Отворяю калитку и по широкой дорожке
вымощенной красным камнем – в тон кирпичу, из которого построен дом
– прохожу к единственному подъезду.

Домофон тут тоже нестандартный. Читаю простенькую инструкцию, как
звонить, и набираю номер Татьяниной квартиры. Динамик
отзывается не нудным писком, а вполне приятной мелодией.

– Антон? – сменяет музыку женский голос, – Проходи...

Место, куда я попадаю, назвать подъездом язык не поворачивается –
скорее, это фойе. Яркое освещение, светлые панели, мраморный
пол. Справа от входа окошечко. За стеклом ожившая мумия
дедушки-вахтера – этакий ворошиловский стрелок в отставке.
Отыскиваю взглядом лифт. Иду к нему, как штыком подпираемый сбоку
взглядом конвоира. На полпути оборачиваюсь:

– Подскажите, двадцать вторая квартира на каком этаже?

Дедушка умело выдерживает секундную паузу и, еле сдерживаясь от
желания полюбопытствовать, что я там забыл, отвечает:

– На седьмом.

Вместо заплеванной лифтовой кабины, попадаю в зеркальный бокс. Стены
чистые, можно даже прислониться без всякого страха. Правда,
запах все равно какой-то подвальный – из шахты тянет
сыростью и затхлостью.

Выгружаюсь на просторной лестничной площадке. Двадцать вторая
квартира прямо передо мной. Стальная французская дверь (помнится,
как-то делал макет для фирмы-представителя этой торговой
марки). Отступаю назад и подхожу к окну. Сквозь тополиный
скелет вижу крыши гаражей, куда я загнал воришку. Пытаюсь угадать
место, но тщетно – сверху крыши выглядят сплошным монолитом
– никаких ориентиров.

Заглядываю в клетку. Феликс вскидывает грустную мордочку и говорит
«мяу!» Сейчас-сейчас, дорогой кот!

Татьяна встречает меня с телефоном у уха. Жестом приглашает войти и
снова углубляется в разговор. Прихожая размером с половину
моей квартиры. С одного боку здоровенный зеркальный шкаф типа
Mister Door’s, с другого – кушетка и овальное зеркало с
изящной полочкой. На потолке точечные светильники, под ногами
гладкий заливной пол. Прихожая плавно перетекает в просторный
холл, но отсюда мне видна только его часть.

Опускаю клетку с Феликсом на пол и, разуваясь, исподтишка
разглядываю Татьяну. Она совсем не похожа на свой юзерпик в форуме. На
вид Татьяне около тридцати. Голубые, продранные на
коленках, джинсы, кофточка в желто-оранжевую полоску, плетеные
шлепанцы. Черные волосы собраны в короткий хвостик. Изящной формы
уши с крохотными искорками сережек. Косметики минимум, но
такой красавице она и ни к чему.

Татьяна выключает трубку и поднимает на меня карие глаза. Одного
взгляда таких глаз достаточно, чтобы обольстить любого мужчину.

– Извини, – говорит она и приглядывается к клетке.

Присаживается на корточки и пытается рассмотреть кота.

– Феликс, Феликс, маленький, сейчас тебя выпустим...

Я смотрю на Татьяну сверху. На оголившуюся полоску кремовой кожи над
джинсами, на напрягшиеся бедра, которые кажутся еще шире в
таком положении... Если бы не Анька, я бы наверняка влюбился
в такую женщину. Интересно, кто у нее муж? Наверное,
какой-нибудь крутой бизнесмен – вечно спешащий седеющий плейбой с
золотыми часами на волосатом запястье...

Пока я пялюсь на голую спину, Татьяна открывает дверцу, и Феликс,
осторожно ступая, выбирается наружу. Сначала вылезает
наполовину, сосредоточенно обнюхивает пол, а потом подтягивает и
заднюю часть.

– А где Ваша кошка? – вспоминаю я о цели своего визита.

– Алиса? – Татьяна встает и оглядывается, – Наверное, в спальне.
Сейчас поищу, а ты проходи, не стесняйся!

Я сгребаю Феликса в охапку и послушно следую за Татьяной в гостиную.
Феликс испуганно таращит глаза и, больно цепляясь когтями,
пытается забраться мне на плечо. Очевидно, ему кажется, что
чем выше, тем безопаснее. А пугаться есть чего. Теперь я
вижу всю гостиную целиком. Огромное пространство в два этажа.
Одна стена почти полностью застеклена – вместо обоев кусок
настоящего неба. Внизу небольшой сквер крест-накрест
расчерченный асфальтовыми дорожками. Наверное, летом, когда деревья
одеваются листвой, вид отсюда совсем волшебный.

Остальные три стены опоясывает галерея, на которую ведет
двухпролетная лестница. На верхнем ярусе видны двери комнат. Татьяна
направляется в самую дальнюю из них. Интерьер холла слегка
отдает футуристическим дизайном. Предметов немного, но каждый
на своем месте – диван, кресла, плазменная панель на стене,
стойка с аппаратурой, вычурный журнальный столик на
хитросплетенных ножках. На полу бежевый ковер с геометрическим
орнаментом. Над диваном абстрактная картина, напоминающая
увеличенную микросхему. Все в пастельных тонах.

Такое впечатление, что попал внутрь фотографии из модного
архитектурного журнала. Никакого тебе забытого свитера на спинке
кресла или пепельницы с горой окурков. Только на журнальном
столике лежит пара журналов. Оглядываюсь на прихожую и замечаю
встроенный в стенную нишу аккуратненький шкафчик. На
стеклянных полочках аккуратно расставлена коллекция миниатюрных
кошачьих статуэток – от строгих египетских изваяний до забавных
глиняных зверушек слепленных детскими руками.

Феликс уже успокоился, даже завел свою мурлыкающую песню. Повезло
тебе, господин кот! Я бы сам тут с радостью поселился на
недельку-другую, да еще под таким завидным предлогом!

На галерее появляется Татьяна с копией Феликса на руках. Ставит
кошку на пол и легонько подталкивает к лестнице – мол, беги
дальше сама. Кошка делает несколько шагов и останавливается.
Просовывает морду сквозь стойки ограждения и пялится на
Феликса. Я отпускаю его на пол. Феликс косится на кошку, а потом
начинает сосредоточенно обнюхивать ножку кресла.

– Не боитесь, что пометит? Жалко, если такую мебель испортит.

– А я их сейчас в отдельной комнате запру, и пусть там делают, что
хотят. Лишь бы не дрались.

Татьяна берет кошку на руки и, по-женски бережно прижимая ее к
груди, спускается вниз. Кошка начинает вырываться. Спрыгивает на
пол и осторожно подходит к Феликсу. Несколько секунд они
заинтересованно обнюхивают друг друга, а потом Феликс делает
попытку схватить кошку за загривок и прижать к полу. Но та
уворачивается и забирается под диван. Феликс заползает следом,
оставляя снаружи только мечущийся из стороны в строну хвост.

– Может его сразу в комнату забросить? А то потом без меня не
справитесь, – киваю я на пляшущий кошачий хвост.

– Да поймаю как-нибудь, – улыбается Татьяна, – Мне же все равно
нужно будет с ним как-то справляться, пока он свои дела не
сделает.

– Если что – сразу звоните!

– Само собой. А что ты стоишь? Садись! Я сейчас кофе сварю.

Я молча киваю и опускаюсь в кресло. Разве можно отказаться от
предложения выпить кофе с красивой женщиной в красивом интерьере?

С одной стороны, мне лестно, а с другой, меня гложет зависть, что у
людей такие роскошные апартаменты, а я вынужден ютиться в
убогой двушке. Мне на такой дворец и за всю жизнь не
заработать! Это надо не логотипы рисовать, а мерседесы продавать!

Пересаживаюсь в другое кресло – лицом к окну. Гигантская пустота за
ним одновременно пугает и притягивает. Почему-то вспоминаю
про нейро-визуальное программирование. Наверное, есть еще
куча других подобных техник, например, – нейро-пространственное
программирование. Может быть оно до сих пор не озвучено, но
есть – это точно!

Вот родится у меня сын, и будет он расти в тесной бетонной клетке, а
пересели нас сюда, и совсем другой человек из него
получится. Хотя, это тоже палка о двух концах. К хорошему привыкают
быстро, а отвыкают долго и болезненно. Загони сейчас Татьяну
с ее семейством в мою конуру, и через два дня они взвоют от
жалости к самим себе.

(Окончание следует)