Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Единственное стихотворение 2005 года


  О, эта мука детских фотографий людей, которых мы любили или любим 
  (все эти уши, ёжики и лбы), она не в том, что все они – жемчужны, 
  не в том она, что мы им – не нужны, а в том, что мы про них уже 
  все знаем, а им не видно – собственной судьбы.


Ну, вот я и вернулся сюда – в тридесятую эту весну,
в тридцатисемилетнюю пыль, в лопоухие столбики счастья...
– Я хотел рассказать тебе там,
а теперь расскажу тебе тут,
про двух мальчиков, двух медвежат, про двух девочек, Рому и Настю...

Всех прекрасных, сопливых, больных, безработных, нездешних, не наших,
я собрал на апрельском, на майском своем корабле —
бедный мальчик в крапиве (с мечом деревянным)
+ Света, и Саша,
бурундук сумасшедший и девочка на колесе...

Только не было сил у меня быть огромной дощатой скворешней
и тянуть соловьиный кадык в лопушнях золотых неудач...
– Это кто ж, интересно, у нас
тут такой неземной и нездешный?
– Это я, это я тут у вас – весь такой неземной и нездешний, 
потетешкай меня, послюни, ткни мне в пузо цветной карандаш.

Потому что я тоже смотрю из своей лопоухой весны
на ужасную взрослую жизнь – и никак не могу наглядеться:
сколько разных, прекрасных, родных – 
я когда–то любил и забыл,
в 21 столетье своем, в ненасытном твоем королевстве.

...Бурундук малахольный помрёт, мы схороним его на углу
на медвежьем июньском углу, где сцепились малина с крапивой...
– Я вернулся сюда посмотреть 
(потому что потом не смогу)
на корабль, на двух медвежат, на двух мальчиков – Олю и Диму.

ЧЕРНОВИК


  потому что стихи не растут как приличные дети, а прорастают ночью, 
  между ног, и только раз рождаются в столетье поэт–дурак, поэт–отец, 
  поэт–цветок


1. 
Да, вот именно так (а никак по–другому) 
ушла расплевавшись со всеми моя затяжная весна,
и пришла – наконец–то – моя долгожданная зрелость.
Только что ж ты так билось вчера, мой сытое хитрое сердце,
только что ж ты так билось, как будто свихнулось с ума?

..Я стою на апрельской горе - в крепкосшитом военном пальто,
у меня есть четыре жизни (в запасе), у меня есть письмо от тебя:
«Здравствуй, - пишешь мне ты, - я серьезно больна,
И у меня нет жизни в запасе. Завтра у меня химиотерапия.
Однако я постараюсь выжить, я буду бороться. 
Ты же - постарайся быть счастлив. 
Живи, по возможности радостно. 
И ничего не бойся.» - Ну вот я и стараюсь.


2. 
Ну так вот и старайся – вспотевший, воскресший, больной
записать эту линию жизни на рваной бумаге
(электронной, древесной, зеленой, небесной, любой)
и за это я буду тебе – как и все – благодарен.

Сколько счастья вокруг, сколько сильных людей и зверей! —
... вот приходит Антон Очиров, вот стрекочет Кирилл Медведев, 
а вот человек (пригревшийся на раскаленном камне), несколько лет нёсший возле меня свою
добровольную гауптвахту,
с переломанной в детстве спиной, сам похожий на солнечную саламандру,
на моё неизменное: «бедный мой мальчик»,
отвечавший —
«нет, я счастливый»...

3.
Эти люди стоят у меня в голове,
кто по пояс в земле, кто по плечи в рыжей траве,
кто по маковку в смерти, кто в победе своей – без следа.
Эти люди не скоро оставят меня навсегда.

Ну а тех, кто профукал свою основную житейскую битву
кто остался в Израиле, в Латвии, в Польше, в полях под Москвой,
мы их тоже возьмем – как расcтрелянную голубику
на ладонях, на солнечных брюках и юбках, – с собой.

4.
... Мы стоим на апрельской горе – в крепкосшитых дурацких пальто,
Оля, Настя и Рома, и Петя и Саша, и хрен знает кто:
с ноутбуком, с мобильным, в березовой роще, небесным столбом, 
с запрокинутым к небу прозрачным любимым лицом
(потому что все люди – с любимыми лицами – в небо столбы).
Я вас всех научу – говорить с воробьиной горы.

5.
Здравствуйте, – скажет один. – Я единственный в этой стране
защищавший поэзию от унижения,
наконец–то готов подписаться под тем, в чём меня упрекали:
– Да, это всё не стихи, 
это мой живой, столько–то–летний голос,
обещавший женщине, которую я любил, сделать ее бессмертной,
а не сумевший сделать ее даже мало–мальски счастливой...

– Здравствуйте, – скажет второй, – если когда–нибудь в дымный апрель
выпив полбутылки мартини (или чего вы там пьете?) 
вы вдруг вспомните обо мне, затосковав о своей несбывшейся жизни, – 
НЕ СМЕЙТЕ ОТКРЫВАТЬ МОИ КНИГИ,
НЕ СМЕЙТЕ ВОСКРЕШАТЬ МОЙ РАССЫПАННЫЙ ГОЛОС,
НЕ НАДО БУДОРАЖИТЬ МОЙ ПРАХ.

– Потому что я любил вас гораздо больше, чем вы меня, – скажет четвертый, – 
да и нужны вы мне были, гораздо больше, чем я был вам нужен,
и поэтому я не буду вырывать у вас палочку победителя.
(да и какой из меня теперь победитель?).

6. 
...Однако, 
так как на роль человека с трудной мужской судьбой претендую всё–таки я, 
то всё что останется мне – это выйти вперед, 
наклониться к людям (ближе других) и сказать:
– Дорогие мои, бедные, добрые, полуживые...
Все мы немного мертвы, все мы бессмертны и лживы.
Так что постарайтесь жить – по возможности – радостно, 
будьте, пожалуйста, счастливы и ничего не бойтесь
(кроме унижения, дряхлости и собачьей смерти,
но и этого тоже не бойтесь).

7.
Потому что всех тех, кто не выдержал главную битву,
кто остался в Париже, в больнице, в землянке, в стихах под Москвой,
все равно соберут, как рассыпанную землянику,
а потом унесут – на зеленых ладонях – домой.

апрель 2006