Литературная критика

На спор вызывает уже первая фраза: «В десятисерийной постановке
Владимира Бортко использовано множество сложных компьютерных трюков,
о коих хочется забыть, чтобы вникнуть в глубинный смысл булгаковского
«апокрифа»» (Мятлева).
Можно заподозрить, что для Мятлевой нет разницы между художественными
смыслами произведений Бортко и Булгакова.

Между тем, это очевидно разные произведения. Например, спросите
себя, положа руку на сердце, кто главное действующее лицо у Булгакова?
– Пилат. Правда? – А у Бортко? – Воланд. Ведь вон и множество
сложных компьютерных трюков относятся к Воланду и его компании.
Ведь так?

Но пусть рука на сердце, и число компьютерных трюков – не доводы.
Люди ж очень субъективны. Для меня, например, кажутся потрясающими
ершалаимские главы, то есть собственно роман мастера, из-за которого
весь сыр-бор в романе Булгакова. Мелькнула, слышал, даже мысль,
зачем-де с дубльвэ начинается фамилия Воланда у Булгакова, когда
по-немецки должно б быть «V»? – А это, мол, чтоб буква «М», вышитая
на шапочке мастера, была перевернутой «W». Проделки Воланда-де
в этой вышивке. Как и в выигрыше мастером 10000 рублей. Аванс,
мол, Воланда за сочинение мастером антирелигиозного апокрифа.
Из-за романа-де Воланд и появлялся в Москве, когда с тем случилась
беда. – Ерунда, конечно. Просто игрался Булгаков. Сталкиваются
же у него Ершалаим и Москва по признаку глобальности свершений,
символизируемых этими городами: зарождением христианства и социализма.
Это ж, казалось бы, ступени восхождения человечества к совершенству.
В христианстве родилось равенство духовное. В социализме призвано
было к рождению равенство социальное. Первое таки состоялось,
второе провалилось. Легендарность первого события и комичность
второго одни, казалось бы, говорят о том, что главный герой –
Пилат (он же на наших глазах с катастрофической быстротой неосознаваемо
становится христианином). Но вот один заявил по телевизору, что
у Булгакова не хватило чувства меры, когда он прицепил к приключениям
Воланда ершалаимские главы и мастера с Маргаритой. Разные люди
бывают.

Вот и я с Мятлевой расхожусь с первой фразы. Впрочем, пока, казалось
бы, не намного. Подспудно и она признает, что множество компьютерных
трюков мешают вниканию в апокриф. А ведь что такое апокриф? «АПОКРИФЫ
– название, применяемое к большой группе литературных памятников,
связанных тематически с канонизированной религиозной литературой»
(Литературная энциклопедия). Но для Мятлевой апокрифом
оказался не роман мастера, а роман Булгакова. За равновесность
добра и зла, о чем, ёрничая, спрашивает «Воланд (Олег
Басилашвили) у Леви Матвея». (У Булгакова, кстати, Левий,
а не Леви.)

Для Мятлевой Воланд главный герой сериала. (И она права. Не права
лишь, что сериал – апокриф.) Но ее можно понять. Для нее, идеалом
которой, видно, являются либеральные ценности, хотелось бы, чтоб
те, ценности, хотя бы тематически считались связанными с канонизированной
религиозной литературой: «Согласуется ли это с текстом
Святого Писания? Не знаю. Булгаков, видимо, – знал».
Ей хочется, чтоб не только в «тюркском фольклоре»,
но и в христианстве терпимость шла аж от чего-то, связанного с
религиозным каноном. Общечеловеческие-де ценности. Чтоб и Булгаков
был за терпимость, и Бортко.

Что христианство родилось и ТАК распространилось именно как НЕТЕРПИМОСТЬ
к действительности, в том числе и к римским оргиям, то Мятлевой
невдомек. Тем больше я понимаю, что невдомек, что она в свидетели
привлекает киношную Маргариту, «которая и материться даже
способна». (Я поверю, что Бортко и такое отступление
от Булгакова допустил, хоть я сам и не заметил мата, а проверять
лень. Поверю, потому что это б согласовывалось с замыслом экранизации,
противоположным, – пока пусть это будет голословным, – булгаковскому
замыслу.)

Текст романа, на первый взгляд, действительно дает возможность
понимать его как гимн терпимости, запеваемый Воландом. К погрязшим
в мелких грехах москвичам тот относится довольно снисходительно.

Что либерализм, – в виде правого диссидентства, – появился в СССР
только после хрущевской оттепели, когда и был впервые опубликован
роман (в 1966-67 годах), то Мятлевой тоже невдомек: что не мог
Булгаков писать «апокриф» о терпимости во времена морально-политического
единства власти и народа, сходившихся на НЕТЕРПИМОСТИ к либеральным
ценностям. Зато сейчас, при выходе на экраны сериала, очень популярны
в части народа эти самые либеральные ценности. И стоило Бортко
это учесть. И он учел. И Мятлева – тоже. А что это – против Булгакова?..
Это до сознания ее не доходит: «Булгаков, видимо, – знал».

На самом же деле Булгаков знал, что рай земной, атеистическое
царство божие на земле (а атеистом писатель стал раньше, чем писателем),
социализм, грядущий за ним коммунизм провалились и кто его знает,
когда настанут. А единство власти и народа – в… мещанстве – этот
идеал и загубило.

Мамардашвили (много лет после Булгакова) сказал: «Вот
представьте себе, что мораль зависит от успеха социального дела,
в котором мы участвуем в той мере, в какой мы имеем официальные
слова и официальные доктрины для построения такой морали, – морально
то, что служит чему-то, так ведь? Но то, что служит чему-то, станет
ведь не сегодня, а завтра (по определению – мы строим светлое
будущее). Так вот, если смысл сегодняшнего выявится или появится,
родится только от того, как и когда будет это светлое будущее,
то, простите, тогда мы – безнравственные существа сегодня. Независимо
от того, совершаем мы эмпирические злодеяния или не совершаем».
Сказано это по поводу Пруста и как о чем-то вневременном. Потому
могло подобное быть на вооружении и Булгакова.

У Мамардашвили это высказывание полемически направлено против
революционеров. Большевиков, в первую очередь. Как факт – другие
слова: «Ведь связывать себя с преобразованием общества
так, что если общество преобразовано, то я буду хорошим, означает,
что я не могу жить в мире, потому что не имеет смысла мне одному
быть высоким. Я могу быть высоким, только если все будет высоким
вокруг меня. Вот пафос революционера. Почему они преобразуют общество?»
«Мне обязательно нужен смысл, чтобы я был хорошим. Чтобы «быть
хорошим» оправдывалось, окупалось. А по философским законам это
невозможно. Если мы хотим, чтобы что-то окупалось, то мы вообще
находимся вне области морали».

Так, во-первых, согласитесь, что и мещанин подпадает под такую
аморальность. Уж кому как не ему ценна окупаемость.

Но моралей же вообще много. Столько, сколько идеалов. А идеал
мещанина – польза. Под стать у него и мораль. Или ницшеанцы: у
них то морально, что для мещан аморально. Своя мораль и у революционеров.
И она, наверно, очень увлекательна на взлете революции (не зря
Булгаков в конце концов не эмигрировал с белогвардейцами), когда
видна динамика «успеха социального дела», когда
не «завтра», а «сегодня» проступает
«светлое будущее», даже когда тормозится оно,
но, верится, временно (вспомните Островского и «Как закалялась
сталь»). И лишь когда состояние «не могу жить в мире»
что-то затягивается… Когда самым прозорливым становится ясно,
что все от верха до низа испорчено квартирным вопросом… Тогда
ясным становится, что второго пришествия – пусть и не Христа,
а атеистического мессии – не произошло. Что вторая ступень нравственного
совершенствования человечества удалилась куда-то немыслимо далеко,
по времени – в сверхбудущее. Тогда безнравственными становятся
и революционеры, и мещане. Тогда нравственным представляется только
моральный экстремизм (поборником которого фактически и оказался
Мамардашвили). И вспоминается рождение христианства (самым чистым
в своем экстремизме оно было при рождении). И соотносится оно
в сознании Булгакова с отчаянно безнравственным своим временем.
Потому отчаянно, что ничего ж нельзя поделать (это вам не 1967
год, а 37-й). Практически нет людей вокруг. Одни борова, как Николай
Иванович. Даже негодовать на них нельзя. Можно ну разве что Маргарите
отдать негодование. А самому остается лишь слегка иронизировать.
Чуть не как Воланд. Серьезным же быть – не в Москве, а в Ершалаиме.
Сделать тамошних героев (как Бахтин назовет, для Булгакова неведомо)
классическими.

Что такое по Бахтину классический характер?

Это раб судьбы. Противостояние героя (с точки зрения я-для-себя)
автору – наиболее гармонично напряженно. Герой здесь в меру самостоятелен.
Вненаходимость автора – наиболее устойчивая: автор ни поглощает
героя, ни поглощен героем. Вот она в чем – равновесность.

Казалось бы, зачем подводить к классицизму Булгакову? Однако и
при своем расцвете (во времена абсолютизма) классицизм был в своеобразной
оппозиции к властям предержащим (те, правда, не заметили, сочтя
классицизм проявлением покорности высшим силам). Целью трагедии,
считал Буало, вызвать сострадание герою, преступному поневоле;
Расин, описывая исключительную вину, внимание фиксирует – на общечеловеческом
в страданиях виновных. Как хотите, а, по-моему, здесь проявляется
в самом обобщенном виде закон Выготского. Катарсис от сострадания
преступнику – это не оправдание его в грехе и слабости, не подведение
его под общее правило, а какое-то исступленное отвергание этого
правила: вечной необходимости греха. И этой сверхзадачей, этим
недосягаемым идеалом человечества обеспечено само положение классицизма
как бы в вершинах истории искусства с ее разной ценностью больших
стилей. В том числе с разной и нравственной ценностью. Например,
романтизм (этот – если в этическом плане и одним словом – эгоизм)
никак не расположишь вверху.

В классическом характере о герое читателю, в общем, все известно.
Событие обязательно берется из всем известного прошлого, в котором
ничего изменить нельзя. В классическом характере ни в одном из
поступков (а вы сразу представляйте Пилата) не должна быть усмотрена
нравственная подоплека. Если б Пилат что-то делал, исходя из оценки
в категориях добра и зла, то, следовательно, он бы не был рабом
своей судьбы. Он был бы ее хозяином. И он бы поглотил автора.
Автор бы потерял свою позицию вненаходимости, не смог бы последовательно
давать героя извне. Противостояние гароя и автора в каждом моменте
произведения пропало бы.

Пилат и повинуется только долгу государственной службы.

Во времена классицизма не фигурировало подсознание. Сама совесть
считалась рациональной. Не даром вскорости, при классицизме же,
пусть и не первой волны (тот отступал и опять накатывал), возникла
этика разумного эгоизма (все, мол, что ни делается, делается из
эгоизма). Иное дело с подсознанием было во времена Булгакова.
Проигнорируй его Булгаков, он бы оказался несовременным и скучным.
Вот он и не проигнорировал. Все нравственные порывы Пилата он
отправил в подсознание. А что и попадало в сознание, опаздывало
по отношению к поступкам. Так и трусом он себя осознал с опозданием.
Попытки спасти Иешуа, особенно самые первые и самые эффективные,
движимы были подсознанием.

Добавление к классическому характеру подсознательного момента
оказалось художественным открытием Булгакова. (Совершенно проигнорированным
Бортко. Для того чтоб это снять, нужно было работать крупными
планами лиц, чего Бортко не сделал. Подробнее об открытии писателя
можно прочесть в книге «Идеалы
или интересы – за что был Булгаков»)

Сам процесс и итог превращения Пилата в христианина оказался в
его подсознании.

В общем, поступки Пилата с точки зрения я-для-себя не нравственны
и не безнравственны. Они вне нравственности. И – парадокс – как
раз из-за этого-то читатель получает мощный импульс к нравственной
проблематике.

Не сравнить со случаями осознающих (вместе с автором) свои грехи
грехами московских выжиг, плутов и т. п.:

Классическими являются в романе и характеры остальных героев ершалаимских
глав. В том числе и Афраний. Это – служащий до мозга костей. Верой
и правдой служит даже личным прихотям начальства, если они не
входят в противоречие с государственной службой. Вненравственность
Афрания такой силы, что аж страшно. Ее боится даже Пилат. Все,
что он приказал Афранию, исходя не из государственных соображений,
прикрыто Пилатом как бы все равно ими. На всякий случай. Чтоб
не на что было доносить.

И вот подумаем, стоило ли Булгакову и Афрания тоже парадоксально
быстро приводить к христианству?

Мне представляется, что не стоило. Вторая почти невероятность
оказалась бы излишней. Булгаков так и поступил.

Вот тут можно вернуться к Мятлевой.

«Момент, возможно, мало кем замеченный: подаренный на
память перстень с кроваво-красным камнем – знак особого расположения
Пилата за удачно угаданный приказ «убрать» Иуду, начальник полиции
Ефраим выбрасывает вон, и перстень с легким звоном катится по
лестнице…

Даже он, много чего повидавший и содеявший на службе у прокуратора,
отвергает дар за попытку искупить изначальную трусость».

Тут Мятлева исправилась – насчет апокрифа: вернулась к близости
к религиозному канону – покаянию и невозможности просто простить
за трусость. Об этом свидетельствует – действительно – не роман
мастера, а роман Булгакова. Двухтысячелетнее наказание Пилата
явным порядком описано не во вставном романе; во вставном – только
намеки (мимолетная полумысль Пилата о вечности при допросе да
треснувший его голос при сообщении Афрания, что последние слова
Иешуа были о трусости).

Выбрасывание кольца, конечно, подчеркивало этот момент.

Но как я его не заметил в романе?!?

Я бросился к тексту – там такого эпизода нет.

Я – к записи фильма. – Таки есть. Выходит Ефраим (почему не Афраний?)
после отчета об убийстве Иуды от Пилата, держа кольцо в руке,
останавливается и задумчиво смотрит вдаль. А на дворе ночь. И
что он может видеть вдали?.. Но он прозрел. И… нарочно роняет
кольцо. И оно, три раза сверкнув звездочкой, укатилось во мрак.
– Не захотел человек быть иудой и сделал собственный шаг к христианству.
Вполне осознанный. В пределах фильма вполне противопоставленный
Человеку во френче, точнее, Недочеловеку, очередной отсебятине
Бортко. Какому-то почти Берии, известному исчадию ада в послесталинские
времена. И плевать Бортко, что не мог так в свое время относиться
к Берии Булгаков (хотя бы потому, что руками Берии была ликвидирована
ежовщина, и люди облегченно вздохнули). Человек во френче не сделал
выводов из появления в стране чего-то неподвластного компетентным
органам. – Ясно, понимай, он есть из рода – вроде параноика Сталина
– недочеловеков (кем стали считать кое-кого правые диссиденты
– а теперь и демократы – и кем не мог их считать Булгаков).

Зачем диссиденту (или демократу) булгаковская бессильная апелляция
аж к сверхбудущему, – что является катарсисом от противочувствий,
возникших от столкновения античной внеморальности со всесилием
христианской моральности? Зачем? Когда на повестке дня (их дня,
а не булгаковского) – спровоцировать народ на революционное перевоспитание
в духе приятия либеральных ценностей. (Тут, правда, надо забыть
о терпимости; ну так пожалуйста: «Каков же Иешуа в названной
постановке? По маловыразительности своей (актер Сергей Безруков)
запоминается слабо. Такой Иешуа не мог сказать: «Я принес вам
не мир, но меч!»» Иисус в Евангелии повел-то себя так
агрессивно по отношению к тем, кто любит кого-то больше, чем Его.
Меч есть меч идейной борьбы. Гибкая это система – Святое Писание.)

Но мы отвлеклись. Мы говорили, зачем булгаковская…

Незачем. Тем более, когда в такой чести мысль, что это похвально
– свое, актуальное прочтение произведений классиков литературы.

Я же считаю, что грех переиначивать их. В частности и экранизацией.
Я считаю, что придерживаться нужно РУСЛА художественного смысла
произведения. А оно единственное. То, в котором течет единственная
авторская река-произведение. Я считаю, что подход у всех должен
быть – у кого более, у кого менее, но – научный.

Но у такой точки зрения есть существенный изъян.

Научность гипотезы предполагает наличие у нее возможностей фальсифицируемости.

Скажем, шаман племени тумбу-юмбу каждое утро подымает солнце молитвой.
Такая гипотеза о причине восхода солнца не имеет в племени возможностей
быть опровергнутой, ибо каждый, кто захочет, скажем, проверить,
не взойдет ли солнце и без молитвы шамана, будет изгнан из племени
и потому не решится проверять.

То же с научностью Каббалы. Кто с помощью ее методов расшифровки
вычитает в Торе нечто новое, одобряемое раввинами, тому честь
и хвала. Но не так с вариантом, не одобряемым раввинами. Вычитавший
такое будет подвергнут остракизму, если будет настаивать на своем
варианте. Правда, есть, кажется, бесконечное число способов привести
неподходящее к виду подходящему.

Это называется гибкостью, излишней, чтоб поддаваться строгой проверке.
Чем и страдает интерпретационная критика. Из-за чего ей уделяют
место лишь в придаточных предложениях на страницах научных изданий.
А полноценно допускают лишь в публицистике и журналистике. А там
и вовсе не заботятся об истине.

Ну, а я забочусь. Методом, называемым сходимость синтезирующего
анализа. Это когда любой наобум взятый художественный элемент
должен в паре со в чем-то противоположным ему элементом в, так
сказать, геометрической сумме противочувствий от этих противоречивых
элементов давать тот же результат, каким является художественный
смысл (катарсис) целого произведения. Если какой-то элемент нарушает
сложившуюся гармонию частей с целым, то надо перестраивать всю
систему.

Теперь понимаете, с каким волнением я бросился искать выбрасывание
перстня в тексте Булгакова? И с какой радостью я обнаружил, что
там этого нет…

25 апреля 2006 г.