Литературная критика

Мы катимся вниз, – такое впечатление остается от миниатюр
Александра Сафонова. И тихое отчаяние. И, как у меня вечная
тяга максимализировать, то я это связываю это тихое отчаяние с
крахом страны и недавнего режима. Слишком велик ущерб. Изменилось
качество большинства людей – они перешли как бы на ступень ниже.
Похоже на вырождение нации.

И ненормативная лексика в миниатюре «Правда» играет лишь одну
из ролей в трагическом спектакле о захирении России.

Сафонов напоминает Довлатова в миниатюре. Тот в пику большим жанрам
официальной советской литературы писал короткие нескладушки. Сафонов,
похоже, то же самое делает в отношении произведений, отражающих
период якобы стабильности, наступившей в стране. Особенно, если
счесть произведением ежедневный продукт, выдаваемый тремя центральными
каналами телевидения.

Разоблачение театральности, ненастоящести жизни

«Жил-был я. Звали меня, предположим, Дима».

Так начинается миниатюра. В которой, казалось бы, никакой правды
нет (особенно во вставном рассказе: он ангел, мол, Дима, школьный
друг Миши). А там просто треп дворника Миши, этак вытянувшего
десятку у назвавшегося Димой Саши. Да еще бессмысленный треп этого
Саши.

Ну с чего было персонажу мысленно переназвать себя? Выйдя с работы…
В отчаянии…

А почему бы и нет?

Все ж – абсурд. Вся жизнь. Как потерянный какой-то…

«И пошел я эдаким Димой сейчас к метро. Так просто пошел».

Понимаете? Так просто.

Сильнейший упор на субъективность персонажа. Прямо эстетическое
наслаждение получаешь от общения с писателем. А все потому, что
он на каждом шагу применяет нечто для усиления коммуникативной
функции своей речи.

Нет, прямых обращений к читателю тут нет. Но. Весь текст повышенно
экспрессивен.

Во-первых, эти парцелляции (разрывание сложно-подчиненного предложения
на несколько простых предложений, например: «Так просто пошел.
Потому что мне холодно на работе…»). Создается впечатление
устной речи, чего-то живого, настоящего, правды… То же и от мата
(во-вторых). Он же давно стал разговорной нормой. Проедьтесь в
общественном транспорте, когда в нем много молодежи. Мат, мат,
мат… А в литературу все никак не проникнет (ибо только безэмоциональное
его применение и от имени автора – а не персонажа – возводит мат
в литературную норму; этого же нет; так, у Сафонова перед нами
сплошь персонажная речь). Впечатление неподготовленности, непринужденности,
будто пришло в голову в процессе живой речи, создается и от вставных
конструкций (в-третьих): «Звали меня, предположим, Дима»,
«Дай, думаю, пойду-схожу, может, согреет меня», «И – бац! – солнце
прямо на меня накинулось». Это использование настоящего
времени («думаю») в значении прошедшего дает же тоже ощущение
разговорности. «Бац» – воплощает скачек мысли. Да еще
и сам по себе экспрессивный – с восклицательным знаком. Или (в-четвертых)
беглый обзор, что тоже придает живости, как бы картину рисует:
«…солнце прямо на меня накинулось, светит прямо в глаза прищуренные,
между ног внизу путается, на машинах ледяных искрит». Вы
это так и видите. Все обледенело. Сверкает. Красота. И это контраст,
ибо это лишь на поверхности, а жизнь мерзкая. И аж на походку
влияет. Робкая, стеснительная, будто в туалет срочно, и все поняли.
И опять – картина: «…надо идти, будто в ванную комнату идешь:
широко, споро и немного виновато, отвернувшись немного».
По-разному об одном и том же. Врезается.

В общем, читательский комфорт.

А персонажи – совершенная отвратность. В том числе и «я»-повествователь:

«Идешь такой быстрый, виноватый, рожу воротишь ото всех,
будто в баню к голубым».

Да еще этот абсурд рассказа дворника. Полный глубочайшего смысла.
Там же его невольная пародия на эту вечную российскую социальную
уравнительность, губящую Россию, по мнению некоторых, вышвыривающую
ее на задворки истории. Как вышвырнуты из общества (ну, не в Голландии
и ещё где-то там) голубые. Как опростоволосившиеся на публике
Димы (по типологии «я»-повествователя).

Резкая субъективность последнего приводит к переживанию, что отстранившийся
от персонажа писатель сказал читателю: так жить нельзя нам больше.
И в этом заключается правда жизни нашего дня.

Это особенно ощущаешь в миниатюре «История провинциала». 88 строчек.
На провинцию 3 строчки. На первые дни в Москве – 62. 23 – на всю
остальную многолетнюю жизнь. И все – кошмар. Поданный как норма.
Для «я»-повествователя. Сафонов со своим повествователем круто
взмыл и посмотрел на целую жизнь, уже как бы своими глазами, с
высоты Истории. Не меньше.

То же с миниатюрой «Про Мишку». Опять Мишка. Как бы сквозной персонаж.
Как и у Довлатова.

Не нужно выпивать море, чтоб понять его вкус, достаточно и капли.
Этот Мишка помнится повествователю отчаянно смелым – единственный
в детском садике первым залез на самый верх шведской стенки. Как
в СССР, разведчик будущего… И – что? Только и хватило, что держаться
мужественно. Этак мужественно и все сойдем вниз в небытие. И кончается
опять десяткой от повествователя бомжу Мишке.

«Я всегда ему даю, когда есть. Потому что уверен: когда-нибудь
я стану таким же».

Жуть обреченности.

И то же с миниатюрой «Про сумку». Тоже хочется обобщить тоску
ограниченности этой жены «я»-повествователя до тоски всей нашей
жизни, мещанской, тупой, бескрылой. Как сама, бескрылой сейчас
выглядящая, судьба когда-то великой страны.

Небезнадежно?

Нет, ребята, все не так!

Все не так, ребята!

В. Высоцкий

Попробуем разобраться…

Лотман пишет: «Никаких языковых неожиданностей в нормальном
акте говорения не должно быть. В поэзии дело обстоит иначе – самый
ее строй информативен и все время должен ощущаться как неавтоматический».

Теперь начнем читать Родионова.

В электричке – капли на оконном стекле,

Пассажиры заняты транспортным флиртом,

Вверх ногами висит на стене

Реклама борьбы со спиртом.

Тут кроме «правильности» рифмы «флиртом – спиртом», похоже, все-все
есть нарушение ожидания поэтичности. От длины стиха до редкостной
в быту замены водки спиртом и потому невероятности агитации против
именно его – вместе с неподходящестью самого слова «реклама» (ассоциирующегося
скорее с продажей алкоголя, чем наоборот). Вместе с неуместностью
самого названия сборника – «Нормальные люди».

Ненормальность тут воспевается. Но с таким насыщенным нарушением
нормальности строя говорения, что, кажется, автор хочет вырваться
из ненормальности бегством вперед, через как бы еще большую ненормальность
в нормальность.

Он сел напротив меня,

Трехголовый, я сразу понял, что свой. 

Из сказочного леса на три дня 

Прилетел погулять выходной.

Лечение подобным. Как гомеопатия. Как опохмелка.

Или нет. Там же помалу принимают. Терпеливо. Долго. А тут – не
зарвемся, так прорвемся. Похоже, ва-банк пошел человек.

Первых два стиха (по 12 слогов) задают одну инерцию. Вторые (9
и 8 слогов) в четверостишии ее нарушают. Общая картина до пробельной
строки со слогами такая:

12    7   9   7    13   11   12   12

12   11   7   9    11   13   11   11

9    10   15   10   11   12   18   10

8     9   10   10   12   16   9   15

Хаос. Но ...надцать слогов все же, в общем, выдерживается. – Есть
надежда, что прорвемся…

Не будем занудами с проверкой. То же и со всеми другими поэтическими
уровнями.

Я, зацикленный на признаке художественности по Выготскому, поначалу
было думал, что это обычное «в лоб» – а потому-де нехудожественное
– выступление представителя богемы во имя утверждения индивидуалистического
идеала вседозволенности, созвучного российской эпохе реставрации
капитализма. Но, оказалось, нет. – Тут наоборот. Всенародный позыв
вырваться из того дерьма, куда страна вступила. Бегство – вперед.
Как в атаку на врага, поливающего наступающих огнем.

Финал «В электричке» симптоматичный:

Да так ли это важно – то, что было когда-то,

Капли продолжали стучать и стучать за окном,

Выхожу, а на вокзале везде плакаты:

«Добро пожаловать в Москву!» – и лопата с говном.

Горечь. Горечь, когда ж кончится это противоречие!..

А раз горечь – все небезнадежно.

22 мая 2006 г.