Проза

Начало

Продолжение

– 5 –

Утром я был разбужен Морганом, который ни под каким предлогом
не соглашался оставить меня в покое. Многочисленные увещевания
и попытки договориться не приносили успеха. Он безостановочно
бормотал что-то однообразным и до безумия монотонным голосом.
Теребил меня за плечо и все лепетал и лепетал жалобно. Из всех
слов особенно часто повторялось слово «ключи». Я вертелся, пытался
спрятаться и зацепиться за обрывки сна. Ничего не действовало,
и я снова слышал неумолимое «ключи, ключи, ключи». Я отвечал ему,
что не понимаю о чем речь, умолял, угрожал, но он снова и снова
канючил над ухом. Мне стали ненавистны все ключи на белом свете
и я отчетливо представил, что чувствует вода, когда ее беспрестанно
точит камень. Морган сулил мне вечный покой в обмен на ключи,
и я с готовностью отдал бы ему их все. Но ключей у меня не было.
Исчерпав последние запасы терпения и потеряв остатки сна, я вскочил
и быстро зашагал в ванную. Я не мог более вынести ни слова о проклятых
ключах. Но здесь меня ожидал другой неприятный сюрприз. Каждый
шаг сопровождался гулким позвякиванием тысяч кусочков стекла,
рассыпавшихся в голове. Они подпрыгивали, нестерпимо звенели и
впивались в мозг. Я старался мягко ступать и проклинал вчерашнюю
ночь.

Встав под теплую воду и стараясь не шевелить головой, я думал
о том, что за всякое удовольствие в конечном итоге приходится
платить равнозначной болью. За счастье – горем, а за радость –
грустью. Если чувствуешь себя на седьмом небе, если испытываешь
приступы безграничного счастья, обязательно жди катастрофу завтра,
как ни вертись, завтра повторится все тоже самое, но уже со знаком
минус. И ничего не изменить. Раньше я уже думал над этим. Мог
ли кто-нибудь растолковать про механизм этих весов в человеческой
жизни? Вряд ли. Но они присутствовали, они работали непрерывно.
По крайней мере, в моей жизни точно. По сути, весь путь состоял
из одного не прекращающегося шествия через пешеходный переход
на другую сторону дороги – шествия по этакой зебре, где полоса
черная непременно сменялось полосой белой. И обязательно равнозначной
ширины. Не знаю, размышляли или нет над этим парадоксом те, кто
придумывал дорожную разметку, но вот я, проходя по чередующимся
полосам дороги, думал об этом постоянно. С одной стороны это помогало
мне, с другой вредило. И здесь чертово равновесие. Как бы ни скверно
было на душе, как бы ни душили обстоятельства, я успокаивал себя
тем, что близок день, когда я возьму полноценный реванш. С другой
стороны, в случае, когда я ощущал подъем, эйфорию или же просто
ловил себя где-нибудь танцующим на столе, в душе невольно что-то
начинало сжиматься. И я вспоминал, что кредит придется гасить
очень скоро! Радость моментально испарялась.

Что это за дрянь и как ее подчинить себе я не знал и, наверное,
не узнаю никогда. Как и не узнаю приемов, позволяющих перескакивать
с одной белой полосы на другую того же цвета. Не бывает абсолютной
радости, как и абсолютного горя! Я гонялся за смыслом этого баланса,
но так и остался стоять на своем переходе. Полоса белая – полоса
черная. Может на этом держится вся жизнь человеческая? А может
и весь мир?! Жалкой букашке не дано познать механизма мироздания,
как и обмануть его. И теперь я стоял с разрывающейся головой под
душем, внося выданные мне вчера авансы.

Осторожно выйдя из ванной, чтобы не ворошить притихшее стекло,
я проследовал на кухню, оставляя мокрые следы на полу. Все были
в сборе, собрались вокруг стола и пили крепкий чай в напряженной
тишине. Гера с независимым видом крутил на указательном пальце
связку ключей. Это были мои ключи. Остальные искоса наблюдали
покрасневшими от избыточных излияний глазами за его манипуляциями.
По их взглядам я понял – они жаждут продолжения банкета. Получается,
Морган понапрасну насиловал мою психику утром, ключи изъял Гера.
И вот Лембке надел на лицо маску страждущего и с немым вопросом
в красных глазах поглядывал на палец, обладавший в данный момент
такой властью. Однако первым не выдержал Морган. Его попытка осуществить
государственный переворот со сменой конституционного строя была
стремительной и бесхитростной:

– Я что, сюда чай пить приехал? – выпалил он, опустив стакан,
в котором, несмотря на негодование, чай уже отсутствовал. Стакан
звякнул. Стекла в моей голове тоже.

– Молчи, грусть, молчи, – спокойно ответил на явно адресованный
ему вопрос Гера, неспешно делая глоток.

Первая решительная атака была изящно отбита. Все снова принялись
за чай, с надеждой ожидая новых, более продуманных маневров друг
от друга. Морган нервно раскачивал пальцем свой передний зуб.
После паузы в дело вступил Квага, изрядно пересмотрев тактику.
Он применил данайское нападение:

– Уважаемый Герасим! – торжественно и серьезно начал он, – прошу
выдать ключи на ответственное хранение. Срок – пятнадцать минут.
И не секундой более.

– Цель?

Квага чуть наклонился к Гере, будто желая открыть тому маленькую
тайну.

– Хозяйская собачка хочет писать и вскоре возможен неприятный
инцидент, – пояснил он доверительным тоном.

– Собачка?

– Да.

– Писать?

– Угу!

– И какать! – испортил все Морган, смотревший при этом на Геру
с таким видом, будто демонстрировал, как именно хозяйская собачка
хочет какать.

– Не-а…, не дам.

– Фашист… – прошипел сквозь зубы Лембке, все это время неотступно
смотревший в свою чашку. Он словно видел на ее дне старые гестаповские
хроники.

Все снова замолчали и продолжали пить чай, анализируя тупиковую
ситуацию. Я стоял, облокотившись о стену, и наблюдал за их невеселыми
лицами. И вдруг последовал взрыв. Он был так неожидан и резок,
что Лембке чудом не разбил чашку. Она упала на пол и, расплескав
остатки жидкости, закатилась под стол. В одно мгновение тишину
наполнили гулкие и протяжные звуки откуда-то сзади – из самой
глубины квартиры. Все сидящие за столом на некоторое время застыли,
уподобившись восковым фигурам из музея мадам Тюсо. Звуков было
два. Они были такой глубины и силы, что я почувствовал, как вибрирует
диафрагма в моей груди. Эти звуки были остры как лезвие бритвы
и увесисты, будто каменные глыбы. Мне показалось, что они проникают
своей глубиной в самые отдаленные места сознания, заставляя отвечать
движением каждую нитку нервов. Стараясь не выказывать внешнего
беспокойства, я, тем не менее, почувствовал непреодолимое желание,
чтобы это прекратились. Второй звук, абсолютно равнозначный по
тембру и протяжности прозвучал, взяв секундную паузу после первого.
Очень странные и страшные звуки. Такие звуки, услышав которые
что-то сидящее высоко и гордо внутри молниеносно вдруг срывается
вниз и становится маленьким и беззащитным. И уже не скоро поднимается
обратно.

Их гул еще бродил вдоль стен, а мы впятером все также застыли
с открытыми ртами и я готов поклясться, что каждый из нас опасался,
что это повторится снова. Но позже, конечно, никто не признался.

Ничего не произошло, в доме снова воцарилась тишина, и мы стали
осторожно дотрагиваться до собственных замерших чувств.

– Это мои часы, – сказал я после паузы, пытаясь изобразить подобие
улыбки.

По лицам я понял, что это у меня не получилось.

– Какие часы? – не поверил вмиг забывший про пиво Морган. – Это,
по меньшей мере, колокол Собора Парижской Богоматери.

– Что, уже два? – спросил Гера.

– Только половина одиннадцатого.

– Они неправильно выставлены?

– Они вообще не исправны, – махнул я рукой, – так, позванивают
время от времени.

– Ни хрена себе «позванивают», мертвый вскочит! – возмутился Лембке.

– Антикварная вещь, – пояснил я, – раньше все делали в других
масштабах.

– Хочу видеть этот Биг Бэн и ставлю ящик Блэк Лэйбла, что он прячет
там целую колокольню, – вскочил со стула Квага и все тут же ринулись
за ним. Последним шел я. Вычислив место расположения часов, они
с восторгом и бесконечными комментариями стали рассматривать их,
окружив шкаф полукругом.

– Ты смотри, чего удумали!

– Ого!

– На торгах Сотбиз они устроили бы большой переполох!

– Особенно, если бы начали бить двенадцать во время аукциона.

– Не пойму как они ходят, механизм подзавода отсутствует!

– Заводятся ударом молота… в комплект не входит.

– Смотри, что-то написано!

– Поэма, что ли … старинная.

Я улыбнулся и, взяв за плечи Квагу и Моргана, развел их в стороны,
чтобы тоже протиснуться к часам:

– Я видел. Что интересно, надпись появилась в тот момент, когда…
когда…

Пораженный увиденным, я замолчал. Они поначалу продолжали рассматривать
изящное исполнение часов, но, не дождавшись дальнейших комментариев,
вопросительно уставились на меня. А я так и остался стоять с открытым
ртом и округлившимися от удивления глазами. Проследив за направлением
моего взгляда, все уставились на буквы, выгравированные на пожелтевшем
металле. Секундная пауза длилась целую вечность, и я снова и снова
перечитывал двустишье.

– Что за черт? – тихо спросил Гера, первым смекнувший, что что-то
не в порядке.

Ответа не последовало. Я просто не знал, что ответить. Часы застали
меня врасплох. Друзья не переставали смотреть поочередно то на
меня, то на часы, ожидая объяснений.

– Эй! Что случилось?! – спросил Гера громче, дернув меня за плечо.

– Надпись… – процедил я, сглотнув.

– Что «надпись»?

– Она…

– Ее не было?

– Была… была другая.

– Что?

– Она была другая.

– Какая другая? – Гера с недоверием толкнул меня локтем.

– Другая…

Морган потер табличку рукой, на ней остались разводы от его пальцев.

– Ну и что? А эта чем хуже?

– Точно помню, этой не было.

– Пить надо меньше!.. Другая…

– Она может переворачиваться, – изрек Лембке, энергично поводив
ногтем по краям металлической пластины, – вот надпись теперь и
другая.

– В следующий раз выскочит первая, – утешал Гера.

Я кивнул головой в знак согласия, однако неприятный осадок от
звуков и последующего свидания с часами все равно остался. Мы
вернулись на кухню, и они продолжили болтать о своем, а я вновь
и вновь возвращался мыслями к часам. Во всем на этом свете был
смысл. Абсолютно во всем. Наверное, кто-то очень давно вкладывал
смысл и в эти странные слова, нанося их инструментом на металл.
Сейчас уже никто не сможет объяснить смысл выгравированных с тонким
мастерством букв и фраз. И я жалел об этом. Кому они предназначались,
и при каких обстоятельствах были нанесены? На предмете подобной
отточености и филигранности было бы, по меньшей мере, глупо писать
бессмысленные, ничего не обозначающие слова. А тем более изготавливать
механизм, меняющий одно глупое выражение другим. Значит, смысл
был. Что-то в этом уравнении не складывалось. И, скорее всего
не сложится уже никогда. Ответы на эти вопросы давно сгнили в
земле, они навсегда утрачены, как утрачен и смысл. Время сожрало
его. Остались только часы с прямоугольной металлической нишей
пониже циферблата. И теперь на этой нише значились идеально выгравированные
буквы, складывающиеся в слова: «Два на часах – и страх все мчится,
словно тень, сквозь мрак».

Что это может означать? Просто набор слов, описывающих некое событие?
Фраза явно приурочена к моменту, когда часы должны стукнуть два.
Выражения слишком образны, чтобы можно было их связать с явлениями,
произошедшими в истории. А что было написано раньше? Что-то про
час, несомненно, было. Точно не помню, но стрелки тогда перескочили
и показывали ровно час. Два на часах. На часах сейчас действительно
было два. Хотя они не были заведены, и стрелки оставались недвижимыми.
Или мне так казалось? В два, по-видимому, и зазвонили часы. Как
могли перескочить стрелки, если механизм часов не исправен? Случайно?
Чертовщина какая-то. Скорее всего, тогда же сменилась и надпись.
Наверное, эти надписи были когда-то формой выражения мысли через
поэзию или сами часы были посвящены мастером одному из известных
авторов, когда-то написавшему эти строки. Да, так оно и было.
Механизм стар и допускает некие сбои, сдвигающие время от времени
стрелки и заставлявшие часы бить. Но как они били, если их не
завели? Как они били, если для ударов такой силы необходима огромная
энергия? А они были не заведены. Черт, запутался. Возможно, тот
чудак заводил их перед продажей? Почему ничего не объяснил? Какого
черта убежал? По-прежнему вопросов оставалось гораздо больше,
чем ответов. На этом я решил успокоиться, потому как ответить
на поставленные вопросы с исходными данными, что я имел на данный
момент, было невозможно.

Мы сидели в комнате, прямо на полу и болтали на ничего не значащие
темы. А потом зазвонил телефон. В трубке был голос Скрежета.

– Ты не спишь?

– Нет, – ответил я, – Уже нет. Только, пожалуйста, не спрашивай,
сколько сейчас времени. Это больная тема.

– Извини, что отрываю от «дел», но лучше бы тебе подъехать сейчас
ко мне.

– Что-то случилось?

– Нет, но есть веские основания полагать, что может случиться…
на днях, – загадочно процедил он своим голосом.

– Перестань темнить!

– Подъезжай, надо кое-что срочно обсудить, – отрезал он и в трубке
послышались гудки.

Я тяжело вздохнул, поднялся и стал в задумчивости разминать пальцы.

– Любовницы начинают рвать провода спозаранку? – улыбнулся Квага.

– И нет ему спокойной жизни, – сказал я себе под нос, натягивая
брюки, – я ненадолго, по работе.

– Может, пока прогуляемся? – с надеждой оглядел остальных Лембке,
– Может в музэй, в конце-то концов?

– Твой музэй ограничится осмотром ближайшего магазина со спиртным,
– отрезал Гера и тоже встал, – я проеду с ним, а вы пока медитируйте.

– Я спать, – Морган давно тер ладонями красные глаза, – только
вздумайте напиться.

Мы с Герой быстро оделись и выскочили на улицу.

– Похоже, я вчера еще был в состоянии доехать до гаража?

– А то…

– Тут недалеко, – пояснил я непонятно зачем. Гера давно знал,
где находится мой гараж. Он направился вслед за мной через двор.
Остывающее осеннее солнце кололо глаза, и мы щурились, избегая
его лучей. Очень скоро, всего через несколько дней, мы уже будем
скучать по нему. Миновали двор, прошли через арку и ждали зеленого
света светофора на краю тротуара. На другой стороне проезжей части
стояли люди, мечтавшие поменяться с нами местами.

Что случилось потом, я не понял. Помню только, что смотрел на
мигающий желтый круг среднего сектора и думал, как он похож на
осеннее солнце, точно также предупреждающее о своем скором уходе.
Потом шагнул на проезжую часть, и кто-то просто выключил свет.
И ничего не было в этой кромешной темноте, ни боли, ни звуков,
никаких ощущений. Ничего. Я пытался вспомнить, как выглядит мир,
как выглядят его улицы, дома и люди, я силился вспомнить хоть
что-нибудь из того, что помнил раньше, но ничего не получалось,
сколько я ни старался. Только густой и вязкий мрак. Только он
один.

Все мчится, словно тень, сквозь мрак…

– 6 –

Это был другой мир. Я видел себя, я ощущал каждый сантиметр своего
тела, но я больше не мог руководить его действиями. Так было.
Я воспринимал все, чтобы бы не делал тот, другой я в этом мире,
но ничем не мог помочь ему. Я просто наблюдал со стороны. Он радовался,
боялся, переживал. Он любил снова и снова. Я неотступно бродил
за ним, чувствуя то теплоту волнения, то приступы леденящего ужаса.
Редкие и яркие чувства переживал я в этом мире. Только здесь можно
было ощутить всю бесконечную глубину белого и смертельную обреченность
черного. Этот мир был миром одних только чувств. Поступки здесь
воспринимались как данность, как нечто необратимое и неоспоримое,
как само собой разумеющееся и беспрекословное. События летели
с поражающей воображение скоростью. Их можно было трогать, ими
можно было дышать. Их нельзя было только изменить. Так было. Череда
нескончаемых и непредсказуемых порывов, то относила мою душу на
заоблачные высоты счастья, то швыряла в бездонную пропасть обреченности.
Безусловно, это была настоящая жизнь. И конечно это было со мной.
Я видел и узнавал себя, но не мог решать, когда можно сказать
что-то, а когда отвернуться. Когда прыгнуть, а когда пригнуться.
Другой я делал все это за меня. Я только следил. Следил неотступно
и с замиранием сердца. Я хотел избавиться от него, хотел уйти,
но он не отпускал меня. Я хотел ответить «да», а он говорил «нет».
Я больше не желал отвечать за его поступки, а он снова и снова
совершал их. И бесконечная череда событий, лиц, явлений. Разных
и одинаковых, однотонных и цветных, словно в калейдоскопе. Думать
нельзя, можно только ощущать. Решения принимаешь не ты. Ты только
чувствуешь результат в новом взрыве эмоций. И вот уже рвет на
части ни с чем не сравнимая радость. Такая сильная и красивая.
Или парализует нервы загробная тишина. Грозная и беспристрастная.
Так было.

В конце концов, я остался один на один с небом. Я лежал на спине
и смотрел в его глаза. Оно могло в одно мгновение стать чем угодно,
обрести иную сущность и я сдерживал дыхание, чтобы оно не превратилось
в заброшенное кладбище или разрушенный город. Я почти не дышал
и все искал, искал. Искал то, чем я хотел видеть это небо, прежде
чем оно приняло решение самостоятельно. Но ничего не приходило
в голову. Что было сил, я торопил себя: быстрее, быстрее, иначе
оно станет одним из моих кошмаров, и ничего не вернешь обратно.
Но небо имело свой разум. То, во что оно обратилось, я не видел
никогда прежде. Это была страница не из моей книги. Неожиданно
оно стало сужаться и образовало огромный яркий круг. Он был бесконечен
и вместе с тем одинок. Позже, внутри него стали обретать очертания
другие круги, заметно уступавшие в размерах своему прародителю.
Их было шесть. Они завели хоровод у меня в голове, выстроившись
друг за другом. Давай вспоминай, вспоминай. Что ты хотел увидеть,
не то будет поздно, поздно, поздно. Небо, тем временем продолжало
творить и действовало вразрез с моими желаниями. Шесть окружностей
идеальной формы вдруг стали расплываться внутри самих себя, и
в каждой из них я отчетливо увидел уменьшенную копию сообщества
из шести кругов. Эти были очень яркими, и их вид доставлял боль
глазам. Ну вот, думал я. Что теперь? Как это понять? Я закрывал
глаза и снова открывал их, но картина не менялась. Да! Ведь я
же догадывался, я давно чувствовал, что весь смысл мироздания
в них, в этих кругах. Ну, конечно! Как все просто, как я глупо
все усложнял. Только круги и больше ничего. Только они одни. Без
конца, без начала. Долгие, вечные круги.

Я любовался ими до тех пор, пока не почувствовал, что моргаю.
Разве раньше я мог? Не помню. Я проверял обретенную способность
много раз, снова и снова смыкал глаза, открывал для себя ощущение
смены света и мрака.

В тонах окружавших меня, преобладал белый цвет. Его превосходство
было огромным, и он теснил противника повсюду. Посмотрев наверх,
я увидел то, что считал своим небом. Толстая округлая стойка огромных
размеров несла в себе шесть застекленных фонарей в форме окружности.
В каждом из них было по шесть ламп, выстроившихся одна за другой.
Они были нестерпимо ярки. Теперь я отчетливо видел их. Небо исчезло,
его свет был светом простых электрических ламп. Какой обман! Это
стальное животное уставилось на меня своими многочисленными глазами.
Оно смотрело сверху, и я понял, что лежу. Мы долго рассматривали
друг друга – он смотрел на меня, а я, не моргая, пытался охватить
все его глаза.

– Это несправедливо, у него десятикратное превосходство, – сказал
я, когда понял, что мне ни за что не пересмотреть железного монстра
с его многочисленными стеклянными зрачками. Я сам удивился звукам,
которые услышал.

Откуда-то сбоку появился голос.

– У него что?

Я боялся повернуть голову и продолжал всматриваться в глазницы
перед собой.

– У него больше глаз. Я проигрываю.

Молчание.

– У него теперь больше не только глаз …

– Кроме глаз у него больше ничего нет, – не согласился я с голосом.

– Мозгов у него теперь тоже больше, – сказал голос еле различимо.

Я молча обдумывал услышанное, живо представляя себе, сколько извилин
может иметь обладатель такого количества глаз.

– Мозгов тоже, – обреченно согласился я.

Он стал приближаться ко мне. Он ничего не произносил, но я чувствовал
по его дыханию, как он подкрался ближе. Сбоку возник его силуэт,
и я с удвоенным вниманием сосредоточился на лампах, только чтобы
не видеть обладателя голоса.

– Тебе лучше? Как себя чувствуешь?

Ха, подумал я. Так просто глупому голосу меня не обмануть.

– Лучше тому, у кого больше глаз, – сосредоточенно произнес я.

Ни звука. Он только стал чаще, чем прежде дышать. Наверное, понял,
что ему здесь нечего ловить. Чуть помедлив, он снова принялся
за старое. Какой настырный голос.

– Ты без сознания уже почти двадцать часов. Помнишь что-нибудь?

Вранье! Как это без сознания? А эти глаза? Они целую вечность
смотрят на меня! Все ложь. Если послушать его и перестать смотреть,
я тут же проиграю. Глаза победят.

Голос тем временем не унимался.

– Что-нибудь вспоминаешь или нет?

Я помнил только то, что нельзя ни на секунду оторваться от повисших
в воздухе глаз. Голос смолк и стал бродить вокруг. Его белая тень
возникала с разных сторон. Он искал мое слабое место.

– Если ты нормально себя чувствуешь, но пока не хочешь разговаривать,
то я ненадолго оставлю тебя.

Я промолчал. Голос повитал немного в воздухе и исчез. Я улыбнулся.
Теперь ничто не помешает мне смотреть в эти глаза. Смотреть без
перерыва и остановки. Но тишина продолжалась недолго. Я услышал
где-то уже несколько голосов. Ну, конечно. Он всего лишь пошел
за подкреплением. Сейчас вернется и не один. И тогда они примутся
за меня вместе. Я невольно поежился от этой мысли. Тем временем,
звуки приближались. Но среди них больше не было того, оставившего
меня голоса. Это было что-то новое. Тень стремительно ворвалась
в поле моего зрения, и я тут же ощутил ее нервное прерывистое
дыхание.

– Слава Богу, все обошлось… Как ты? – этот голос был до боли знаком,
почти осязаем. Я повернул голову и узнал лицо Геры.

– Ничего, ничего, через неделю поставят на ноги! – приговаривал
он, принявшись спешно поправлять мою простынь, – что-нибудь нужно?

– Сигареты есть? – медленно спросил я.

– Какие сигареты? – Гера остановился и выпучил глаза, – Что, наркоз
не отпускает? За коньяком не сбегать? Ты сутки без сознания.

– Сутки…сутки, – повторял я, силясь вспомнить это, показавшееся
мне новым слово.

– Скрежет названивал все утро. Попросил набрать, когда будешь
в норме. Но это не главное, тебе крупно повезло! И как тебя угораздило?

– А откуда ты узнал?

– Узнал… узнал что? – его брови поползли вверх.

– Что это я?

Гера протяжно выпустил воздух.

– Похоже, все хуже, чем я думал, – сказал он, – Что-нибудь помнишь?
Авария, этот… эта машина? Ты понимаешь, что вчера попал в аварию?

Я с недоверием смотрел на него.

– Мы шли через дорогу к гаражу, вспоминай! На светофоре остановились,
ты начал переходить, выскочил этот… этот фургон и… – он нервно
задергал руками, – я виноват, отвернулся прикурить…

Он отвел глаза в сторону. Мне на секунду показалось, что я уже
видел эту сцену раньше. Я вот так же лежал, а он стоял рядом.
Мы молчали. Но только секунду. Потом он стал говорить:

– Парни приехали, ждали тебя. Внизу никого не пускают. Я всеми
правдами и неправдами…Бахилы, халаты…Я думал, что все… Когда сказали,
что будешь жить, бился об пол лбом и клялся, что мы начнем все
заново… Вот так, – он грустно улыбнулся.

– Сигареты есть? – повторил я бесцветным голосом.

Он смотрел на меня оценивающим взглядом.

– Ты в своем уме? Смешной человек! – потом медленно покачал головой
из стороны в сторону.

– Они опять напились? – спросил я тогда.

На этот раз он покачал головой сверху вниз.

Гера присел ко мне на кровать, и мы сидели так какое-то время.
Он что-то говорил, успокаивал, спрашивал. Я молча наблюдал за
ним. Потом вошла молодая девушка в белоснежном медицинском халате
и выгнала Геру. Он сопротивлялся и переключился со своими вопросами
на нее. Она была непреклонна. Потом долго прощался со мной. Я
еще слышал их голоса в коридоре какое-то время.

Грузовик выскочил из-за угла. К счастью, он не успел набрать летальную
для меня скорость. Я как всегда смотрел под ноги и следил за последовательностью
полос. Когда ступил на черную полосу, последовал удар. Водитель
не был пьян, он просто не заметил меня. Врезавшись, моментально
ударил по тормозам, что спасло от наезда. Ни одной сломанной кости.
Черепно-мозговая травма и шок первой степени. Больше всех испугался
Гера. Он думал, что это конец. Бегал по проезжей части и кричал.
Я ничего не думал, я просто больше не вставал…

Приходил врач, чтобы провести обследование, затем пожилая медсестра.
Она помогла мне поесть, хотя я в этом уже не нуждался. Не было
больно или неприятно, было как-то странно. Голова, будто пережила
что-то, а я сам отсутствовал в этот момент. Она будто была чужой,
не принадлежала больше мне. Доктор сказал, что удар – ерунда,
главное, чтобы не последовало изменений в психике. Мысли казались
сейчас незнакомыми и будто заимствованными у кого-то. Я долго
прислушивался к этим новым ощущениям. Будто знакомился с заново
перекрашенными стенами своего сознания. Не было ни жалости к самому
себя, ни сожаления по поводу случившегося. Просто какие-то новые,
незнакомые чувства. Так я и пролежал до вечера, прислушиваясь
к ним.

А вечером пришел Скрежет. Он был возбужден и пытался скрыть это.
Снующие из сторону в сторону зрачки выдавали его. Я давно не видел
его таким. Он рассказал, что после аварии из госпиталя позвонили
в управление компании и сообщили о случившемся. Скрежет долго
ругал того, кто сделал это последними словами. После было проведено
экстренное совещание. Скрежета туда не позвали. Он не сказал этого,
но я и так понял по его лицу. Игроки команды противника были лишними
на этой тренировке. Поначалу он уходил от тем, которые могли доставить
мне переживания, и ронял раздраженные обрывки фраз. Но я почувствовал,
что если он не поделится грызущими его нутро проблемами, то черные
мысли образуют в его голове гематому. Я сказал, что можно не беспокоиться
и рассказывать как есть все. Скрежет был человеком своего дела
и душой плотно прикипел к работе. Он воспринимал неудачи компании
как свои собственные. Радовался как ребенок победам. Компания
заменяла ему любимую супругу, детей и очаг. Я знал все это и просил
продолжать. Он был вне себя и не сразу смог собраться, раздосадовано
перескакивая от изложения фактов к эмоциям. Но затем общая картина
понемногу была восстановлена и обрела завершенность. Цирк принял
решение временно отстранить меня от управления. Управление передавалось
координационному совету компании. То есть самому Цирку. Совещание
Совета директоров переносилось до момента моего полного выздоровления.
Лицо Скрежета по мере развития повествования темнело. Голос приобретал
обреченность. Наверное, я совершил ошибку, что дал ему выговориться.
Он ни во что уже не верил, он считал это началом конца. Выбирая
наиболее веские аргументы, я как можно спокойней объяснял ему,
что моя травма не серьезна, что через пару дней я на правах Генерального
директора разгоню палками тех собак, что преждевременно пожаловали
полакомиться мертвечиной. Что получилось – не знаю.

– Посмотри на меня, Скрежет. Просто посмотри. Что ты видишь?

Он ничего не отвечал и на меня не смотрел.

– Эй, это я, старик, это все еще я. Я жив! И я выйду в полной
дееспособности – что им останется? Ничего, кроме как вернуть законные
полномочия. Сколько не щелкай челюстями – отдавать придется. И
тогда уже мы с тобой рассмотрим правомерность принятых некоторыми
членами Цирка решений. Полетят клочки по закоулочкам… – улыбался
я, ехидно скалясь, чтобы заразить и его уверенностью.

Он ничего не отвечал. Он молча взял яблоко и стал его грызть.

– А между прочим, все правильно сделано, – сказал я, легко отхватив
зубами кусок, – человек попал в катастрофу. Кто может знать, чем
это обернется для компании? Потери управления быть не должно.
Ты зря поднял бучу. Я бы на их месте также назначил временного
управляющего.

– Временного управляющего, но не координационный совет, – ответил
он тихо, – они сбились в стаю, это попахивает изготовкой перед
прыжком.

Я недоверчиво хмыкнул.

– Разгоним мы твою стаю, – я бодро разжевывал яблоко, – дрынами.

Он снова промолчал, а с лица не сходил цвет грозовой тучи. Я ушел
от этой темы, стал задавать ничего не значащие вопросы на никого
ни интересующие темы. Он без энтузиазма отвечал. Попрощавшись
и все также не глядя на меня, он удалился. Мне не понравилась
наша встреча, но не скажу, чтобы я был очень расстроен. Просто
не понравилась и все.

К вечеру окончательно исчезло странное ощущение в голове, и я
расхаживал по палате, вдыхая стойкий больничный «аромат». Мышцы
ног за пару десятков часов бездействия утратили тонус. Я напомнил
им о нагрузках. Солнце садилось, и вечерние улицы оделись в мистические,
темно-красные тона. Мне нравился этот редкий быстротечный цвет
надвигающихся сумерек. Потом еще долго я стоял у окна и думал
о проходящих по улице незнакомых людях. Я пытался проникнуть в
чужие мысли и прочитать по лицам, насколько они счастливы этим
прекрасный вечером. Некоторые спешили и надевали сосредоточенно-отрешенные
маски, другие неспешно прогуливались, о чем-то разговаривая. На
таких лицах можно было заметить улыбки. Мне было интересно прослеживать
изменения незнакомых черт, следить за движениями людей и их эмоциями.
Я чувствовал сожаление, что раньше никогда не знал их. Не знал
чужих планов и надежд, не разделял их взгляды, не чувствовал настроение.
Мне показалось, что этим, я что-то потерял для себя. Все, что
я знал о них – это то, как они выглядят. И я зачем-то пытался
запомнить их, закрепить их лица в своем сознании. Завтра я уже
вряд ли найду детали их образов в своей голове, и они потеряются
для меня навсегда.

Открыв высокое окно, я вдыхал вечерний воздух и наслаждался его
спокойствием и умиротворенностью. И завидовал свободе проходящих
мимо людей. Они и не подозревали сейчас о том, как много значит
эта свобода. Здоровый никогда не поймет больного, пока не окажется
на больничной койке. Свободно идущему вдоль улицы никогда не понять
того, кто смотрит на него сквозь решетку. До тех пор, пока на
его собственной клетке не задвинут засов. Я глубоко вдохнул и
выдохнул. Голова была в норме. Прочувствовав это, я окончательно
решил уйти прямо сейчас. Прочь от этих стен, от этого странного
запаха. Предварительно прислонив ухо к гладкой поверхности старой
больничной двери, я снял с вешалки одежду и начал спешно переодеваться.
Переговоры и увещевания ни к чему ни приведут, только усилят контроль
со стороны персонала. Просто уйти, ни перед кем не оправдываясь
и никому ничего не объясняя.

Одевшись и оглядев улицу, я выпрыгнул с балкона первого этажа
прямо на темнеющий асфальт и, не оборачиваясь, зашагал прочь.
Теперь я с гордостью чувствовал себя одним из них, одним из этих
настоящих людей. Я смотрел на них, ожидая разделить радость свободы,
но они оставались безразличными и хмурыми. Они не были так свободны,
как это представлялось сквозь решетки. Обстоятельства опутали
тройным узлом, обстоятельства вязали по рукам и ногам. Люди молча
шли по улицам и думали о предстоящей борьбе, каждый со своими,
только ему известными решетками обстоятельств. А я не думал сейчас
ни о чем, просто радовался своей мнимой свободе. Я шел навстречу
теплому осеннему ветру и наслаждался свободой, которую сам для
себя выдумал. Затем, остановившись, купил сигарет и бутылку пива.
Запуская дым в легкие, вдруг почувствовал приятную дрожь в ладонях.
И незнакомый запах дыма, от которого успел отвыкнуть за прошедшие
сутки. Сейчас я упускал реальный шанс убить одного из своих бесов.
И мой оставленный было бес, мчался обратно из раскаленной докрасна
бумаги. Гонимый силой легких, он все дальше и дальше прятал в
мозг свое прозрачное сизое тело и заставлял мои пальцы приятно
содрогаться. Он снова на старом насиженном месте. Он снова с готовностью
укорачивает жизнь, убивая одну за одной минуты моей старости.
Гнать его поздно.

Переходя дорогу на светофоре, я как всегда, изучал полосы. Интересно,
какая из них сейчас моя. Глядя на остановившиеся машины, я искал
взглядом хотя бы один грузовик, но среди них не было ни одного.
Спустившись на освещенную спокойным светом станцию метро, поехал
домой. Люди без страха заходили в тесное брюхо вагона и мысли
их витали далеко от этих мест. Я вышел на своей станции и не спеша
добрался до своего подъезда. Затем поднялся по лестнице, и ключ
легко щелкнул в замке. Меня встретила густая темнота. Внутри никого
не было. Тихо работал холодильник на кухне, и мне показалось,
что это он вырабатывает мрак внутри. Я не любил быть наедине со
своим домом. Включив поочередно во всех комнатах свет, я опустился
на диван и открыл найденную в холодильнике бутылку пива. Загорелся
экран телевизора. Шла какая-то передача. Двое оппонентов-политиков,
энергично жестикулируя и эффектно варьируя интонации, поочередно
выдвигали свои предложения по искоренению взяточничества в среде
государственного чиновничества. Я улыбнулся. Вдоволь наговорившись,
они с чувством выполненного долга пойдут к любимым женщинам, на
которых потратят полученные в течение рабочего дня взятки. Потом
будут сидеть в мерцающем свете ночных заведений, построенных на
взятки и обставленных взятками. Они будут выпивать и закусывать
взятками, будут платить взятками за тихую, спокойную старость.
А завтра? Завтра они начнут свой день дачей взятки за возможность
обсудить в прямом эфире проблематику искоренения коррупции в эшелонах
государственной власти…

Откинувшись на диван и закрыв глаза, я вслушивался в биение своего
сердца. Сколько это продолжалось, трудно сказать. Но кончилось
это неожиданно. Чертовы часы опять начали бить. Я открыл глаза
и замер. На этот раз последовало три глубоких, равномерных удара.

Я сидел не шелохнувшись, пока раздавались звуки, с запрокинутой
головой и открытыми глазами. Одному Богу известно, чего стоила
мне эта неподвижность в минуту апокалипсиса, происходившего всего
в двух метрах от дивана. Сердце бешено ныряло куда-то вниз, затем
снова возвращалось на прежнее место. И так троекратно. Прослушав
до конца потерявшееся в стенах эхо последнего удара, я медленно
поднял голову. В висках бешено гудело. Может это не часы вовсе,
может била моя больная голова? Я сделал большой глоток пива и
стал массировать пальцами виски. Отчетливый щелчок. И блик от
переворачивающейся пластины. Помню этот звук. Он абсолютно идентичен
тому, что был в первый раз позавчера, в парке. Разглядывая с дивана
часы, я заметил, что большая стрелка, как и прежде, застыла на
двенадцати, маленькая теперь переместилась на тройку. Спокойствие,
главное спокойствие. Принцип Карлсона еще никто не отменял. Нажатие
кнопки и экран с борцами за чистоту товарно-денежных отношений
гаснет. Ни звука. Абсолютная тишина. «– Кто-нибудь, убейте меня
поскорее!», – подумал я и добил содержимое бутылки. Налакавшись
и осмелев, медленно приподнялся с дивана. Это черт знает что,
и оно происходит у меня дома. Если следовать логике событий, на
металлической пластине, внизу, после боя меняется надпись. Перевернутая
пластина должна показать свою обратную сторону. Ее я видел в парке.
Вот и все. Вот и весь фокус. Я долго не двигался с места, напрягал
глаза. Я силился рассмотреть выгравированные слова и заверить
себя, что они те же, что и прежде. И не более того, успокаивал
себя я, но ноги не слушались, а внутри все противоестественно
сжималось, будто ощущая огромные перегрузки. Фокус был какой-то
странный. Не логичный и не смешной. «Что за чертовщина? – думал
я, – в первый и второй раз обе строки были абсолютной одинаковой
длины, абсолютно одинаковой… а сейчас…». Ладони моментально намокли,
а в горле, наоборот, воцарилась великая пустыня. Хотел глотнуть
пива, но бутылка оказалась пуста. Ничего другого не оставалось,
и я продолжал исступленно смотреть туда, чуть ниже циферблата,
ни приближаясь однако к часам ни на шаг. Изображение проецировалось
на сетчатке моих глаз и подавало мозгу импульсы, в который тот
не хотел верить. Нижняя строка была отчетливо короче верхней,
сколько ни пытался я рассмотреть ее внимательнее. Наконец, окончательно
раздраженный собственным малодушием, я парой стремительных шагов
уничтожил разделяющее нас пространство, и, затаив дыхание, прочел
на тусклом металле следующие слова: «Приют нашедший глубоко внутри
удар наносит ровно в три».

(Продолжение следует)