Литературная критика

Когда-то Таня Кондратович
стала Марусей Климовой , сделав своим псевдонимом имя из блатной
народной песенки. Её книжки выходили смехотворными тиражами, её
имя всё время мелькало на страницах «Митиного журнала». В 90-е
Маруся Климова была в Питере литературной дамой номер 1. Махровый
питерский андеграунд вырвался на воздух свободы. Пушкинская-10,
Поп-механика, Новая академия Тимура Новикова, Митьковские инициативы,
«Митин журнал», «Ступени» – это были точки искусства, где творилось
всё самое весёлое, живое, откуда веяло свежестью, новым стилем,
соединяющем аристократизм и народность. Аристократизм, вылезший
как затаённая змея из недавней общности под названием «советский
народ», и народность, выпавшая из бабушкинских деревень, где удавалось
побывать в промежутки между пионерским детством. Прикольное имя
Маруси Климовой вызывало радостную улыбку. Её книги «Морские рассказы»,
«Голубая кровь», «Домик в Буа-Коломб» заставляли активно выделять
желчь и слезы умиления от произнесённой вслух правды.

Ещё Маруся Климова теперь устойчиво ассоциируется с именами
французских радикалов: Луи-Фердинанда Селина, Жана Жене, Жоржа
Батая, Пьера Гийота и др.. Маруся Климова– редактор журнала «Дантес»,
президент Российского Общества Друзей Л.-Ф. Селина, лидер движения
Аристократический Выбор России, и, наконец, совсем недавно она
стала кавалером французского Ордена литературы и искусства (l'Ordre
des Arts et Lettres).

Это одна из самых престижных европейских наград, которой
награждают наиболее выдающихся деятелей искусства и культуры современности.
В частности, вместе с ней в этом году этот Орден получили Орхан
Памук и Эмир Кустурица.

– Маруся! Вот мне всегда казалось, что вы из Митьков.
«Морские рассказы», тонкий стёб, тельняшка, прикольный псевдонародный
псевдоним «Маруся Климова», горькая крепкая правда на грани цинизма.
Папа –капитан. «Митин журнал», героиня «Голубой крови», любящая
пить водку... Вас что-то связывает с Митьками кроме общей культурной
питерской среды, какого-то странного андеграунда 80-х и 90-х,
требовавшего в своей эстетике подвалов и чердаков каких-то морских
надверший и свежих солёных волн?

Маруся Климова: Забавно, что мне уже неоднократно приходилось
сталкиваться с подобным отождествлением. Видимо, тут все дело
в морской форме: когда мимо проходит группа моряков в бушлатах
и бескозырках, то невольно начинает казаться, что все они немного
на одно лицо. А, написав «Морские рассказы», я как бы невольно
примерила на себя тельняшку. В таких же тельняшках все привыкли
видеть и митьков. И это несмотря на то, что те же «Морские рассказы»
были отчасти написаны в пику митькам, да и оформляла эту книгу
Ольга Тобрелутс, которая является членом Новой Академии Изящных
искусств -– художественного объединения, мало похожего на митьков
и в глазах многих также являющего олицетворением современного
петербургского искусства, по крайней мере, в девяностые годы,
когда был жив ее основатель Тимур Новиков. Не говоря уже о том,
что у меня и самой дома лежит удостоверение профессора литературы
Новой Академии, выданное мне Тимуром... Короче говоря, мое сходство
с митьками представляется мне весьма призрачным и обманчивым.
Моряки ведь тоже бывают разными. Например, матрос Жорж Кэрель
из переведенного мной романа Жана Жене при чуть более внимательном
рассмотрении оказывается мало похожим на революционного матроса
Железняка. Однако в каком-то смысле вы правы: с митьками у меня,
вероятно, все же больше общего, чем с размножившимися в последние
годы так называемыми «литературными проектами» вроде Б.Акунина,
П. Ушкина, Обломова, ван Зайчика и т.п., с которыми из моего псевдонима
меня тоже порой путают. Между тем, Маруся Климова была рождена
еще в СССР!

– Вообще нет такой мысли стать Митьком?

МК: Ну да, мне бы очень хотелось научиться есть кильку
в томате прямо из банки, запивать квасом и утираться рукавом.,
а, хлопнув своего собеседника по плечу, произносить сакраментальное
«г-ы-ы, дык, елы-палы», заливаясь при этом громким утробным смехом.
Но самое главное, мне бы хотелось стать хоть чуточку добрее и
«никого не хотеть победить»… Однако, боюсь, у меня не получится.

– Но почему? Митьки вовсе не добрые. Они– медведьки, они
впитывают мёд, нектар, сливки. Вы бы им очень подошли. Как они
вообще к вам относятся? Не предлагали ли стать сестрёнкой?

МК: Ах, они еще и не добрые?! И снимают все сливки
… Ну и ну! Могу себе представить, как они ко мне относятся!

– Нормально наверно относятся. И, кстати, кого Маруся
Климова хочет победить?

МК: «Победить» – не то слово. Иногда просыпаясь по
ночам я открываю американскую «Энциклопедию серийных убийц», которая
всегда лежит на столике рядом с моей постелью. И это чтение немного
меня успокаивает, помогает избавиться от преследующих меня кошмаров…

– При всех внешних атрибутах митьковщины, всё же вас тянуло
на декаданс. Вы– писательница «конца века». Вы чувствуете в себе,
своей личности, своём мировоззрении, своём творчестве черты декаданса?
Чем ваш декаданс отличается от того, который был 100 лет назад
в культуре?

МК: Действительно, под определение «декаданс» подпадает
едва ли не все искусство на рубеже XIX и ХХ столетий, можно даже
сказать, это слово стало синонимом терминов «модерн» или же «арт
нуво», которыми обычно обозначают господствовавший тогда стиль.
Но в том то все и дело, что мы живем в так называемую «постмодернистскую»
эпоху, что буквально означает «после модерна». А каждая новая
мода или стиль, как правило, всегда стараются максимально оттолкнуться
от или даже строятся на полном отрицании того, что непосредственно
им предшествовало. В одежде, например, на смену коротким юбкам
приходят длинные, узкие брюки заменяют клеш и т.п. Поэтому для
современного художника, ко всему прочему, обращение к декадансу
-– это еще и достаточно большой риск, гораздо больший, во всяком
случае, чем это кому-то может показаться на первый взгляд. Ибо
обычные люди опасаются смерти, а художником движет страх уродства...
Помню, несколько лет назад по этому поводу у меня даже возникли
серьезные разногласия с моей итальянской переводчицей, которая
брала у меня интервью для римского журнала «Slavia» и непременно
хотела причислить меня к постмодернистам, потому что иначе ей
было довольно сложно вписать меня в современный литературный процесс
и представить итальянским читателям. Но полное отождествление
с тем же Сорокиным, например, меня тоже не устраивало. В конце
концов мы сошлись на определении моих романов как «постмодернизма,
отягощенного декадансом». И думаю, что это справедливо, поскольку
в моих книгах в гораздо большей степени отразились девяностые
годы, чем у Сорокина и прочих концептуалистов, чей взгляд больше
обращен к советскому прошлому. А девяностые годы в России были
временем активного вторжения во все сферы жизни новой русской
буржуазии, точно так же как и стиль жизни конца 19 столетия во
многом определялся набиравшей тогда силу европейской буржуазией.
Поэтому, видимо, во мне и «сошлись вода и пламень», и я вопреки
голосу разума и доводы литературоведов все же ощущаю себя немного
декаденткой.

- Можно поподробней о связи с новой набирающей силой буржуазией?
Вы чувствовали симпатию к ней, или же в вас разгорался пролетарский
огонёк?

МК: Новая русская буржуазия в девяностые годы была
достаточно стихийной, но стилеобразующей силой, и поэтому невольно
повлияла на то, что я делаю. Однако в своих книгах я стараюсь
быть предельно объективной и ничего никогда не оцениваю. Тем более,
«ворошиловским стрелком» с винтовкой и пролетарским огоньком в
глазах никогда себя не ощущала – скорее уж, безумным Людвигом,
совершающим свой последний заплыв…

– Один из фактов вашей биографии– вы получили при помощи
Тимура Новикова Рокфеллеровскую премию и потратили её на проведение
питерского фестиваля декаданса «Тёмные ночи». Что это была за
премия и что за фестиваль? Звучит всё это потрясающе интригующе!

МК: Тимур вручил мне эту премию на презентации моего
романа «Домик в Буа-Коломб». Все как и положено: диплом и небольшой
конвертик, с формулировкой «за создание образа настоящего русского
интеллигента с человеческим лицом». Причем произошло это при большом
скоплении журналистов, так что об этой премии потом довольно много
писали, в том числе и в зарубежных СМИ…

– А при чём тут Рокфеллер? И как его денежки попали к
Тимуру?

МК: К несчастью, сейчас уже нет никакой возможности
уточнить все детали у самого Тимура. Однако, насколько я помню,
донимавшим его тогда журналистам он объяснил, что это поэт и издатель
Дмитрий Волчек познакомился в Нью-Йорке с племянницей Рокфеллера
и выхлопотал таким образом эту премию для восходящей звезды отечественной
словесности…

Ну, а первый фестиваль, который прошел в зале петербургского Зоопарка
в феврале 1999 года, мы организовывали и провели тоже вместе с
ним. А вот второй (год спустя, в клубе «Декаданс») я уже проводила
самостоятельно, хотя Тимур в качестве почетного гостя все равно
на нем присутствовал. Среди участников были как очень известные
личности (такие как Андрей Бартенев, Александр Донских фон Романов,
Вова Веселкин, Наталья Пивоварова, Владик Монро), так и никому
доселе неведомые артисты в высшей степени оригинального жанра,
которых я случайно обнаружила в районе Екатерининского садика.
У нас в программе они были обозначены как «Группа риска» и «Гости
из прошлого». И они, между прочим, стали едва ли не гвоздем программы,
правда их было довольно сложно убрать со сцены, чтобы дать возможность
выступить другим, настолько они увлеклись. В общем, получилось
нечто гораздо более грандиозное, чем просто фестиваль. Именно
поэтому, кстати, он больше и не проводится, так как подобные импровизации,
когда копившаяся годами творческая энергия, вдруг выплескивается
наружу, всегда бывает очень сложно повторить.

– А можно поподробнее о ребятах из Екатерининского садика?
Чем они увлеклись на сцене таким разэтаким?

МК: Все они в тот момент работали дворниками, хотя
один из них некогда состоял в штате Ленконцерта, а другой даже
закончил таллиннскую консерваторию. Тем не менее, своей главной
звездой они почему-то считали совершенно отъехавшего юношу довольно
жуткой внешности, у которого, ко всему прочему, было не все в
порядке со слухом. А это было немаловажно, так как в основном
они пели, обожали переодеваться в женские платья старинного покроя,
шляпки с вуалью, даже монашеские одеяния, сами себе аккомпанировали,
ну, и плясали, конечно же, и еще декламировали стихи собственного
сочинения. В общем, это были настоящие универсалы, можно сказать,
люди эпохи Возрождения, каких в наши дни осталось не так уж много.
Поэтому их выступление и произвело настоящий фурор в зале. Даже
на фоне таких звезд декаданса как Вова Веселкин и Александр Донских
фон Романов, не говоря уже о Владике Монро. Можете себе представить!
Но поскольку в Зоопарке их оказалось достаточно сложно убрать
со сцены, то ко второму фестивалю я решила тщательнее продумать
их репертуар и поставила перед ними более жесткие условия. В частности,
они должны были исполнить всего две песни, одной из которых была
известная песня Сальваторе Адамо «Tombe la neige» и которую для
этой цели Слава (мой муж) даже специально перевел на русский.
Получилось что-то в этом роде: «О белая снежность -– невозможная
нежность! У-у—у-уу– у-у-ууу– у –у-уу-уу –уу-ууууу…» В результате
на втором фестивале их выступление прошло куда более гладко и
организованно.

– Вот ваш отец был капитаном дальнего плавания и даже
послом в Никарагуа. У вас наверно дома была масса амулетов и чёрных
африканских идолов, которые отец привозил с собой. Есть ли у вас
любимый идол, амулет, безделушка?

МК: О, были далеко не только безделушки! В частности,
Фидель Кастро при личной встрече подарил отцу Британскую Энциклопедию,
причем позапрошлого века издания, а вождь какого-то африканского
племени – оправленный в золото львиный коготь, который является
не просто талисманом, а символом власти. И конечно же, я бы очень
хотела заполучить если не энциклопедию, то, по крайней мере символ
власти. Однако после смерти отца энциклопедия была продана, а
коготь так и остался у моей матери, хотя она мне его уже много
раз обещала…

– Интересный факт! Наверное, мать до сих пор остаётся
главой семейного прайда. Как она, кстати, относится к вашему творчеству
и вашим успехам?

МК: Еще бы, ведь у нее так и остался символ власти.
К счастью, она моих книг не читала, но у меня есть еще брат, и
тоже, кстати, капитан. И мне кажется, его образ жизни ей гораздо
понятней и ближе. Тем не менее, пару лет назад несколько «Морских
рассказов» прозвучали по петербургскому радио, и мой брат их случайно
услышал. И хотя для эфира отобрали самые безобидные рассказы,
да и звучали они в исполнении народного артиста России Ивана Краско,
мой брат был буквально в шоке. Он тут же мне позвонил и заявил:
«Как хорошо, что ты пишешь под псевдонимом, а то бы моряки тебя
побили!» Вот через него и моя мать невольно познакомилась с моим
творчеством, а мне пришлось выслушать очередную порцию наставлений.
Правда я и не уверенна, что она открыла книгу-– видимо, ей хватило
того, что передал ей мой брат… Тем не менее, моряки меня не побили,
во всяком случае, пока. Более того, как-то в Мариинском дворце,
где выступал морской хор и почему-то собралась довольно-таки разношерстная
публика -– от Владика Монро до депутатов Закса -– устроитель этого
вечера даже вручил мне что-то вроде диплома «за вклад в развитие
Балтийского флота».

– Я очень люблю ваш роман «Домик в Буа Коломб». Особенно
это честное изображение француза-фрика, лжепрофессора, выродившегося
аристократа месье Пьера Троше де Ля Фейада, ковыряющегося в носу
и заставляющего свою любимую русскую женщину регулярно рыться
в мусорном баке в поисках пропитания. В годы Перестройки, начиная
с фильма «Интердевочка», отразившего русскую девичью мечту о заморской
лучшей жизни, русские девушки тучными стадами перелетали над завалившимся
железным занавесом в Европу и США, в объятия западных мужчин,
которые казались принцами по сравнению с русскими вялыми невзрачными
мужичками. Был ли у вас этот комплекс мечты-зейномании русской
женщины?

МК: Знаете, Ира, когда мне говорят про «Домик в Буа-Коломб»,
я порой начинаю чувствовать себе кем-то вроде Иисуса Христа, которому
удалось совершить этот фокус с пятью хлебами, накормив ими целую
толпу. Дело в том, что этот роман вышел много лет тому назад и
тиражом всего в 200 экземпляров, а я постоянно встречаю тех, кто
его умудрился прочесть. Хотя в наши дни существует еще и интернет,
но тем не менее… Однако не стоит забывать, что во время моего
затянувшегося вояжа в Париж у меня уже был муж и трое маленьких
детей, так что мысли мои тогда были несколько о другом. Тем не
менее, я уже начала переводить Селина и даже представить себе
не могла, что когда-нибудь буду сидеть за одним столом и беседовать
с его вдовой. Так что кое-какие мои мечты все-таки сбылись и,
возможно, даже больше, чем я думала. Кстати, я не исключаю, что
очень многие русские женщины нашли то, что искали, в том числе
и за границей, поэтому я вовсе им себя не противопоставляю. Но,
наверное, надо отдавать себе отчет в том, что любое чрезмерное
очарование всегда влечет за собой неизбежное разочарование – как
после глубокого опьянения следует столь же глубокое похмелье.
И амплитуда колебаний современного массового сознания и искусства
, которые то находят себе какой-нибудь очередной предмет для неумеренных
слюнявых восторгов, то впадают в беспроглядную чернуху, прекрасно
это иллюстрирует. Тот же фильм «Интердевочка», по-моему, был явно
сделан людьми, начитавшимися тогдашних газет – к реальности все
это имело весьма слабое отношение. Настоящая жизнь, она не то,
что бы лучше или хуже, а как-то разнообразнее, что ли, и уж во
всяком случае повеселее. И конечно же, подобные заблуждения свойственны
не только женщинам. Думаю, что и западных мужчин, склонных сейчас
несколько идеализировать русских женщин, могут ждать определенные
сюрпризы.

– Вот по поводу трёх маленьких детей, которые, очевидно,
подросли и родительские заботы, очевидно, возросли вместе с ними...
Как вам удаётся соединять материнство, могучий переводческий труд
и писательство? Где вы берёте столько энергии?

МК: Спасибо за комплимент! Но вы невольно назвали три
самых роковых ошибки моей молодости. Будь я поумнее, то, вероятно,
постаралась бы их избежать.

– Вот вы– то живёте с философом Вячеславом Кондратовичем,
а множеству красивых, умных, талантливых роскошных русских женщин
достаётся по жизни некий чудовищный фрик, какой-нибудь повёрнутый
на голову, опустившийся интеллигент-эгоист, ни на что не пригодный.
Есть ли черты фрика в вашем Славе? Кстати, ещё Гоголь смешно заметил,
что почему-то среди русских коли встречается умный человек, так
он почему то всегда рожи корчит. Может, это интернациональное–
если человек много книжек прочитал, если с ним о возвышенном поговорить
можно, так у него непременно какой-нибудь дефект развивается,
неприятный в повседневности..

МК: Скажу больше. Я бы, пожалуй, не стала отождествлять
начитанность даже с умом, а не только с отсутствием каких-либо
дефектов в развитии или в быту. И я вовсе не исключаю, что тот
же Слава, например, вполне способен произвести на кого-нибудь
впечатление «подвинутого на голову интеллигента», хотя бы потому,
что он очень не публичный человек… Но и «подвинутый на голову
интеллигент» и «подвинутый на голову аристократ» – это еще далеко
не самое худшее, что может встретить человек на своем пути. Ибо
нет предела человеческому несовершенству. Увы!

– А что самое худшее?

МК: «Самое лучшее», наверное.

– Я где-то вычитала, что ваша книга «Моя история русской литературы»
(«мОя истОрия русскОй литературы») появилась через год после книги
Лимонова «Священные монстры». И вы и Лимонов делаете общее дело–
заново, свежим, незамутнённым литературным сциентизмом и прессом
идеологии взглядом, пересматриваете акценты, табеля о рангах и
штампы, припечатанные идолам культуры, навязываемые народу системой
общепринятого образования. Но всё же как сочетать свободу и образование?
Когда вы описываете своё интеллектуальное детство, своё порабощающее
противоестественное опьянение Достоевским– то всё же здорово,
что оно было, что к вам просочилась эта любовь, у вас был этот
идол, чтобы было потом с чем бороться, от чего отталкиваться.
Что вы думаете о преподавании литературы сегодня?

МК: Хотела бы сразу уточнить, что «Моя история русской
литературы» была опубликована в
сетевом журнале «Топос» еще до выхода «Священных монстров»,
так что никакой сознательной переклички с Лимоновым с моей стороны
тут нет. Просто так уж получилось, что в «бумажном» виде эти книги
вышли одна за другой, да еще обе посвящены литературе – это, видимо,
и спровоцировало рецензентов на определенные аналогии. Тем не
менее, в мою задачу вовсе не входило бороться с какими-либо штампами
и стереотипами, навязанными народу системой образования. Скорее,
я хотела показать, какое реальное место занимает литература в
жизни современного человека, на личном примере, так сказать –
без какой-либо привязки к тому, как эту литературу преподают в
школьной программе, а в гораздо более глобальном и абсолютном
смысле. К сожалению, жизнь не стоит на месте и то, что часто называют
«духовностью» или же там «духовным наследием» и преподносится
как пример для подражания и чуть ли не «кладезь мудрости», на
самом деле, может таить в себе очень серьезную опасность для человека,
оказаться для него чем-то вроде камня на шее, который медленно,
но верно потянет его вниз. Вот об этом колоссальном разрыве между
жизнью и культурой, обозначившимся в современном обществе, прежде
всего и написана моя книга. Я честно поделилась с читателями своим
личным опытом, и без ложной скромности могу сказать, что очень
многим было бы крайне полезно ее прочитать, хотя и не уверенна,
что это чтение будет для всех приятным, поскольку эта книга еще
и о колоссальном разрыве между мнением людей о самих себе и тем,
чем они на самом деле являются. Думаю, именно по этой причине
книга Лимонова была воспринята куда более благосклонно, чем моя
– в его книге большинство людей нашли то, чего и ждали, т.е. ниспровержение
идеалов и разрушение стереотипов. Впрочем, ко всем этим истерикам
и воплям со стороны определенной части критиков и читателей я,
в общем-то, была готова.

Что касается проблем образования, то, боюсь, я тут вряд ли что-нибудь
могу посоветовать. Честно говоря, не чувствую в себе никаких способностей
мыслить «в государственных масштабах». Вероятно, с этим вопросом
лучше было бы обратиться к Солженицыну, например. Чтение книги
– занятие глубоко интимное, а учителя вечно будут доставать своих
учеников, вымещая на них свои комплексы. И никакая самая совершенная
методика тут никому никогда не поможет. В общем, спасение утопающих
в данном случае – дело рук самих утопающих. Но в принципе я с
вами согласна: советская школьная программа по литературе была
составлена не так уж плохо.

– Непроизвольно часто возникает сочетание Климова-Лимонов...
Вас что-нибудь связывает с этим писателем?

МК: С Лимоновым и Наталией Медведевой я впервые встретилась
где-то в 91-м году в Париже. Но как-то так получилось, что именно
с Наталией у нас завязались достаточно близкие приятельские отношения.
Может быть, потому что она была родом из Ленинграда и довольно
часто приезжала в наш город, а теперь, увы, ее не стало. Кроме
того, в начале 90-х я печаталась в первых номерах «Лимонки». Не
говоря уже о том, что практически все руководство питерского НБП
состояло (а кое-кто состоит и сейчас) в возглавляемом мной «Обществе
Друзей Л.Ф. Селина».. Однако если отвлечься от фактов, то, наверное,
в данном случае можно также говорить еще и об определенных пересечениях
литературных предпочтений и вкусов. Я знаю, что для Лимонова,
очень важен , например тот же Селин, да и Жене. Но, конечно же,
у меня нет таких твердых политических убеждений, как у Лимонова.
Я сама иногда поражаюсь свой полной аморфности в этом отношении.
Причем это касается не только политики, но и к церкви. Наверное,
все дело в том, что я не понимаю, почему современные политики
и религиозные деятели могут постоянно демонстрировать абсолютное
равнодушие к эстетике, которая для меня, например, всегда была
очень важна, а я должна проявлять интерес и вообще как-то участвовать
во всей этой возне, именуемой «борьбой добра со злом» или там
«Бога с Дьяволом», при том, что мне за это даже никто не платит.
Им плевать на красоту, а мне глубоко плевать на их добро!

– Интересно, в чём выражается наплевательство политиков
и религиозных деятелей на красоту? Можно поконкретней? Вам не
нравятся их художественные вкусы?

МК: Ну да, именно вкусы, можно сказать и так! Поскольку
«красота» вместе с «добром и истиной» формально даже составляет
известное схоластическое триединство. Но все это очень хорошо
звучит, пока не наполняется конкретным содержанием. А политики,
кажется, и вовсе не скрывают того, что больше всего их волнует
состояние нравственности и торжество добра. Вот и я не хочу скрывать
того, что мне глубоко плевать на их «нравственность и добро»!

– Нет ли у вас ощущения, что переводческая деятельность
несколько поработала вас, отобрала у нас какую-то часть индивидуального
творчества Маруси Климовой? Вообще я заметила, что любое добродушное
отношение к извращенцам, гедонистам и маргиналам отсасывает энергии
больше, чем нужно.. В этом вашем долгом служении французской литературе
сказывается некая женская податливость перед ослепительно прекрасным
миром мужчин...

МК: «Лучшая в мире переводческая традиция» – это уже,
скорее, трагедия русской, а не только женской души. Конечно же,
заниматься переводами – это не от хорошей жизни, иногда у меня
даже возникает такое чувство, что приходится ворочать какие-то
тяжеленные неподъемные камни. Но меня немного утешает, что Хармсу,
например, в свое время пришлось писать для детей -– что, на мой
взгляд, является еще более суровым наказанием судьбы... Что касается
«маргиналов» и «извращенцев», то так почему-то чаще всего называют
именно более-менее нормальных и полноценных писателей, причем
те, кто сами являются настоящими извращенцами, вампирами и т.п.
В этом я имела возможность убедиться в том числе и на собственном
опыте, поскольку и меня тоже довольно часто называют «маргиналкой»
и «извращенкой», хотя я, естественно, таковой себя не считаю и,
надеюсь, не являюсь.

– Вот ещё у меня такая мысль возникла. Москва породила
первоклассных авторов– мужчин, перелопативших наше разрушение,
ломку ценностей и т.п. выхлоп иронии и распада. У нас же в Питере
женская литература намного мощнее, чем мужская– у нас вдруг в
конце 90-х– начале 2000-х возникла целая плеяда честно, мощно,
пронзительно пишущих женщин. Женщины заговорили из болот Петербурга
– заговорили человеческим голосом о человеческом, а не через нагромождение
ложных трупов в приправе «узнаваемых деталей», как это делают
московские детективщицы, компьютерщицы и описательницы гламурных
соплей... И эта женская проза никем не пиарится, издаётся маленькими
тиражами

МК: Вполне допускаю, что очень многие простачки мужского
пола, каковыми являются подавляющее большинство современных петербургских
литераторов, должны чувствовать себя крайне неуютно в таком болезненном,
инфернальном и декадентском городе, как Петербург. Женщины, конечно,
тоже бывают разными, но по своей природе они все-таки существа
более утонченные. А любая утонченность, увы, по законам животного
и растительного мира практически всегда является проявлением еще
и определенной слабости, разве что на семейство кошачьих, где
есть такие грациозные тигры и львы, это не распространяется. Человек
же, как известно, относится к приматам… Правда я не уверенна,
что миллионные тиражи являются исключительно следствием активного
пиара. В других видах искусства, визуальных или же музыкальных,
возможно, это и не так, но в литературе, по-моему, наблюдается
определенная гармония между писателями и их читателями. Наоборот,
лично я даже признательна СМИ, и особенно телеканалам, за то,
что они периодически показывают того или иного «популярного» писателя
– это избавляет меня от необходимости идти в магазин и тратить
деньги на их книги.

– Кстати, о системе координат московской женской литературы
и нашей питерской– есть ли у вас соображения по этому поводу?

МК: Если можно, я отвечу не только про женщин. Москва
– родина отечественного концептуализма. А в Петербурге сейчас
зарождается нечто вроде нового экзистенциализма.

– Вообще вы считаете себя феминисткой? Вот чудесные питерские
девушки – художницы Глюкля и Цапля стали феминистками, изучают
феминизм, пропагандируют его...

МК: Пожалуй, я не готова назвать себя «феминисткой»,
по крайней мере, до тех пор пока какой-нибудь западный фонд не
начнет перечислять мне «бабки» за причастность к этому движению.
Однако это вовсе не значит, что в отношениях с противоположным
полом у современных женщин совсем нет проблем, тем более в России,
где даже в правительстве нет ни одной женщины-министра. С трудом
себе такое представляю в какой-либо другой европейской стране!
Но далеко не все эти проблемы лежат на поверхности. В частности,
не могу не согласиться с западными теоретиками феминизма в том,
что мечтающим о равноправии женщинам начинать следует с языка.
И до тех пор пока, например, журнал «Работница» будет предназначен
исключительно для женщин, а газету «Петербургский телезритель»
(но не «телезрительница») должны почему-то читать все – отношение
к женщинам в обществе не изменится, и особи мужского пола с детской
непосредственностью будут методично отодвигать женщин от кормушки.

– Пишите ли вы в «Митин журнал»? Нужен ли сегодня «Митин
журнал»– порождение абсолютно андеграундное, революционное в свое
время…

МК: Да, конечно, я публиковалась практически во всех
последних номерах «Митиного журнала» и очень надеюсь, что они
были не последними. Просто специфика этого журнала такова, что
всякий новый номер рискует оказаться последним, так как он выходит
не очень регулярно. Тем не менее это уникальное явление в русской
культуре. И уникальность его заключается хотя бы в том, что это,
если так можно выразиться, крайне редкий для наших мест прекрасный
«цветок зла», пустивший корни, как вы верно заметили, еще в далекие
времена деления культуры на андеграундную и официальную, сумел
за это время не только не завянуть и не засохнуть, но по-настоящему
расцвести и даже превратиться в своего рода рассадник подобных
экзотических растений…Тем не менее, мне трудно сказать, нужен
ли кому-нибудь «Митин журнал» в наши дни. Возможно, его присутствие
в современном мире – это какое-то излишество, какая-то чрезмерная
барочная роскошь. Но лично мне было бы очень жаль, если бы он
исчез. Впрочем, зная способности его главного редактора Дмитрия
Волчека, я нисколько не сомневаюсь, что он обязательно что-нибудь
еще такое совершенно необычное и ошеломляющее придумает и сделает,
в том числе и со своим журналом.

– Что такое быть андеграундом сегодня? Вы ощущаете себя
андеграундным автором?

МК: Нет-нет! Уж лучше пусть меня называют «маргиналкой»,
«декаденткой» и даже «извращенкой». От слова «андеграунд» веет
нафталином, и еще сразу же перед глазами встают все эти немытые,
заросшие волосами и бородами писатели и поэты пенсионного возраста…

– Вы попробовали себя в кино – в экранизации рассказа
Жене. Будут ли продолжены подобные опыты? Нет ли у вас желания
написать сценарий для большого кино? Вот «Подростка Савинкова»
Лимонова экранизировали– и очень даже неплохо, на четвёрку с большим
плюсом.

МК: Вероятно, вы имеете в виду одну из ключевых сцен
из переведенного мной романа Жене «Кэрель», которая по каким-то
причинам не вошла в знаменитый фильм Фассбиндера. На создание
этого фильма меня вдохновила встреча с будущим исполнителем главной
роли. Он своими утонченными манерами, голосом и внешностью почему-то
сразу же напомнил мне армянина из романа Жене, которого французский
матрос Жорж Кэрель коварно завлекает в свои сети, а потом убивает
и грабит. И я рада, что не ошиблась. Успех этого фильма на девяносто
процентов связан с образом Жоашена в исполнении Дениса Соловьева.
Не исключено, что это не последнее мое обращение к кино. Что касается
сценария для «большого экрана», то как члену секции кинокритиков
СК мне по долгу службы порой приходится рецензировать чужие сценарии,
а вот до собственного пока как-то руки не дошли. Если, конечно,
не считать фрагмент из моего романа «Белокурые бестии», который
по существу является уже готовым сценарием. И имею в виду тот
небольшой кусочек, где я достаточно подробно описала якобы увиденный
мной на Каннском фестивале фильм, посвященный Дню ВДВ. Забавно,
что у меня потом очень многие интересовались, действительно ли
такой фильм существует и где его можно посмотреть. Так что у писателя
есть еще и возможность «снять фильм», не прибегая ни каким дополнительным
средствам, кроме пера и бумаги, то есть с минимальными бюджетными
затратами.

– Что вы испытали, когда узнали о присуждении вам высшей
французской награды– Ордена за заслуги в области литературы и
культуры, которую получали наиболее выдающиеся и заслуженные писатели
с мировым именем?

МК: О, я испытала чувство глубокого эстетического удовлетворения!
Что бы там ни говорили, но стать «шевалье (т.е. рыцарем) литературы
и искусства» – это приятно. Гораздо приятней, чем, например, «заслуженным
работником культуры РФ», хотя такое звание, возможно, и позволяет
получить надбавку к пенсии. Так уж устроен этот мир, что награды
и премии обычно не слишком украшают писателя. Но мне кажется,
что эта награда меня не портит. Боюсь, что, скорее всего, она
даже никак не повлияет на мой маргинальный статус, с которым за
последние годы я уже успела свыкнуться. Поскольку присудили мне
ее тоже где-то там, ad marginem, далеко за границами нашей необъятной
родины. И потом, сам орден тоже очень красив, правда пока я его
и видела только на картинке: большая многоконечная звезда, почти,
как та, что в последние годы жизни неизменно носил на лацкане
своего сюртука Тимур, а он был настоящим денди.