Онтологические прогулки

Физика, бойся метафизики!

И. Ньютон

В одном из кинофильмов советской эпохи (название не помню), в котором рассказывается, как сотрудники правоохранительных органов разыскивают предателя, мне запомнился такой эпизод. Приезжает оперативник в районный центр, откуда родом враг народа, и беседует с председателем, по-моему, райсовета – вернее, расспрашивает того, каким человеком был предатель. Председатель, поначалу не ведающий о предательстве своего земляка, говорит примерно следующее: мол-де человек он был со странностями, – пока не пощупает своими руками, пока не удостовериться в том, о чем ему рассказывают, не верит. Ему и так, и этак, мол, это фантазия или сказка, а он своё – небылицы, говорит, и только; пустые разговоры. И отчужденным от людей всегда был: сам себе на уме – тяжелый человек. А после спрашивает оперативника, что случилось с ним, почему по его душу милиция интересуется. И милиционер жестко говорит: «Враг народа он».

Вопрос отсюда проистекает такой: если данный фильм есть производное коммунистической пропаганды, то трудно понимать её материалистический вид. Ведь, портрет «врага народа» соответствует типу материалиста, для которого объективная реальность дана исключительно в ощущениях. Если же этот эпизод ввёрнут в фильм режиссером с целью, например, борьбы с коммунистической диктатурой (заразой), то сам режиссер несколько недопонимает сути проблемы, ибо считает советскую власть властью материалистической. Однако, очевидно, что вышеописанный тип предателя – враг советской власти, потому что не верит ни в какое счастливое будущее, а живет исключительно днем настоящим. То есть, такого человека практически невозможно подвигнуть к всякого рода революциям, переделываниям мира или вообще к каким бы то ни было действиям во имя чего-то абстрактного. «Дайте мне пощупать ваше счастье, и я в него поверю» – приблизительно так он говорит.

Но что ему мог дать коммунизм? Ничего. Ибо для него «Кто возьмет билетов пачку, тот получит водокачку» – суть болтология. Трудно, на самом деле, объяснить такому человеку, например, сегодняшний проект президента о, так называемом, материнском капитале, ибо он конкретно знает, что в такой стране, как Россия, за три года его гипотетические деньги, которые будут где-то храниться, могут просто-напросто исчезнуть. Мало ли что там говорит президент и какие он обещания дает – это воздух, лишенный реальности. Более того, он может быть совершенно уверенным, что деньги, которые ему, якобы, обещаются, не являются в натуральном смысле деньгами: где они, эти деньги, именно сейчас? Нет их. Так почему, спрашивает он, я должен верить в то, что они когда-то будут, если их нет сейчас?

Таким образом, проклятье реализма заключается в его же собственном оптимизме, в котором реалист спасается от трагичности своей судьбы. В самом деле, если присмотреться к оптимизму чуть более пристально, то неминуемо следует согласиться с тем фактом, что трагедия, в некотором смысле, – оптимизм. Трагедия – зло, которое всегда должно результироваться в благе. Элевсинский титан, отец трагедии Эсхил это выразил вполне конкретно: «Плач сотворите, но благо да верх одержит!» (Агамемнон). Итак, нам понятно, что невозможно вселить оптимизм, например, в душу Шопенгауэра; если бы это было возможно, то мы бы не знали, кто такой есть Шопенгауэр.

С другой стороны, заблуждения идеологов, – как советской власти, так и идеологической доктрины, которую они пытались реализовать в реальности, – зиждутся на том, что сам по себе реализм стоит на материалистических основаниях, не будучи этим самым основанием. То есть, он всецело апеллирует к объектам реальности, которые его окружают, к телам, кои для него являются «вещами в себе» – это «в-себе» для реалиста совершенно недоступно. В этом смысле, он постоянно спотыкается о закон достаточного основания, на котором и стоит. Единственное, при недостатке созерцательной способности, он может вынести такое достаточное основание за скобки реальности и утвердить его в боге: отсюда происходит теодицея. Но, коль скоро это так, то причем здесь, напрашивается вопрос, реализм? Рассмотрим, в этой связи, его развитие.

Итак, в природе существует форма и её содержание – это вещь. Для мужчины главное – форма, она и есть собственно идея, для женщины – в первую очередь содержание, в котором она и видит форму. То есть, для женщины материальная субстанция – это содержание. Понятно, что для реалиста такая постановка вопроса просто кощунственна. Но, все же, он воспринимает женщину по её красивым и стройным ногам, по изгибам её тела, по выражению лица, по форме ушей и шеи, в последних он улавливает некую стать, женскую породу и.т.д. Знание, то есть, для него не является тем, что нуждается в подтверждении. Вместе с тем, он улавливает и то, что женщина сама по себе несет некий род тайного (для него) знания, знания содержания или идеи.

До греческих трагедий, как известно, доминирующим влиянием было женское начало (матриархат). В эпоху Гомера, Эсхила, Софокла и Еврипида матриархат был побежден патриархатом, именно, культом трагедии. «Орестея» Эсхила-реалиста прямо провозгласила, что всякое зло, которое творится на земле, творится по вине женщин. В трагедии рассказывается, как Агамемнон перед походом на Трою, исполняя предсказания оракула, принес в жертву Артемиде, обещавшей дать попутные ветры его флоту, свою собственную дочь Ифигению. После десятилетнего отсутствия и взятия Трои, Агамемнон с Кассандрой возвращается домой в Аргос, где они были убиты его женой Клитемнестрой – женщиной злопамятной, волевой, не таящей своей ненависти к мужу за убийство дочери, заведшей себе, в придачу ко всему прочему, и любовника – Эсгифа. Таким образом рисует трагик отрицательность женщины. Во второй части «Орестеи» – «Хоэфоры (Плакальщицы)» – исполняется пророчество пленницы Агамемнона Кассандры о каре, неотвратимой для убийц Агамемнона. Мститель за смерть отца – его сын Орест, который убийством своей матери Клитемнестры и её любовника Эсгифа, выполняет клятву, данную Аполлону, покарать мать за смерть отца.

Прежде чем убить мать, Орест испытывает колебания, но его друг Пилад напоминает ему о воле Аполлона: «Враждуй со всеми, только не с бессмертными»; и убийство происходит. Однако новое убийство вызывает ярость трех богинь мщения, страшных Эринний, «детей Ночи». В третьей части трилогии – «Эвмениды» – конфликт разрешается в ареопаге (высший афинский суд). Бог Аполлон – защитник Ореста – доказывает приоритет отца, Агамемнона перед «женой коварной». Спор разрешает богиня Афина. Когда голоса дюжины судей, которые были собраны из народа, чтобы принять справедливое решение о виновности или невиновности Ореста, делятся поровну (шесть «за» и шесть «против»), она отдает свой голос в его оправдание. А богинь мщения Эринний Афина уговорами склонила к благу; то есть сделала из них благих богинь, которые отныне будут именоваться «Эвменидами». Эриннии соглашаются на это после того, как Афина обещает им Дом – «от всяких бед укрытый», Честь, – без которой «не будет цвесть не единый дом» и Счастье Афина устроит тем, кто почтит Эринний. «Как ужасен их лик! Но от призрака Кар,\\ Вижу много добра изольется на град.\\ Ты насельниц благих благомысленно встреть,\\ Мой народ, и всегда ублажай, да в моих\\ и земле, и кремле\\ Вековечная славится правда!».

Франсуа Роше, режиссер, который в 1991 году поставил «Орестею», говорил, что в основу трилогии вложен «один из основополагающих мифов нашей культуры, первооснова демократии». Судя по всему, он имеет в виду часть мифа, где собирается ареопаг – «гарант законности и порядка среди хаоса и необузданных страстей, воплощенных в Эриниях, богинях мести» – как пишет Б. Гиленсон. Здесь, нам следует несколько остановиться. Коль скоро, говорится о том, что этот миф показывает нам достаточное основание демократического устройства общества, то невозможно отбрасывать и тот факт, который раскрывает и метафизическое основание характера определенного психотипа людей: ведь, абсурдно мыслить, что общество, состоящее из отдельных членов этого общества, которые являются частями от целого, не имеет в своей имманентности свойств этих частей. Заблуждение, которое до сего дня преобладает в нашем мышлении, состоит именно в отрицании в реализме тождества части и целого. Конечно, в тотальности своей – части не показывают целого, ибо целое, на самом деле, двойственно: образно – мужское и женское. То есть, мужская часть не показывает целого женского, а женская часть не показывает мужского целого; но мужская часть не имеет никакого отношения к женскому, посему не может называться частью от женского. Таким образом, в трагедии мы находим основание реализма или реалиста, выраженном в его триединстве: ипостась реализма.

Если мы разобьём миф на части, то увидим, что он состоит: (1) Из реальных тел людей – Агамемнон, Клитемнестра, Электра, Орест, Эсгиф и прочих, включая народ, персонифицированный хором; (2) Аполлон и Афина – два начала (мужское и женское, отец и мать); (3) Эринии – три богини мести или судьбы. Первые два пункта абсолютно реальные вещи, третий – нечто ирреальное, страшные на вид, ибо они и не мужчины и не женщины, в некотором смысле, Эриннии суть нечто или ничто, «дети Ночи», что-то темное, неподдающиеся уразумению, страсти, злобные страсти, гнев, ярость и прочее. Они представляют собою, выражаясь терминологией Фрейда, либидо. Или волю человека, его инстинкт. В психоанализе либидо также имеет основу в триединстве – эго, ид и суперэго. Таким образом, месть Эринний надо полагать в человеческую совесть, в память о злодеяниях, которые совершает человек.

Таким образом, Эринии не летают по миру, как нечто видимое, а существуют внутри Ореста, в его инстинкте, в его воле, в его либидо. Отсюда нам понятным становится и любовный треугольник реализма. Выяснять кто прав в этой трагедии, а кто нет мы не будем, ибо в самых истоках её пребывает смертоубийство, преступление. В основу трилогии «Орестея» положен старинный миф о проклятии, тяготеющем над родом Атридов, чьим основателем был Атрей отец Агамемнона и Менелая (мужа Прекрасной Елены – «многомужняя» – называет её Эсхил). Согласно мифу, Атрей изгнал из своей страны брата Тиеста за то, что тот соблазнил его жену Аэропу, которая родила от него детей. Позднее Атрей сделал вид, что примирился с Тиестом, и пригласил его вернуться в Микены. И тогда Атрей зарезал детей Аэропы, изжарил их и, пригласив брата на пир, угостил его их мясом. За это злодеяние род Атрея был проклят богами. То есть, причина всех дальнейших убийств и трагедий рода Атридов нам преподносится как нечто понятное и реальное.

Есть такая новейшая наука психогенетика. Основанная на фрейдизме, но об этом психогенетики почему-то молчат. В ней говорится: чтобы излечить алкоголика от алкоголизма нужно доказать ему наличие в его предках алкоголиков (дед или отец, или прадед). Смысл в том, что они [психогенетики] действительно находят такого человека (известное древнее изречение: «Из ничего, ничего не происходит) и больной, уверовав в свое проклятье, якобы больше не пьет. Но это все слова. Типа: «Пожеланий благих чудотворная власть // Плодовита добром // И хвалю я глаза и улыбку Пейто // Низлетевшей ко мне на уста, – преклонить // Одичалых богинь неподатливый гнев // Примирительный Зевс пересилил их спор // И за нами навек // В словопрении добром победа» _ ¹. В натуральном смысле, процент излечивающихся крайне мал, так как не принимается во внимание воля самого пьющего. Если он решится все же бросить пить, то бросит и без вмешательства психогенетиков; если же нет, то никакие хитросплетенные словеса не помогут этому.

Итак, собственные страсти Ореста, в сути коих пребывает матереубийство (преступление), проявляясь в его разумном созерцании (nihil est in intellectu, quod non prius fuerit in sensu (лат.) – нет ничего в уме, чего бы не было раньше в чувствах), заставляют его быть согласным со своим собственным грехом: так следует понимать угрызения совести или муки совести. После убийства матери Орест приходит к Аполлону в его храм. Эсхил описывает картину, где Аполлон разговаривает с ним, а здесь же, в каменных креслах, усыпленные богом, спят Эринии. Но их сон прерывает душа Клитемнестры, которая требует от богинь отмщения за свою смерть. В этом смысле, метафизическое женское в трагедии противополагается физике мужского, тем самым, отрицая утверждение реализма, что из ничего ничего не происходит. С другой стороны, реалист всегда свой внутренний мир считает абстракцией – но до поры, до времени. До того времени, когда просыпаются Эринии. И дабы избавиться от них, ненавидя свою мать, которая приходит к Оресту в сумраке его души, он припадает к ногам другой женщины – к скульптуре Афины – в поисках спасения и утешения. Единственным возможным спасением для убийцы Ореста теперь является Справедливость. Самое главное оправдание злодеянию – ссылка на волю гипотетического Аполлона. «Бог мне сказал убить, и я убил» – так следует понимать его оправдание.

На суде за Ореста заступается Аполлон, опять же, указывая на то, что Агамемнон убил свою дочь по велению бессмертных. На самом деле, он принес в жертву свою дочь, чтобы исполнить своё собственное желание – отправиться на войну с Троей, дабы снискать для себя славы. С другой стороны, если бы он подождал некоторое время, то волны на море стихли бы сами собою. Какой смысл убивать свою собственную дочь? Понятно, что вышесказанное слишком просто для прояснения этого вопиющего к небесам факта, посему, нет ничего другого, как сказать, что в самой сути Агамемнона пребывала некая метафизическая неприязнь к дочери или к женщинам вообще. Для меня, допустим, это никак не может быть постигаемо – ни рационально, ни реально, ни метафизически. Со своими собственными страстями следует бороться. Ничтожен тот, кто не в состоянии держать в узде свои собственные чувства и эмоции, ибо это проявление слабости, своей собственной слабости. Нет ничего геройского в том, что, как может показаться на первый взгляд, Агамемнон действительный герой, ибо смог пересилить свою любовь к дочери и за общее дело принес её в жертву: принес в жертву общему чужую жизнь, а не свою собственную. Таким образом, оправдание преступления личного, греки видели в общем.

Другая характерная черта, которая отличает демократическое устройство общества – это апеллирование к народу: суд присяжный заседателей – его прародительницею считают Афину. Но присяжные, в составе 12 человек, разделяются во мнениях, что показывает двойственную основу общества вообще. Тогда, в случае невозможности их согласия решение принимает имеющий власть. Стендаль, к примеру, писал: «Двухпалатная система завоюет мир и нанесет изящным искусствам смертельный удар. Вместо того чтобы построить прекрасную церковь, властители будут помышлять об инвестиции своего капитала в Америке, чтобы при неблагоприятных обстоятельствах остаться богатыми людьми. При господстве двухпалатной системы я предвижу две вещи: они никогда не истратят двадцать миллионов в течение пятидесяти лет, чтобы создать нечто подобное собору святого Петра; они введут в салоны множество почтенных, очень богатых людей, лишенных, однако, благодаря своему воспитанию того тонкого такта, без которого невозможно восторгаться искусством». В трагедии же мы замечаем, что присяжные заседатели более ширмы, которые своими противоречиями друг с другом, позволяют принимать решения одному: «Разделяй и властвуй» – как говорил Цезарь.

Итак, Орест оправдан Афиной. Следовательно, в своей смерти виновата сама Клитемнестра, ибо она отмстила мужу за смерть своей дочери. Но каким образом Афина успокоила Эринний и сделала из них Эвменид – это самое интересное место трагедии. Получается искупление внутренних страстей человека в реализме возможно при удовлетворении их материально. То есть, если человек, совершая злодеяния, посредствам них, достигает славы, достатка и прочего, то это и есть факт его прощения, и только к нему одному относятся слова Эсхила, которые я привел в начале: «Плач сотворите, но благо да верх одержит!». Таким образом, не в последовательность во времени нужно смотреть, понимая эту фразу, а на конкретного человека, человека-реалиста, который в это свято верит. Победителей, как говорится, не судят.

Но какой же из Ореста победитель, когда он, оторвавшись от одной женщины, сразу же, испугавшись самого себя, приляпался к другой? Я говорю здесь о том, что необязательно понимать трагедию Эсхила дословно. Во многих случаях, и раньше и сегодня, убийство матери – это суть символ заброшенности её сыном. В иных случаях такие сыновья и впрямь ненавидят своих матерей, и последние прозябают нищенское существование в одиночестве, а их отпрыски счастливо пребывают под грудью своих милых женушек или лобызают их сандалии, как и Орест, ползающий в ногах скульптуры Афины. Трудно вообще-то помыслить настоящего мужчину в таком ничтожестве, неуважительно относящимся к своим предкам, к своим родителям.

Итак, трагедия заканчивается прощением Ореста, и народ в этом сыграл не последнюю роль. Толпе, как обычно, жалко преступников-убийц. А если из этой толпы выбираются особенно жалостливые экспонаты для суда, то божественность их справедливой снисходительности к убийце не имеет границ. Они скорее Сократа или Христа приговорят к смерти, чем осудят на это же самое человека, типа Ореста. Собственно, и патриархат, который, как полагают всяческие исследователи, никак не подменил собою матриархат, ибо судит Ореста Афина. Мужское здесь как термоэлектрическая энергия, расходящаяся от экватора к женским холодным полюсам земли, где в условиях морозного климата она превращается в Северное Сияние. Противоречие между «мужским» и «женским» у греков снимается в мифологическом мышлении, которое теперь есть некое нерасчленённое тождество формы и её смыслового содержания.

Из всего вышесказанного нам следует сделать такие основные выводы: (1) трагедии древних греков несут на себе отпечаток проклятого реализма, который прямиком отправляет нас к оптимизму: в будущем: все будет хорошо; (2) такой оптимизм – суть теодицея, которую первыми озвучили как учение стоики. Теодицея – это оправдание Бога в отношении допускаемого им зла на земле. Более мощно это представление пытались проводить в жизнь теологи, ибо сама суть его перешла от греков к иудеям. О ней писал Лейбниц в трактате «Теодицея». При этом, ими не признается зло, или оно рассматривается как испытание, ниспосланное Богом в мир. Насколько мне известно, первым, кто поставил точку в этом вопросе, был Эпикур. Он говорил: «Или Бог желает избавить мир от несчастий, но не может, или может, но не желает, или может и желает. Первые три случая не отвечают представлению о Боге, а последний не согласуется с фактом наличия зла». К слову сказать, Сенека критиковал Эпикура, но, что интересно, в своих трактатах, в частности, «О блаженной жизни» и «О скоротечности жизни», он выступает против утверждения, что посредствам достижения материальных благ возможно достичь блаженной и счастливой жизни. Только разум, как он пишет, может вести к познанию счастья. При этом, им не принимается во внимание, что само по себе достижение почестей и материальных благ происходит из стремления к ним разума. Поэтому абсурдно думать, чтоб своих собственных Эриний таким путем возможно образумить, о чем и говорит стоик, животрепещуще описывая страдания и бестолковость римской аристократии, из которой сам же был изгнан.

Стоицизм Сенеки – факт его существования. Он сам устроил свою жизнь таким образом, чтоб на закате своем она превратилась в стоическое бытие; то есть – во зло. Бог, как понятно, здесь совсем не причем. Было бы так, как действительно проповедует теодицея, то и разнузданное европейское обжорство и общее ожирение западного мира можно приписывать проделкам высших сил; хотя нужно всего лишь иметь волю и не объедаться в три горла, пытаясь умаслить своё собственное либидо. Эринии у Эсхила, кстати говоря, аллегорически выражаются злобными псами, с клыков коих капает на землю гневный и яростный яд, делающий местность ту совершенно непригодной для жизни. Собственно, как и злую собаку умилостивляют едой, так и в обжорстве, судя по всему, представляется людям, что чем более они будут поглощать пищи, тем менее их будет мучить своё же собственное беспокойство.

Итак, теодицея допускает творимое зло по отношению к кому-то, но не к себе. Однако, забывается при этом, что так же, как Эринии перевоплощаются в Эвменид, Эвмениды превращаются в Эриний. Познав это противоречие, позже библейские мифы стали отталкиваться от другой концепции реализма, назвав дьявола падшим ангелом и, не утверждая убийство дочери, ветхозаветная мифология иудеев обратилась к «Не убий!», отец – сына. Известная повесть из Книги Бытия, в которой говорится, об искушении Богом Авраама: «Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе» (Быт.: 22, 2). Авраам всё сделал так, как велел ему бог. И уже, вознеся свою руку с ножом над сыном, он услышал воззвание к нему ангела господня, который освободил его от данной клятвы; ибо бог удостоверился в том, что Авраам боится его потому, как был способен принести в жертву единственно любимого своего сына.

Таким образом, Авраам не убивает своего сына. А женщинам Ветхий Завет говорит: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Когда бог разрушил Содом и Гоморру, – пролил на него дождем серу и огонь с неба, – жена Лотова оглянулась назад и превратилась в соляной столп. На смену ветхозаветной транскрипции заступает христианство, с установлением культа Сына, который «не знает ни своей матери, ни своих братьев» и кому домашние его – враги. Здесь уже, ветхозаветное «Не убий!» преобразуется в «Умри сам». Если в Ветхом Завете бог ещё призывает мужчину во всем повиноваться своей жене, то в Новом Завете проповедуется чистый аскетизм и путь скорби. Христос идет к смерти совершенно сознательно, но самоубийства он не приемлет, позволяя другим убить его самого, возбуждая Эриний не в самом себе, а в тех, кто его распял.

Вместе с тем, новозаветное «Разве не говорится в книге вашей: Вы боги» послушниками было понято дословно и отправило их в самое начало Библии, а именно к этому месту: «И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил…» (Быт.: 6, 6). Средневековая инквизиция поняла это дословно, и исключительно в ней следует полагать самую жесточайшую бойню, которая воспроизвелась на земле между мужским (аполлоническим) и женским (дионисическим) началами, выражаясь терминологией Ницше.

Католическая церковь средневековья (времен инквизиции) провозгласило христианство, с его основным постулатом, что мучения прекрасного и юного тела Христа – священнее, чем дряхлые и уродливые тела старых ведьм. В этом смысле, нам понятно, что языческий культ бога Диониса, или культ метафизики тела, был просто подменен его другою стороною – физикой тела. Охота на ведьм, развернувшаяся в средние века в эпоху священной инквизиции, по самым скромным подсчетам специалистов, унесла жизни более 200 000 женщин. Разнузданность и беспредельность инквизиторов, которые так же, как и ведьмы были озабочены своим собственным сексуальным половым влечением, которое в эпоху христианского культа было уничтожено посредствам его полнейшего запрещения, вошла в историю человечества как самое яростное самоистребление двух основных начал бытия, которое к ничему другому, кроме как к сумасшествию привести не могла. «…в эпоху средневековья церковнослужителям строжайше запрещалось жениться и вступать в половую связь, что лишь распаляло их неуемную сексуальную фантазию, и эта постоянная сексуальная неудовлетворенность побуждала их вытягивать под пытками у женщин подробные описания всех тех извращений, которым те якобы предавались на шабаше» _ ²

Шопенгауэр, к слову сказать, утверждает, что оргазм – это микропереживание смерти. Примечательно ещё и то, что оккультные секты – ведьмы, к примеру, или сатанисты, – характеризуются разнузданными сексуальными оргиями с прямым поклонением Сатане или смерти. В Мексике до сих пор сохранился и действует церковь Santa muerte, где прихожане поклоняются Святой смерти или Великой Матери-богине природе. «Почти везде центр этих празднеств (дионисические празднества – С. Р.) лежал в неограниченной половой разнузданности, волны которой захлестывали каждый семейный очаг с его достопочтенными узаконениями, тут спускалось с цепи самое дикое зверство природы, вплоть до того отвратительного смешения сладострастия и жестокости, которое всегда представлялось мне подлинным «напитком ведьмы». _ ³

С другой стороны, слово «ведьма» в русском языке происходит от глагола «ведать» – знать, а он в свою очередь – от санскритского vedi с тем же значением; отсюда, индийские Веды – книга знаний. У Ницше дионисическое начало – это «знающий» посвященный и ученик своего бога. _ ⁴

То есть, как сообщает В. Спаров, ведьма – это знающая или ученая женщина, сведущая в тайных или магических науках. Да и вообще стоит отметить, что в те стародавние времена женщина, занимающаяся научной деятельностью, действительно, воспринималась ведьмой. В России это явление, к примеру, существовало до начала прошлого века. Заметим, что ничем хорошим для Европы инквизиторская вакханалия не закончилась. На самом деле, древние греки были гораздо мудрее, ибо смогли в философии и в своем искусстве примирить два этих, вечно враждующих начала: дикий и разнузданный Дионис и правильный, законный Аполлон. Во всяком случае, это говорит о правильности вывода, который выносят из этого деятели искусства – никогда не говорить о религии, в смысле возможности существования в ней любого творчества. Сегодня же мы видим, что мужское начало на западе полностью оказалось под каблуком женского и медленно приказывает долго жить. Здесь нам более стоит говорить о недостатке женственного, чем о его преобладании. Такой недостаток, как понятно, возник по причине тотального стремления к ничтожению, подавлению женственного.

Самым мощным показателем недостаточности женского в основании общества является гомосексуализм. Гомосексуализм священников, особенно католических, – это, собственно, медицинский факт. К таковому можно отнести и проведение гей-парада в Иерусалиме, на святой земле. Или то, что в Православии имеется уже случай, когда священник обвенчал в церкви двух гомосексуалистов. Да и вообще, можно прочесть книгу В. Розанова «В темных религиозных лучах: метафизика христианства» или другое её название «Люди лунного света», которую в начале прошлого века наша церковь сожгла, но в 1994 году она все-таки полноценно увидела свет. Грубо говоря, в структуре самой религии заложено противопоставление мужского и женского. Матушка-церковь и Отец-священник в ней, который молится на Сына-Господа.

Итак, реализм во всех этих вышеозначенных ипостасях налицо и не вызывает никаких сомнительных противоречий, за исключением понимания того, что модель эта подобна человеку на трех ногах без костыля. Хотя и с костылем, следуя Эсхилу, мы, в некотором смысле, ничто: «Беззащитней детей – И на трех с костылем спотыкаясь ногах // – Наяву – мы виденье ночное». Но, как бы то ни было, это суть наличной реальности в реализме. То есть, понимание реальности как то, что мы созерцаем реально – суть только лишь видимость, которая исключительно кажется такой, но не является тем, чем она показывается в нашем представлении о ней. Собственно, представление в реализме носит характер тождества: каким я вижу предмет, таким он и является. На тождестве же зиждется и гомосексуализм, так мощно проповедуемый древними греками. Ведь, гомосексуализм – это стремление совершить половой акт с самим собою: в натуральном смысле сделать это невозможно, следовательно, необходим другой объект.

(Окончание следует)

–––––––––––––––––––––-

Примечания

1. Эсхил. Эвмениды. 968 – 975

2. Всё о магии и оккультизме. – СПб.: «Невский проспект», 2004, сост. В. Спаров, с. 42.

3. (Ницше Ф. Рождение трагедии. Сборник. – 3-е изд. – Мн.: Попурри, 2004, с. 474).

4. Там же. с. 459. В «Опыте самокритики», написанной Ницше в 1886 году как предисловие к новому изданию «Рождение трагедии», которую он написал в 1870 – 1871 г.г..