Проза

Одушевление предмета,

или

Семейный блюз на сквозном ветру

(психиатрический роман-хроника)

главы из романа

Начало

Продолжение

10

Вообще-то, такая жизнь с точки зрения психиатрии и не жизнь вовсе,
а ш и з н ь. Но как ни называй, а жить надо.

Утром приехала Симакова и врачи были приглашены в кабинет к главному.
Пришли все, даже Гайнулин. Расселись, не глядя друг на друга и
здороваясь исключительно с Еленой Никитичной.

Глядя на сход, Савельев сидел и думал: почему так продолжительны
во времени неприятные события? Если бы можно было их, как занозу
– раз! – и выдернуть. Ан нет,изводя нудьгой, тянутся душемотательски.
И время – бремя! Но никуда не деться – всему на свете час и срок.

Симакова начала, как водится, с разговора о том, что необходимо
жить в мире и согласии, ведь врачи – люди гуманной и миролюбивой
профессии. Настаивала на том, что сотрудники должны не ссориться,
а искать пути к взаимопониманию и всячески поддерживать друг друга,
живут-то в тесном общении.

После этого Хасьев, имевшие место события, изложил в собственной
интерпретации, напирая на то, что Савельев в больнице без году
неделя,а работать с ним уже невозможно, он-де относится пренебрежительно
к личности главного врача, не говоря уже о многих огрехах в работе.
Это было слишком, но Виктор Николаевич, пока шло разбирательство
и препирательство между руководителями, был вял – уже перегорело,
да и не ругаться же каждый день. Здоровья не хватит!

Симакова воодушевлённо, в диссонанс настроению и мыслям присутствующих
друг о друге, продолжала призывать врачей к терпимости и сдержанности,
потому что они на виду у всей больницы и своим поведением, как
работники старшего звена, должны быть примером в быту и отделениях.

Словно успокаивая свой взгляд, не желавший встречаться ни с Хасьевым,
ни с Симаковой, ни с кем-либо из сидевших рядом, Савельев детально
изучал роскошные листы раскидистого пандануса на тумбочке, в углу.
Это был очень модный в больнице, как его общеупотребительно именовали,
п а н т а м у с - б е л о к р а й к а, сидевший в жестяной трёхлитровой
банке из-под клубничного конфитюра «Хунгарплодэкспорта», которая
была несколько раз драпирующе обёрнута салатного цвета бумагой-жатиком
и подперезана пояском из неё же.

«Искать интереса в лицах сидящих коллег нет надобности – приелись.
Да и на кого смотреть-то? Все известны до мельчайших подробностей
и, пожалуй, в кабинете, кроме этого цветка, ни одной живой души,–
Савельев горько усмехнулся внутри,– не на ком успокоиться взглядом.
Все – какие-то «нездешние», только что нарочито сведённые вместе.
Симакова говорит правильные для всех слова, но никто ни на кого
не смотрит – все где-то там, при своём...

А больница?... Это место, где собраны несчастные из несчастных
под общей крышей, где не всякий врач намерен пребывать более положенного
рабочим уставом. Да что врач – любой работающий! Где пациенты
обслуживаются (обслуживаются!) группой проходимцев, срывающих
с общего котла куш в свою пользу. В психбольницы должны идти работать
люди чистые сердцем, светлые головой, горячие душой. Одним словом,
цвет медицины должен быть здесь, именно здесь в первую очередь.
Но где же они – добродетельные люди, где?! Это не вопрос – это
вопль!

Сброд – вот каким одним словом можно охарактеризовать весь лечащий
причт этого, как они сами называют его,»веселого дома». Грустный
юмор. Персонал манкирует своими обязанностями, уровень лечебной
помощи низок, моральный облик врачей – отвратителен. Ну как сказать
иначе? Кто они?

Главный? Числится на полставки в мужском отделении – там не работает.
Делает обходы глубокой ночью,но не заходя в отделение, а как повелось,
подглядывая в окна – не спят ли? По субботам, имея суточные дежурства,
уезжает домой. За него дежурят другие по требованию и без отдачи
денег и прочего.

Жена в городе, сам – здесь, живёт с ... Что ж, сёстры и таким
способом пытаются оградиться от его хамства, но и при близких
отношениях он бесцеремонен.

Неподражаемый Ноздрин? Платит алименты на двоих детей. С местной
женой, фельдшером «скорой помощи», не зарегистрирован. Его называют
в отделении «скважиной»,потому что при ночных обходах не стучит,
а ломится в двери и если какое-то мешканье,то долго стоит на пороге,
всматриваясь в лица персонала и ища приметы заспанности. Да ты
хоть как не спи, а среди ночи отекаешь – люди в сменах все в возрасте.
Упрям, нетактичен, груб, въедлив. Душит всех анекдотами, после
которых все смеются не от анекдота, а над ним. Кругозор его ограничен
размерами копейки,а дальше смотреть незачем: вся жизнь сосредоточена
под носом и называется р о т. А то, что он – пьяница известно
не только сотрудникам, но и больным.

Далее бесподобный Титков – «Титя». Толковый спец. Редкий по грамотности
для глубинной психиатрии профессионал. Алкоголик. Имеет два выговора
по больнице за невоздержанное употребление горячащих напитков
и шесть – по райздраву. Предупреждён: закуролесит и его не спасёт
ничто. Уходя с работы домой, обязательно выпивает из флакона спирт,приготовленный
дежурной смене в ночь для инъекций, и та вечно побирается. По
уму философ, по стилю жизни – Диоген от бочки. За ним водится
ещё один, не такой уж безобидный, грех: нарезавшись, обязательно
идёт в своё отделение лежалым бабкам бимануальное исследование
делать. Ах, Пётр Леонидович, Пётр Леонидович... просто не верится!

Напротив – Щёголев. Как ни странно, но душа на него не держит
обиды. Видно, не так легко переступить через то, что воздвигнуто
в детстве. Отношения с Вадимом – это особстатья и зла на него
нет, а Веронику понять с любой стороны можно. На сегодня, по крайней
мере так, а как пойдут дела завтра – неизвестно, ведь он – человек,действия
которого трудно прогнозировать. Непредсказуем еси! Он сам заявляет:
мне плевать на то, что обо мне говорят, лишь бы обо мне говорили.
Я – популярен, а популярность определяется разговорами. Пусть
говорят!

В глубоком кресле под зелёно-белым фонтаном раскидистого цветка,
подрёмывая, понуро сидит Гайнулин. Больной человек! Своей медлительностью
и полным отсутствием живости в лице он напоминает греющегося на
весеннем тёплушке доисторического ящера, в удовольствии презревшего
опасность. Впечатление усиливает маленькая, старчески иссохшая
нижняя челюсть. Время от времени, вычурно вытягивая бескровные
губы, он ею мелко шамкает.

Старик, как и большинство живущих в больнице, при доме держит
гусей, по вечерам загоняя их в сарайку, как здесь говорят, хлопая
в ладоши.

Сейчас он сидит, привалясь к спинке кресла, неподвижный и прямой,
будто аршин проглотил. Тут такие страсти-мордасти, а Карим Хайретдинович,
отрешённый от мира и потому в его глазах ни сочувствия, ни тревоги,
ни жизни вообще, опять роняет голову и, полуприкрыв зрачки, продолжает
дремать.

Под накрахмаленным халатом виден чёрный поношенный пиджак. Худой
шеи его и близко не облегает широкий ворот,по-деревенски застёгнутой
под горло до последней пуговицы, голубоватой рубашки. Ещё голубоватой,
ещё китайской, шестидесятых годов, «Дружбы». Его руки недвижно
лежат на узких коленях, обтянутых неизменными тёмно-синими диагоналевыми
галифе. Хромовые сапоги начищены домовитой и усердной Маргаритой
Васильевной до ярого блеска и своей разгульной ослепительностью
никак не вяжутся со всем видом безучастного Карима Хайретдиновича.

Ну вот, опять уронил голову и дремлет...

И, наконец,я сам. Без меня – этот паноптикум будет уже неполным.
Что тут скажешь? Я теперь, как все: и пьяница уже, и работник
бездарный, и обсуждают меня и затеянные мною склоки на равных.Одним
мирром мазаны. Я свой в доску, ребята, подвиньтесь! И плевать
после этого на всё. Плевать!».

Марк Григорьевич при заведующей райздравотделом говорил тихо и
елейно, и со многим соглашался. До чего ж точно чиновное правило:
на всякого начальника есть свой начальник.

Симакова предложила высказаться и Савельеву.

Он сказал, что не позволит по своему адресу нести всякий вздор
и всякому, кто бы он ни был – главный врач, врач или ещё кто.

Марк Григорьевич, полагая,что в присутствии руководства Савельев
сменит тональность и почтительно прижмёт хвост, был обескуражен
его прежней напористостью и настырным своенравием, и окончательно
притих.

– Но главное в коллективе – всё же уважение! – Елена Никитична
обвела всех собравшихся «под тенью пальм и сикомор» лучистым взором.

– Относительно уважения,– Савельев, размышляя, помедлил,– прежде
всего я, исходя из общечеловеческих принципов уважения другой
личности, уважаю всякого заранее, кто ко мне подошёл или к кому
подошёл я. А затем уже этот человек своим поведением, своим отношением
к моим принципам либо утверждает меня в моём предварительном к
нему отношении,либо отвергает опережающее настроение. Есть люди,
которые случайное ставят в связь и от этого их заключение проигрывает.
Непонятно – куда они клонят и зачем в себе искусственно подогревают
к другим ненависть. Вот, скажем,играет шарманка, протягивая между
валиками ленту, в которой в определённом порядке сделаны дырочки
и этот порядок определяет мелодию. Эти же люди своими суждениями,
будто вилкой,понатыкают дырок и удивляются,что мелодия не идёт.
Да её нет и быть не может. Если меня человек не уважает, я постараюсь
заставить себя уважать, а нет – так отойду и холодно попрощаюсь.
Мне терять нечего. Если он ко мне не расположен и не желает располагаться,так
и не понудить его к этому. Уважение предполагает свободу, нам
же, не привыкшим к этому понятию и не умеющим с ним обращаться,
неведомо и истинное уважение. Мы зашорены предрассудками и предвзятостью.

– Ну что я вам говорил? Вот – пожалуйста!... – Хасьев раздражённо
застукал торцом карандаша о стекло на столе, но Елена Никитична
словно бы и не слышала слов главного врача.

– Главное в коллективе – уважение,– повторила она,– вы все – ещё
очень молодые люди и жизнь только начинает дарить вас своими радостями,
правильно я говорю, Карим Хайретдинович?

– Ага, да! – хриплым со сна голосом хладнокровно согласился Гайнулин
и невидящим взглядом недоумённо огляделся.

– Вот и нечего ругаться, работайте и живите, как следует,– и,
наперекор настроению всей психиатр-коллегии подвела итог всему
совсем неожиданно, восторженно предложив:

– Ну-ка, мужчины, пожмите руки друг другу в знак примирения!

ЧТО?!!!...

Немая сцена.

Разве что Николаю Васильевичу под силу подобное было описывать.
Авторского же красноречия, признаемся откровенно, на это не хватает.
Вихрь чувств и эмоций на лице и в душе у Хасьева, и Савельева.
Не-ет, что угодно,но только не это! Что угодно, только не это!

В том-то и дело, что многое изменилось в мире с тех пор, как поссорились
Иван Иванович с Иваном Никифоровичем,и за спинами главного врача
и ординатора не стояли гости городничего, «чтобы спихнуть их вместе
и не выпускать до тех пор, пока не подадут руки».

Что угодно можно выполнить, но это – никогда и ни за что!

– Ну же, мужчины, будьте мужчинами! – настойчиво продолжала понуживать
их к рукопожатию Елена Никитична.

Нет!

Нет, но если просит женщина, можно выполнить и это. Так был воспитан
Виктор Николаевич. Решив для себя раз и навсегда обходить начальника
стороной, он первым протянул ему руку. Хасьев ответил неловко
и наскоро.

– Молодцы! – Симакова просияла, – какие ж вы молодцы! Вот всё
и позади. А вечером я приглашаю вас всех в райздравотдел, там
в конференц-зале в семнадцать часов, состоятся ленинские чтения.
Будет и лектор-международник. Мы будем ждать вас!

Хасьев согласно кивнул.

Между тем Тоня, чтобы не вызывать ненужных лишних нареканий, сходила
утром на работу, ввела больным инсулин и, всё-таки не чувствуя
себя в полной мере здоровой, решила ещё один день побыть дома.

Она дождалась дневной смены, отсидела на пятиминутке и, известив
дежурных медсестёр о введённых дозах и об особенностях выведения
каждого больного, предупредила, чтобы до комы не доводили, а ограничились
во избежание недоразумений выраженной гипогликемией. Мало ли что
– её ведь не будет, а так – переживаний меньше.

Распорядилась и, пораздавав дежурной смене дежурные ответы на
дежурные вопросы и шутки, заспешила из отделения, чувствуя удручающую
тяжесть в низу живота и неожиданную неприятную липкую сырость
между ногами.

Виктора, пришедшего на обед и начавшего с беспокойством расспрашивать
её о самочувствии, она заверила, что ничего страшного нет.

– С утра, правда недолго, вроде бы тяжесть была – вот здесь, –
и она положила ладонь над лобком, – а сейчас, пока лежу, ничего
не болит. Расскажи, как у тебя дела?

– Да ничего. Начальника, вроде бы, угомонили. Не волнуйся!

– Бог даст, обойдётся! Возвращайся с работы быстрее.

– Хорошо, постараюсь. Но дело в том,что мы к пяти вечера уедем
в райздрав, там политинформация будет для врачей района.

– А кто едет?

– Все врачи, кроме Гайнулина и Хасьева. У Марка какие-то неотложные
дела, а старик Гайнулин свой коммунизм уже построил.

– Сам такой будешь.

– Куда ж деваться? Хоть криком кричи, а годы берут не только своё,
но и моё тоже, считая его своим. Настанет день и из разряда мужчин
«водка-лодка-молодка» я перейду в категорию «кефир-клистир-сортир».
И песенка моя будет спета.

– То-то, стариков уважать надо. Старые – они мудрые!

Он приблизился к ней, лежащей высоко в подушках и, несколько раз
нежно погладив по щеке, поцеловал. Собравшись, подошёл к двери
и, поцеловав указательный палец, подвигал им, послав ей воздушный
поцелуй:

– Ну, поправляйся! Чтобы к моему приходу порхала, как попрыгунья-стрекоза.
Укройся потеплей!

Туда их вёз на больничном «Москвиче» Костя Рассохин, муж старшей
сестры, и чтобы ему не ждать, его решили отпустить,а когда кончится
мероприятие, позвонить в больницу – мол, можно выехать!

Савельеву Костя указал на место рядом с шофёрским.

– Садись, сосед!

– Почему «сосед»?

– Потому что обочь меня сидеть будешь, – он осклабился.

Титков, Ноздрин и Щёголев разместились сзади. Когда все сели,
села и машина, жалобно скрипнув рессорами.

– Ого! – удивился Рассохин, – какие сытые ребята в этот раз попались!
Да на вас уже лицензию готовить надо, на отстрел.

– Поняй, извозчик, поняй!

Рассохин весело подмигивал Савельеву и за шумом двигателя кричал
пассажирам через плечо туда, назад:

– Ну вы уже все, как шифоньеры – хватит жрать-то! Из вас, всех
сидящих в машине, вполне приличный спальный гардероб сложится.
Или гарнитур, как правильно?

– Если от гарнира, то – гарнитур.

– А то, не от гарниров ли вы такие? Вам с таким весом теперь и
пьяная забава по плечу: выпить, икнуть и телегу перевернуть! Да,
Виктор Николаевич?

– У спортсменов это называется с т а н о в а я к о н с т и т у
ц и я, – заверил Савельев и очень удивился, что Костя называет
Владимира Алексеевича на «ты». Не то удивило, что водитель так
обращается к врачу (у них могли быть и общие дела. Какие? Скорей
всего, выпивка), а то, что протокольно-сумрачная физиономия Ноздрина
за массивными очками моментально изгоняла из любой головы желание
быть с ним проще. Но Рассохин резвился, как ни в чём не бывало.

– Вам бы, опять же обоим – тебе и Леонидычу, добавить немного
тучности пивцом и вы бы со своей спортивной становой конституцией,
как борцы с ум о: в пузе необъятные, а с морды и с задницы смотреть
– страх берёт!

– Да вон, с тобой Савельев сидит – тоже хорош, – сделал слабую
попытку реабилитироваться Пётр Леонидович, – а пивко, и верно,
не помешало бы...

– У него, не как у вас, тело крепкое. Крепкий мужик!

– Крепко жирное,– ревниво обронил Ноздрин,– а добрый петух жирным
не бывает.

– Я не петух, я – кабан! – задетый Савельев от разговора ощутил
в себе свирепость вепря.

– У Савельева тело – железобетоном, – засмеялся Рассохин,– а у
вас с Леонидычем – «желе за беконом», – закончил он, видимо, услышанным
где-то и, перейдя на хохот, едва выговорил последнее по слогам.

Савельеву и Щёголеву шутка понравилась и они тоже смеялись. Ноздрин
обиженно замолк. Титков давно молчал. У него в известном смысле
болела голова.

– Вас надо с «Титей» знаешь на чём возить? – заговорил, просмеявшись,
Вадим (Ноздрин повёл бровью), – машина от вас чуть не рассыпается.
Вы оба стали такие толстые,что вам уже ни в танк не влезть, ни
в самолёт не сесть, ни в подводную лодку не втиснуться. Вас надо
возить только на тачанке. На тачанке, запряжённой четвёркой боевых
слонов!

Доехали не грустно. Стоп – приехали! Приехали и вылезли у райздрава.
Недолгий для мотора путь по укатанной дороге проехали без приключений.Да
и погодка ничего: ветра нет, лёгкий снежок срывается.

Затрапезно-общежитейский вид небольшого, в два этажа, родного
медицинского учреждения никак не вязался с пафосом вынесенного
на фронтон призыва – «Вперёд, к победе коммунизма!» – и стремительность,
и натиск которого рождали желание, высоко поднимая ноги, перешагнуть
через очевидную пошлость бытия и бежать, сломя голову, куда подальше
и в сторону от этого.

В центре райцентра (бедный великий русский язык!) такое количество
наглядной агитации, что становится не по себе от обилия ярко-пёстрых
сводок, перечней и выкладок,информирующих сколько тонн чугуна,
угля, нефти и других полезных ископаемых приходится на душу населения
в СССР. Причём, обычно чем меньше населённый пункт, чем захудалее
в нём жизнь, чем беднее магазины,тем красней в глазах от ударных
заверений.

– Ну куда столько всякого на душу населения? – ворчал Щёголев,
осматриваясь,– несчастная моя душа не выдержит,если на неё навалить
столько тонн всякого добра, не считая шерсти, сала и яиц! А в
магазинах здесь,кроме «Казбека», выбор прочего небогат. Если бы
не моя мама, мы бы уже давно макаронами давились. Как работяги
живут? Где чего покупают – не представляю!

Внутренние помещения райздравотдела были также обшарпанными и
запущенными, с драным и истёртым линолеумом на полах, с фанерными,как
в жактовской коммуналке, дверями, с неприглядным туалетом в конце
коридора, который можно, войдя, тут же найти с закрытыми глазами.
И не по азимуту.

В фойе посетителей встречала несуразно большая алебастровая голова
вождя со зрачками, просверленными в глубину глаз. Этими пустодырыми
очами она дальновидно смотрела поверх живых голов несомненно в
будущее.

За ней – планшет со словами, набранными из позлащённых пенопластовых
букв и наклеенными на кумач:

«Будем и дальше работать и жить по-ленински, созидая прекрасный
памятник Владимиру Ильичу – здание коммунизма,великое и достойное
воплощение его бессмертных идей!».

Когда психиатры вошли в конференц-зал,там уже было около тридцати
врачей. Большинство из районов. На небольшом возвышении, типа
сцены,стоял стол президиума, покрытый зелёным сукном, на нём графин
и всё, что положено. Всё и было бы как положено,если бы не было
поставлено с ног на голову.»Вот именно,– продолжал размышлять
в том же духе Савельев,докапываясь до афористического звучания
мысли, – у нас многое делается не так, потому что дело п о с т
а в л е н о не так, как п о л о ж е н о». Что же его так удивило?

Над столом висел приветственный лозунг – «Врачи! Дерзайте хорошего,
плохого – не надо!».

Виктор Николаевич прочитал раз, другой и, решив,что если бюрократы
не шутят, он – рехнулся. Может быть он чего-то не понял и в этом
какой-то иной смысл? Позвольте, позвольте! Глупость есть глупость,а
это пугающая глупость.

Он нагнулся к Щёголеву и тихо спросил:

– Как тебе плакатик?

– Ничего, простенький и не сильно заумный. Знаешь, есть высота
души, есть понятие «паренье духа», а есть – испаренье. Вот это
– испаренье духа!

Савельеву хотелось орать: «Люди-и! Вы в своём уме? Что вы пишете?
И если вы читаете такое, почему сидите, как ни в чём ни бывало?
Или я один тут совсем ненормальный? Нет, надо сказать, мы ж не
бараны...».

Из-за кулис вышли двое солидных мужчин и Симакова, которую они,
ближе к столу, пропустили вперёд. Когда вошедшие расселись за
столом президиума, в первых рядах произошло движение и один из
присутствовавших поднялся и сказал:

– Елена Никитична, в приветствии – явная несуразность.

Симакова обернулась, прочитала и, улыбнувшись, спросила ласково:

– Что же вам не нравится в приветствии, милый доктор? Транспарант
призывает дерзать врачей к хорошему, что же в том плохого?

Вот теперь всё стало на свои места. Савельеву аж полегчало.

Один из сидевших в президиуме товарищей поднялся и пошёл к трибуне.
Симакова представила его. Это был инструктор райкома партии.

– Январские дни – дни памяти Ленина,– провозгласил он, утвердившись
на кафедре,– и сегодня, 21 января, тем понятней наше желание вновь
прикоснуться к великой судьбе и вспомнить что и как начиналось,
проанализировать ведение идеологической работы и её положительное
влияние на положение дел в ваших коллективах, подумать сообща
о мерах по улучшению идеологического всеобуча, о разнообразии
его форм и методов.

Тема доклада: «Торжество великих идей ленинизма».

Буржуазные идеологи стремятся представить Ленина не как великого
теоретика,а как революционера-практика. Однако, подобная постановка
вопроса неправомерна в виду своей однобокости.Это односторонний
взгляд на вещи. Ленин развил философию,политэкономию и теорию
научного коммунизма. Ленинские идеи – руководство к объяснению
всех явлений жизни и борьбы. Именно классовой непримиримости и
нетерпимости, именно борьбы с любого рода идеологической диверсией.
Тем паче, что буржуазная идеология, настаивая на том, что капитализм
изменился и стал «народным», высказывает мнение об устремлённости
общества к единому индустриальному будущему. В основе их беспочвенных
и лживых теоретизирований лежит идея конвергенции – сближения.
Это чуждая нам...

Лектор забубнил общеизвестное, а в зале каждый занялся своим делом:
читали книги и газеты, шёпотом переговаривались, куняли,играли
в «морской бой», стригли ногти,две женщины на задних рядах вязали
и периодически начинали высчитывать петли. Савельев размышлял
и смотрел в окно.

«Почему так устроено у нас любое дело,– думал он,– вот надо и
всё! Главное обеспечить явку, а кому это мероприятие необходимо?
– никого не интересует. И даже этот инструктор, который так возвышенно
вещает, отчитав, облегчённо вздохнёт: сдыхал! А может нет? Может
и нет, но скорей всего – да. А вот в начале века рабочие самостоятельно
ходили в марксистские кружки. Дедушка, Павел Фёдорович, молодым,
посещал такой. По воскресеньям, одет, как он сам говорил, как
ч и м ч и к. Интерес был. А сейчас? Все после работы, все устали,
всем плевать на этот формализм. Не так оно как-то. Эге, да там,
гляди-ка, непогодь разгуливается – метёт!».

– Слушай, Витька, а ты знаешь что такое коммунизм? Как это всё?

– Поверишь, мне ещё совсем недавно казалось, что это такой строй,
при котором те, новые, люди даже в туалет ходить не будут. Общество
идеальное, значит и живущие в нём должны быть идеальны. Не должно
быть ни тюрем, ни больниц, хотя я осознавал, что без этого никак
нельзя. А вообще-то, когда мне было шесть лет, я задал этот же
вопрос отцу с которым мы, стоя около универмага, ожидали маму...

– Какой ты оказывается давно умный? Ну, и что же сказал тебе папа?

– Он посмотрел на двери магазина, в которые народ пёр, как Бог
на душу положит, и сказал: «Коммунизм будет тогда, когда в одни
двери,с надписью в х о д, народ будет входить, а в другие, с надписью
в ы х о д – выходить». Я это запомнил на всю жизнь, но и сейчас,
наезжая к родителям, с горечью вижу прежние толчею и безалаберщину
в дверях всё того же универмага и удивляюсь тому, как пророчески
прав был папа.

– А мы будем жить при коммунизме, как обещал Никита?

– Обязательно! Если его построим, – Савельев был насмешлив.

Слушатели заметно оживились и заёрзали, разминаясь, когда на трибуну
поднялся лектор-международник. Шустрый на язык, он так и сыпал
цифрами и между прочим говорил интересные вещи, о которых никто
раньше открыто и не говорил:

_ Коммунисты добились утверждения марксизма-ленинизма, как идеологии
рабочего класса. Сейчас коммунистов в мире в четыре раза больше,
чем социалистов.

_ Главное в коммунистическом развитии то, что несмотря на противодействие
со стороны врагов и прежде всего руководства компартии Китая,оно
бурно развивается. И, как подчеркнул тов. Брежнев в журнале «Проблемы
мира и социализма», обстановка характеризуется общим подъёмом.
Однако, раньше в компартиях было 75% рабочих, а теперь – 40%,
остальные 60% – мелкобуржуазные слои и интеллигенция.

_ Идейные основы колебаний – раскольническая деятельность компартии
Китая. Её ориентацию поддерживают Бирма, Таиланд, Малайзия, Австралия,Новая
Зеландия, Япония. Правда, японцы критикуют и нас, и китайцев.

Савельева поразили некоторые сведения, а именно:

_ В Китае в ходе культурной революции истреблено шесть миллионов
человек. В Тяньцзине в одну ночь было уничтожено более 10 000
коммунистов.Трупы сбрасывали в реку, и они плыли, и около моста
делали затор,так как не могли пройти между опорами.

_ Китайцы получают в месяц на человека:

– 150 граммов(!) постного масла,

– 50 граммов(!) сахара,

– 14 кг риса,

– маленький кусочек мыла на семью,

– мясо – 2 раза в год,

– 100 граммов(!) байгара (спиртное) – 1 раз в год.

_ В Индонезии при гонениях погибло около 800 000 коммунистов.
Свыше 300 000 томится в заключении.

_ СССР поставил ДРВ вооружения для 10 зенитных полков,а также
30 самолётов, 500 танков и самоходных орудий. Не говоря о ракетах,
которые в разобранном состоянии переправлялись велосипедами «тропой
Хо Ши-Мина».Содействие в этом оказывали кубинские инструкторы.

... Когда вышли на улицу, снег валил вовсю. Ветер усиливал мороз.
В метельной круговерти невозможно было разлепить глаз. Фонари
еле видны!

Вадим поднял воротник и, отвернувшись, за ветром проорал:

– Ну и завируха!... А уезжать чем? Вот будь ты неладен! От нас
теперь через перемёты, пока не расчистят дорогу, ничем не доберешься.
Так, Вовян, садись на телефон и дозванивайся в больницу, а мы
пока сходим в магазин – хлеба и «протчех» товаров наберём впрок
– вишь, дело на неделю затеялось.

Когда вернулись, Ноздрин сообщил, что он дозвониться не смог.

– Телефон вообще не работает. Вон какое налипание на проводах,
небось, обрыв где-нибудь. Давай Симаковой звонить на дом.

Елена Никитична позвонила на «скорую» и заверила врачей, что будет
УАЗ-вездеход. Пошли на «скорую». Явились! Назвались и объяснились.

«А кто вы такие, чтобы вас везти?»– на полном серьёзе. В такую
погоду и такое чванство! Поведи они разговор как-то иначе и не
было бы обидно.

«Здесь нельзя находиться. Идите к шофёрам, если замерзли».

– Ну и отношение! Мы же свои – медики, да и метель...

– У нас таких своих весь город, а нам ещё целую ночь ездить.

Возмущённые (не обещала бы!) начали опять звонить Симаковой. А
она, вместо того, чтобы, как подобает начальству, твёрдо сказать:
дать машину!, начала выяснять кто сказал да что сказал, да как,
да кому.

Осерчав, плюнули и пошли домой пешком. Ветер в поле дул такой,
что чуть глаза не повывёртывал. Дорогу за липким снегом едва различали.
Шли злые и всю дорогу матюкались. Особенно неистовствовал Вадик:

– Хамы, мерзавцы, сволочи и подлецы! Ну и внимание, ну и забота
о врачах! Да провалились бы вы все вместе с вашей политинформацией,
чтоб я ещё хоть раз поехал. Рук уже не чую, пальцы в ботинке заледенели
так, что тарахтят, и это всё ради двух часов загубленной, моей
же, жизни. А теперь, по такой погоде и пешком – вот это прогулка,
чтоб вы подохли!

По дороге мёрзли, но домой пришли распалённые и в поту.

Хасьев был у себя. Вошли к нему все вместе. Вадим, непрерывно
чертыхаясь, рассказал ему о злоключениях, стоя у порога и радуясь
теплу. Марк выслушал и, переведя взгляд на Савельева, ошарашил
известием:

– У вашей жены – кровотечение. Я её в гинекологию отправил.

Господи, твоя воля и наши упованья на неё!

– Спасибо. Как она себя чувствовала?

– Средней тяжести.

«Так... Надо идти! А погода? При чём тут погода, когда ей там
может быть плохо и необходимо будет сидеть рядом. Да мало ли что?
Сейчас отогреюсь и пойду. Устал-не устал – не тот разговор. Пыли
пехота – твоя работа! Подъём и пойдём!».

И пошёл. Тем же путём. В больницу к жене.

(Продолжение следует)