Проза

Начало

Продолжение

6.

Телефонный звонок…

У нас три телефона: один на кухне с определителем, но по нему нельзя
разговаривать – не слышно. Второй у Анжелы, но по нему
можно разговаривать только сидя на кровати, сложившись почти
пополам, – шнур такой. И третий у меня – дистанционный, самый
любимый в семье. Мы его передаем друг другу как эстафетную
палочку. «Тебя!» Но он не звонит. И в нем иногда пропадает
сигнал на кнопках, что создает неудобства при наборе. Вернуть
сигнал можно только основательно трахнув трубкой по
какому-нибудь жесткому предмету, этим занимаюсь я. Когда долго не
получается, я даю себе слово «сегодня же» купить три новых. Но
«сегодня» звук возвращается сам собой и исполнение клятвы
откладывается

Теперь я уже не несусь к телефону, как раньше, и не извожу своих
домочадцев одним вопросом: «Мне никто не звонил?» – «Нет,
Наумчик». Я прислушиваюсь к голосу определителя. Телефоны своих
абонентов я помню наизусть. Телефоны Данькиных приятелей я
тоже помню. Их немного. Анжелиных постоянных абонентов еще
меньше. Такая странная избирательность памяти: запоминать
телефоны. Совершенно бесполезное достоинство, но иногда позволяет
мне немного поважничать в семье: когда Анжела на пути к
кому-нибудь телефону спрашивает у меня, кто звонит? Как будто у
нас есть абоненты, чьи звонки для нас нежелательны или
опасны для жизни.

При этом не помню ни имен, ни фамилий. Могу забыть, кому принадлежит
чье-то лицо, хотя точно знаю, что мы знакомы. Даже
известного актера (актрисы), не в обиду будь им сказано. Зато многое
помню пространствами, пятнами – темными, цветными. Наверно,
мог быть живописцем, способности были, я неплохо рисовал,
одно время даже подумывал пойти в художественную академию. В
академию не пошел, но с живописью не расстался: «картины»
появились в моей прозе «НАУМ БРОД».

…Скрипучий голос назвал номер. Это Таня ОР.

Таню ОР сегодня, наверно, никто не знает, кроме меня, ее сына Вовки,
и какой-то Веры Соломоновны, которая почему-то в курсе всех
моих дел. О чем мне регулярно сообщает Таня ОР. «Вчера
очень хорошо прошел твой спектакль. Это правда?» – «Откуда ты
знаешь?» – «Вера Соломоновна сказала. А ей сказала ее подруга,
которая была на спектакле». С Таней мы познакомились лет
тридцать назад, на какой-то окололитературной тусовке.
По-моему, я и обратил на нее внимание, как на единственно
нормального персонажа в той компании. Таня писала смешные рассказы,
тогда даже «хорошо шла» – печатали в газетах, сборниках.
Сборники небольшие, много авторов, от каждого понемножку. Но
попасть туда было непросто. Такой сборник – своего рода
фильтрационный лагерь для авторов. Посмотреть, как они себя
поведут, достойны ли дальнейшего признания нашим целомудренным
обществом. Кроме своего остроумия, Таня привлекала еще и
внешностью. Какое-то электричество между нами тогда пробегало, но
что-то остановило меня. Может, опасение неравенства: Таня
была «в сборнике», по ней это чувствовалось; мне туда ход был
заказан. А потом мы на много лет разбежались.

Теперь она давно не печатается и не пишет. Говорит, не хочет.
Считает себя больной. Однажды ушла из дома, прихватив с собой
птицу с клеткой. Ее искали три дня, нашли недалеко от дома в
каком-то чужом подъезде. Увезли в больницу. Мне позвонил Вовка:
«Вы знаете, мама п-п-п… – Володя заикается. Иногда так
заклинивает, что не хватает терпения ждать, пока он выкрутится,
найдет замену застрявшему слову. – Татьяну увезли в б-б-б…»
… « В больницу?»– «Да. Вот так», – добавил он, больше по
поводу того, что ему помогли справиться с речью, чем того, что
мать увезли в больницу. Когда я говорю ей «Тань, пиши!
Столько говна вокруг само утверждается!», она отвечает: «Наумчик,
я же больной человек». Здесь следовало бы добавить, что она
«здоровее многих здоровых», но читатель еще сам сможет
поставить диагноз. .

Таня ОР очень часто оказывается тем единственным человеком, с
которым я могу поговорить о своей литературе. Когда мне некому
дать почитать что-то новое, я набираю ее номер. «У тебя время
есть?» – «Есть», – почти радостно откликается Таня ОР.– «Я
тебе кое-что почитаю?» Я устраиваюсь поудобнее в кресле – я бы
уточнил: понебрежнее, чтобы чуть убавить исключительности в
подобной читке.– «Почитай – с еще большей радостью
откликается Таня. – Только подожди минутку, я принесу сигареты.
Можешь подождать?» – Это не просто вежливость – она вполне
серьезно боится упустить замечательный момент общения. «Могу,
конечно». Пока Таня ищет сигареты, я еще раз глазами пробегаю
текст, и ловлю себя на том, что уже волнуюсь: как примут. Как
будто сдаю материал строгому худсовету. От которого зависит
не только мой вероятный гонорар, но все мое
профессиональное будущее.

«Я готова»– с аппетитом произносит Таня…

Я поднял трубку.

– Привет, Танюх!

– Нау-умчик. Какой у тебя замечательный го-олос! Ты так здорово
сказал: «Привет, Танюх!» У тебя что-то случилось хорошее?

– Нет, просто увидел твой номер.

– И ты обрадовался? Я тоже тебе рада. Ты очень занят?

– Не сказать.

– Мы с тобой так долго не общались. Я за это время купила себе
носки, а появиться в них негде.

– Приходи покажешь.

– Хорошо. Лучше ты приезжай. У меня еще будет, что показать.

– Что именно?

– Сделала себе зубы. Бесплатно. У меня теперь 26 штук.

– А остальные? Их ведь должно быть больше.

– Больше. 34. Или 32. Ничего, 26 тоже достаточно. Оказывается, можно
иметь и меньше зубов. И еще я тебе хочу предложить огурцы.

– Свежие?

– Соленые. Ты же любишь. Домашние. Мама прислала из Волгограда
банку. Давно, еще тем летом. Я тебе говорила, ты просто забыл.
Можешь в любой момент заехать и забрать. Банки уже нет, но там
еще много осталось. Если Вовка не съел. – Вовка тоже
писатель. Пишет детективы, которые иногда издают, но почти не
платят.

– А если съел?

– Нет, он не съел. Он бы сказал мне. Ну, так что с огурцами делать?
Они будут как раз кстати. У тебя ведь завтра день рождения.

– Помнишь?

– Да. Юбилей? Я тебя младше ровно на десять лет. Будешь праздновать?

– Посмотрим.

– Тебя, наверно, завтра будут все поздравлять.

– Наверно.

– В эстэдэ? Вера Соломоновна сказала, что твой юбилей должны отмечать в эстэдэ.

– Кто ей сказал?

– Не должны? Она говорит, что так всегда делают.

– Она член эстэдэ?

– Нет. Ее племянница член эстэдэ. Критик. Она тебя тоже знает. Но мы
с ней видимся редко. А Вера Соломоновна живет рядом со
мной.

– Передай Вере Соломоновне, что я не член эстэдэ.

– Ты не член эстэдэ?

– Я не член эстэдэ. Как Вера Соломонова.

– Да, ты не член эстэдэ. Я забыла. (Помолчала)Ты снял ресторан.

– Нет.

– Ресторан – это дорого?

– Относительно.

– Нау-умчик, я ведь тебе должна двадцать долларов. А у тебя,
наверно, нет денег. Вовке обещали наконец кое-что подкинуть в
издательстве. Потерпишь?

– Конечно.

– Какой же ты молодец! Но я тебя сегодня не поздравляю, позвоню
завтра. Утром можно? В десять.

– Звони в десять.

– Обязательно позвоню. А огурцы я тебе оставлю. Скажу Вовке, чтобы
он не сожрал все. Ну, пока?

– Пока.

– Пока, Наумчик.

– Пока. – Тут до меня дошло, что она могла ждать приглашения. – Но
мы с тобой обязательно выпьем.

– Обязательно.

– Что ты пьешь? Я забыл.

– Ничего. Мне же нельзя, я принимаю лекарства. Только курю.

– Тогда ты покуришь, а я попью.

– Хорошо.(Смеется) Нау-умчик, какой же ты хороший!

– Да?

– Да.

– Может быть.

– Может быть? (Хохочет) Хороший, хороший. А какие они все… Да?

– Кто?

– Ну вот… (Долго молчит) Кто не знает, что у тебя юбилей.

– Нормальные.

– Нормальные?

– Все нормальные.

– (Интонация резко меняется на серьезную) Нормальные, да.

Иногда от ее голоса может повеять колодезным холодом.

7.

Я могу показаться неудачником и временами сам так считаю. Но это не
совсем так. У меня были шансы в нужное время оказаться в
нужном месте, и я там оказывался. Но что-то такое меня
заставляло каждый раз неожиданно для всех, в том числе и для меня,
оттуда уходить. И я уходил.

Ну, начать с армии. Не улыбайтесь. В армии, между прочим, я себя во
многом попробовал, помимо того, чему должны научить в армии.
Я там и в ансамбле пел (песенки собственного сочинения), и
рисовал, и занимался спортом. Первые рассказы я написал там
же, а со своими юморесками даже выступал в областных театрах
на разных городских вечерах (Чем не всякий профессионал
областной филармонии может похвастать). Несколько раз меня
уговаривали остаться на постоянную службу. Обещали крутую
офицерскую карьеру. Не знаю, чем я им глянулся, солдатом я был не
ахти каким исполнительным, выше ефрейтора не дослужился, но,
кстати, заработал два внеочередных отпуска, выбив автоматом
два раза подряд по двадцать девять очков из тридцати. Это
факт, может, он где-то зафиксирован в секретных донесениях.
Тем не менее, от военной карьеры я отказался. Может, это моя
ошибка. Офицер еврей – тяжелая повинность советского
государства на службе интернационализма. В армии это всегда было
заметным местом: и как здоровый раздражитель, и как объект
бесконечной любознательности.

Во время службы в армии я получаю письмо от отца. Он показал пару
моих юморесок Алику ЛЕ и тот (цитата) «хохотал, как
недорезанный. Все спрашивал: когда он вернется? Когда он вернется? Я
из него сделаю профессионала за две недели, и он будет
зарабатывать три тысячи в месяц». В те годы Алик ЛЕ был если не
самый известный эстрадный автор, но, по меньшей мере, один из
самых высокооплачиваемых. Жил он в Ленинграде, а в Ригу
приезжал в гости к своим близким друзьям, которые были в свою
очередь друзьями моих родителей. В то время вся страна пела
песенку, слова которой сочинил Алик ЛЕ. Песенка очень
известная. Вот угадаете – поймете, о ком речь. Читать надо, как
написано, со всеми отмеченными протяжениями:

Па-апа папара-апа па-апа

папара-апа па-апа

папарапа па-а-а-а-апа па-апа па-па… и т. д. (Это, кстати, слова припева).

Алик ее написал совершенно случайно и на гонорары купил первый
автомобиль. Тогда на пикантную информацию о звездах эстрады был
дефицит, но слухи ходили. Об Алике ЛЕ говорили, что он женат
на женщине старше его лет на двадцать, может, чуть меньше. И
что дочь его жены была любовницей известного поэта, очень
известного – известнее не бывает; и даже не совсем поэта, а
баснописца и гимнописца, – Сергея МИ. Самому Алику, насколько
помню, было лет 35-36, значит, его мадам – около пятидесяти
пяти. Дочке, кажется, двадцать восемь, а поэту… если ему
сейчас за девяносто.. почти сорок лет назад… тоже прилично, но
не так страшно, как мы все тогда думали. Вот такая семейка
готова была меня принять почти в свое лоно. И чем я ее
отблагодарил?

Алик ЛЕ принял меня в своей коммунальной квартире, где ему
принадлежала одна небольшая комната. Сужу по тому, что кроме меня с
моей тогдашней женой Ольгой (матерью старшего сына) и Алика с
женой была еще одна пара, и все мы расположились на
огромной кровати – или мне она показалась такой, потому что
занимала почти все пространство небольшой комнатки. На ней же стоял
поднос с закуской и выпивкой, гости и хозяева сидели–
лежали вокруг подноса, подперевшись подушками, и все внимание
было обращено на меня. Не вру. Алик представил гостям юное
дарование (меня), сопроводил несколькими лестными эпитетами, не
опускаясь до «гениального», так что представлению можно было
почти поверить, – и стал читать… свой новый фельетон в
стихах. Причем явно на меня, ожидая моей оценки. Я это понял по
гостям – время от времени и он и она бросали в мою сторону
взгляды, проверяя мою реакцию. Фельетон был длинный и
скучный. Когда Алик его закончил, я примерно так ему и сказал.
Ольга удивленно посмотрела на меня, но промолчала. Жена Алика
вышла на кухню за очередной едой. Лицо жены гостя несколько
раз искажалось гримасой в мой адрес, которая должна была
означать «ну, не зна-а-аю». А гость не нашелся сказать ничего
умнее, кроме как (примерно): молодой человек, вы так хорошо
разбираетесь в этом? Из чего я понял, что сам он к профессии
Алика отношения не имеет. Алик, деликатный хозяин, пощипал его
за локоток и ответил (примерно): ничего, ничего, мол, если
он так считает, то его право высказывать свою оценку. А как
вам вот это? И мне было прочитано что-то следующее. Похоже,
Алик сдавал мне экзамены на право стать моим наставником.
Второе мне понравилось еще меньше. О чем я тоже сказал. Гости
еще больше помрачнели, но Алик и на этот раз не изменил
своему гостеприимству, сказал: «У вас есть все данные для работы
на эстраде. Вам надо только чуть-чуть поднабраться опыта и
через месяц-другой вы будете хорошо зарабатывать». На что я
сказал: «Спасибо. Но я собираюсь заниматься серьезной
литературой». Тут и Алик не выдержал, переглянулся с гостями. «Вы
считаете, эстрада – это не серьезно? Ну-ну. Кстати, в
Ленинграде начинается подготовка к первому в стране мюзик-холлу.
Вы могли бы и в этом поучаствовать». Добрый Алик ЛЕ все еще
надеялся образумить этого самонадеянного юнца, которому его
счастливое будущее само раскрывает объятия, а он так
пренебрежителен к этому.

Дома в Риге меня ждали две вести. Весть первая: все уже знали о моем
безобразном поведении, родители чуть не поругались со
своими друзьями. «Откуда у него столько наглости?» – возмущался
отец. Откровенно говоря, я тоже расстроился, что так
получилось. Мне искренне хотелось, чтобы мне понравилось творчество
Алика ЛЕ. В общем-то, человек хотел сделать мне доброе дело.
От моих оценок никому лучше не стало, мог бы и воздержаться
от них.

Весть вторая. «Хотя тебя нельзя подпускать к приличным людям, –
сказал отец, – но нас уже заботит не столько твоя персона,
сколько то, что ты пишешь. С тобой хочет встретиться Валентин ПИ.
Ему понравились твои армейские рассказы. Звонила его жена,
просила ей позвонить. Он никого к себе не подпускает из
местных авторов, так что надо договариваться заранее. Только,
ради бога, никому больше не хами». – «Валентин ПИ? Вот это уже
серьезно», – сказал я. Хотя мне он, как писатель, не
нравился. (Хорошо бы почитать его сейчас, чтобы понять: то ли это
была самонадеянность юного максималиста, то ли действительно
угадал уязвимость этого самоучки. К моменту нашего
знакомства у Валентина Савича ПИ, автора нескольких невероятно
популярных книг, было пять классов образования, что не мешало ему
быть официальным консультантом Латвийской академии наук по
российской истории).

Валентин ПИ был тоже из Ленинграда, перед местными писателями у него
было огромное преимущество: он был членом ленинградского
отделения союза писателей, его и печатали там, а это уж совсем
недостижимая высота для местных авторов. В их глазах это
делало Валентина ПИ чем-то вроде писательского
генерал-губернатора. Про них говорили: они стучатся к нему подушками
пальцев. Хотя, надо отдать ему должное, сам он относился к своему
положению исключительно как к неудобству формы, которую
носить надо, но лучше ходить целый день в трико и босиком. Так
он, кстати, и делал. Работал он по полгода. Перед этим брил
голову под колено, и почти все время, пока писал, не выходил
из дома и не одевал обуви. В носках ходил. На это время все
обязанности по дому брала на себя его жена, которая тоже
была намного старше его. Это было ее второе замужество, но по
каким-то малопонятным мне причинам, она всех просила не
говорить об этом Валентину Савичу. Меня, кстати, тоже просила. Я
пытался представить себя на месте мужа, который не знает о
первом замужестве жены. Наверно, для этого надо быть очень не
от мира сего, чего я бы не сказал о Валентине ПИ.
Нормальный мужик, не дурак выпить, поматериться по адресу коллег. В
углу его кабинета стояла огромная коробка, доверху
наполненная сигаретами из разных стран. Льстивые гости-писатели
привозили из своих зарубежных командировок. Таким разнообразием и
количеством коллекционируемых и потребляемых сигарет он
мстил за начало своей литературной юности. Как он сам мне
рассказывал, по ночам он выходил на лестницу и собирал окурки.

Я опять пришел с Ольгой. Женщины принялись радостно хлопотать по
кухне, обритый наголо Валентин Савич повел меня на экскурсию по
книжным полкам. «Вот это «москвич», это тоже «москвич», это
два «москвича», это «волга» – показывал он на корешки книг.
Я должен был сам сообразить, что «москвич» – это цена
раритета. Книги он собирал уникальные, выходящие по одному-два
экземпляра. Некоторые он открывал, показывая рукописную вязь.
Но так как меня самого это не очень впечатляло, я просто
вежливо кивал, пережидая, когда же мы начнем что-то о моей
литературе. Так что сейчас ничего более подробного я, к
сожалению биографов Валентина Савича ( если такие есть), сказать не
могу.

Когда мы вернулись к столу на кухню, жена сказала:«Валентин Савич
меня просил не говорить, – она перекидывала свой возбужденный
взгляд с мужа на меня и обратно, – но я уже поделилась с
Оленькой и хочу сказать вам (то есть мне)»

Валентин Савич недовольно поморщился, но она поняла это как
разрешение. «Он сказал: «Если бы я начинал с таким талантом, как
этот юноша, я бы к сегодняшнему дню добился значительно
больше». Именно так и сказала. Или он что-то такое сказал, а это
уже была ее интерпретация. Но то, что сказала она, я готов
закавычить, как прямую цитату. Мне ее нетрудно было запомнить,
потому что я много раз ее использовал. Все-таки такой
комплимент от известного писателя, как не похвастать. Но курьез
заключается в том, что я до сих пор не понимаю, в чем ее
смысл. Что он этим хотел сказать? Книги у него уже выходили
огромными тиражами, человеком он был по всем статьям почитаемым,
а ведь тогда ему еще не было сорока. Какие такие
нереализованные резервы подозревал в себе этот автор? К чему еще можно
было стремится? К моей нынешней не востребованности?

«Ну скажи, ты говорил так?» – клонила к своему жена. Валентин Савич
кивнул и сказал, обращаясь ко мне: «А теперь пойдемте ко мне
в кабинет и я вам постараюсь объяснить, почему ваши
рассказы никуда не годятся».

Жены заулыбались, мужчины встали из-за стола и, как и положено
мужчинам, оправились на передовую, т.е. в кабинет.

Валентин Савич положил передо мной мою рукопись, и я понял, что он
поработал над ней добросовестно: она вся была испещрена его
пометками. Но наша профессиональная беседа длилась недолго.
На первом же замечании я стал с ним яростно спорить: он, мол,
все не так понял. С каждым моим возражением Валентин Савич
все реже парировал и все больше мрачнел. Я победоносно
развивал свою защиту. Для большей доказательности сослался на его
собственный стиль. Мол, чья бы корова мычала…

В общем, когда мы вернулись на кухню, женщины поняли, что нам пора
расходится. Ольга по дороге домой молчала. Ясно, что я, как
всегда, испортил людям настроение. Знакомые моих родителей,
которые устраивали эту протекцию мне, не поленились позвонить
им и поделиться своим возмущением. А я на всю оставшуюся
жизнь затаил обязательство: вот стану знаменитым, найду
Валентина Савича ПИ, приду к нему с огромным пакетом из диковинных
сигарет, вин и прочих напитков, и похвастаюсь своими
успехами.

Не успел. Ничего удивительного: мне самому хватило бы времени
дождаться, не то, что предыдущему поколению.

Тогда же я решился уйти на «вольные хлеба». Что-то писал для газет,
эстрады, сам же ставил. Предложил свои услуги в качестве
автора и конферансье БЭО (бюро эстрадных оркестров) и, к своему
удивлению, был взят на учет. Ставка – 9 рублей 80 копеек.
(плюс рубль – за амортизацию собственного костюма). БЭО – это
что-то, параллельное филармонии. Филармония, как учреждение
государственное, классических музыкантов жаловала, а к
эстрадникам относилась с легким пренебрежением. Для них и было
создано БЭО. На меня это БЭО производило впечатления
отстойного места, вроде приютного дома для эстрадников, не
приписанных к каким-то известным коллективам. Их и было в Риге не
много – раз-два. Джаз вообще запрещали. А музыкантов и неплохих
было много. Вот они и сдавались этому БЭО, получали ставки,
а дальше уже дурили государство всеми доступными тогда
средствами, как и положено гражданам государства, которое дурит
своих граждан. Я вначале ездил с разными коллективами, но
потом меня пригласил музыкальный руководитель ансамбля
«Электрон» Янка МА, и я стал у них автором-конферансье.
Профессиональный статус коллектива мне так и остался неизвестным. Он
считался любительским, но такими же любителями были тогда и
наши футболисты: все участники коллектива числились на заводе
полупроводников, получали зарплату, но в основном пропадали
на гастролях по республике и даже куда-то подальше, чем
Латвия.

Однажды я узнаю, что меня приглашают на республиканский семинар
молодых авторов обсуждать мои рассказы. Он происходит раз в два
года. Отбор достаточно серьезный, попал я туда случайно, как
это и происходит всегда с удачливым человеком. Один из моих
знакомых журналистов отнес мои рассказы (без моего ведома!)
руководителю литературного клуба, а тот отнес руководителю
семинара. И завертелось. По правилам, отбор участников
заканчивается за месяц до семинара, но так как удача не приходит
одна – это почти всегда обвал удач, – ради меня решили
правило нарушить; какому-то сомнительному автору отказали, а меня
пригласили. Как видите, начало моей «творческой биографии»
складывалось прямо-таки по сюжету святочных историй.

Это было как раз накануне очередной гастроли. Я сказал Янке МА, что
не поеду. «Я собираюсь заниматься серьезной литературой» –
сказал я, с трудом сдерживая гордость за свою собственную
литературу. Но уже не так вызывающе, как в случае с Аликом ЛЕ.
«Какая серьезная литература? – бесновался музыкальный
руководитель Янка МА.– Где ты видел у нас серьезную литературу?
Иди, иди, искупайся в этом говне. Еще прибежишь к нам». Я
понимал, что подвожу коллектив, гнев Янки МА был справедливым,
но я не очень переживал по этому поводу. Как бы я не любил
сцену, перспектива изо дня в день, из вечера в вечер,
десятилетиями повторять одни и те же заученные тексты, даже свои,
меня не очень привлекала.

Для семинара нужно было принести еще парочку рассказов. Наверно,
чтобы руководители семинара не ошиблись в перспективности
будущего писателя. У меня рассказы были, но все в рукописи.
Достать машинистку, чтобы она напечатала быстро и подешевле, в те
годы было непросто. Нелегальный бизнес, черт возьми. Могли
и в тюрьму укатать, если что. Машинистку нашла мне моя тетка
Полина, какую-то согнутую пенсионерку. Машинистка встретила
меня ворчанием: «Конечно, обязательно все надо делать в
последнюю минуту». Но печатать взялась и уложилась буквально
день в день. Это были первые машинописные версии моей
литературы, напечатанные не мной. Я не утерпел до дома, сел в
ближайшем парке на лавочку и приготовился наслаждаться своими
текстами. На второй странице я схватился за голову: не узнавал
себя. Рассказы были безжалостно отредактированы. Я не
поленился, вернулся к машинистке. «Где мои рукописи?» – кричал я.
«Что вам не нравится? – возмутилась старушка, доставая
рукописи из корзины. К счастью, они были порваны только
наполовину, так что сложить их не составило труда. – Посмотрите, как
было, у вас и теперь сравните, как у меня. И что, вы будете
утверждать, что у вас лучше?» Моя тетка заступилась за свою
подругу. «Во-первых, – наставительно начала моя тетка, – ты
не должен был ей грубить, потому что она намного старше тебя.
Во-вторых, она уже сорок лет машинистка и лучше тебя знает,
что такое хорошая литература». Я от руки вернул авторскую
версию и пошел на семинар.

В секции прозы кроме меня было еще три автора. На обсуждение каждого
отводился один день. Два автора мне не понравились, а у
одного рассказы были хорошие. Он уже публиковался, я даже
пытался ему подражать – просто примерял на себя чужую стилистику
и свои возможности ею владеть (сумел). На обсуждениях я
говорил, что думаю, не только об авторах, но и руководителях
семинара. О приличиях особенно не заботился. Оправдывал себя
тем, что искусство не терпит церемоний. Если я считаю что– то
бездарным, моя деликатность только повредит автору, думал я.
От жадности до литературы (видимо, все-таки природной) я
заглянул и на поэтическую секцию, хотя меня туда никто не
приглашал, и, разумеется, не упустил случая что-то и там
высказать свое. За три дня семинара я успел настроить против себя
всех его участников и руководителей. С автором, который мне
понравился, я чуть не подрался. Мне хотелось пообщаться с ним
поближе, а ему, почему-то не хотелось. Меня это задевало.
Мне казалось, что он присматривает за мной по заданию
руководства семинара, у которого он был явно фаворитом, и ждет
команды сверху, чтобы меня покусать и вытолкать взашей. (У меня
и сегодня перед глазами возникает его недружелюбная
физиономия, честное слово!)

Ну, а когда дело дошло до «моего дня» – четверг, как сейчас помню, а
четверг – это мой день вообще: прилив энергии и всякое
такое, – тут уж я разошелся настолько, что одна из писательниц,
неосторожно заскочившая на обсуждение моих рассказов, не
выдержала и сказала: «Не знаю, какой из вас выйдет писатель, но
юрист из вас мог бы получится отличный». Почему именно
юрист? Ей, наверно, понравилась моя логика. Я тоже гордился
логикой своих доказательств. Писательницей она была очень плохой
– такой советской, правильной с необходимым тогда минимумом
идиотизма, о чем я не преминул ей тоже заметить, – и,
видимо, в какой-то степени был прав в своей оценке, раз она не
нашла более уместного определения, чем юрист.

Всем участникам семинара обещали публикации, потом сборник. Всех
напечатали, меня нет. Я, конечно, расстроился. Тогда я не стал
выяснять, почему. Не думаю, что только из-за моего
характера. Одно дело семинар – келейное обсуждение; другое –
публичная огласка, тираж. Видимо, что-то в моей литературе уже тогда
было такое, что не позволяло ей втиснуться в общую
компанию.

Благородный Янка МА простил мне мое предательство, я продолжил
гастроли, подумывал о создании своего коллектива, придумал
программу. Стал репетировать.

Раздается звонок из Москвы. Звонит Дима ВА. Он тогда работал
директором Дома культуры какого-то небольшого завода, и
подрабатывал в детском саду Дедом Морозом, где, работала моя московская
подруга. Которая нас и познакомила. Много лет спустя Дима
ВА стал одиозной фигурой «в общественной жизни России», в
основном за счет своих антисемитских высказываний. Он себя,
правда, называл антисионистом и монархистом, но, по-моему, не
был ни тем и не тем. Его монархизм как-то не очень сочетался
с его жизнелюбием и остроумием, по-моему, ему навязали его
как лейбл соратники по движению, сами лишенные и того и
другого. А о сионистах он имел такое смутное представлении, что с
его слов мне они представлялись членами тайного мирового
правительства, собравшегося на высокогорном плато и плетущего
в облаках заговор с непонятными замыслами против
человечества. Причем по утверждению Димы, там собрались не только
евреи. Это чтобы снять с себя обвинения в бытовом антисемитизме.
Обвинять его в этом и вправду было трудно: среди его
многочисленных знакомых было много евреев, а ко мне он относился
просто-таки с трогательной заботой. Все время придумывал, как
мне заработать. Даже приезжал в Ригу на премьеру моей
программы поболеть за меня.

«Наумчик, – кричал в трубку Дима, – надо срочно приехать в Москву. Я
тебя познакомлю с певцом, которому нужно придумать сольную
программу». Дима ВА был в курсе относительно моих занятий и
хронического безденежья. – «У меня здесь какие-то дела» –
вяло стал я возражать. На самом деле прикидывал, смогу ли я
ринуться неизвестно, во что. И по деньгам, и вообще. Опять все
бросать, менять. – «Какие, на хер, у тебя там дела? – орал
Дима. – Дела здесь, в Москве. Такой шанс выпадает один на
сто миллионов. Короче, он тебе сегодня будет звонить. От моего
имени».

Человеком, с которым меня так настойчиво сводил Дима, оказался певец
Юлий СЛО. Сейчас о нем вряд ли кто помнит, но тогда он был
довольно известен в эстраде. Юлий со своим ансамблем был на
каких-то гастролях по Подмосковью и в Москонцерте ему
навязали в поездку певичку из областной филармонии, Аллу ПУ. Они
понравились друг другу (профессионально) и решили петь дуэтом
программу на два отделения. Это обоим давало возможность
повысить концертную ставку: Юлий, как лауреат разных премий,
получал бы так называемую сольную, а Алла, как молодая и
никому неизвестная, сразу получила бы «отделение». Тоже неплохо
для начала. Придумать программу надлежало мне.

Придумал я сразу после первой же репетиции. Ребята добросовестно
спели все, что у них было в запасе, я ушел думать. Юлик сказал,
что я могу звонить, когда хочу. Я позвонил в четыре часа
ночи и сказал, что придумал и готов хоть сейчас встретиться.
Юлий оказался человеком выдержанным, попросил подождать хотя
бы до утра, а лучше до репетиции, которая у них начинается в
шесть часов вечера у Димы в клубе. У них там была
репетиционная база У Димы в клубе паслись многие начинающие музыканты
тех лет. Репетиции, концерты, танцы. Место привлекательное
во всех отношениях. В центре Москвы, недалеко от метро,
небольшой клуб – меньше внимания официальных лиц, со стороны
директора клуба никакой цензуры. Пой, что хочешь. За что
руководство завода на него постоянно наезжало. Дима отбивался, как
мог, но музыкантов не сдавал. Между прочим, большинство их
них, как показало время, уже тогда были евреями.

Программа называлась «Ты, я и песня». «Ты, я» – это дуэт, «Ты, я» –
это певец и слушатель. «Ты и песня», «Я и песня». Задерживаю
на этом внимание, потому что в названии – первые проявления
персонификации в советском искусстве, исповедующего
торжество коллективизма над личностью. Как видите, я довольно давно
начал гнуть свою линию.

Идея понравилась, к ее реализации приступили в тот же день. Начались
репетиции.

Премьера прошла шумно – сколько тогда могли пошуметь по поводу
такого события в эстраде. По-моему, средства массовой информации
слажено отмолчались, даже в газетах ничего не было. Не
принято было без соответствующих установок свыше. Но ко мне за
кулисы повалили певцы, директора филармоний, фокусники,
руководители ансамблей, даже цыганского, – просили сделать им
«что-нибудь такое же». Я чувствовал, что сделал что-то
непривычное для ортодоксального москонцерта. Несколько смущало мое
место на этом празднике. Юлик СЛО, всеобщий любимчик, выглядел
триумфатором. С лица не сходила сияющая улыбка, но у меня
было ощущение, что она не случайно проскальзывала мимо меня.
Мне он только сказал: «Ну, нормально всё» и полетел в
очередные объятия принимать поздравления. Понемногу я
сориентировался: программа напрягла руководство Москонцерта. Она
заинтересовала меньше, чем вопрос: откуда этот выскочил, т.е. я? По
тогдашним правилам в Москонцерте не мог работать
иногородний. Мой вопрос «почему?», еще больше увеличил пропасть между
все понимающим руководством и глупым автором. Руководству
Москонцерта Юлик СЛО дал еще один повод для головной боли –
его партнерша по дуэту, никому неизвестная Алла ПУ. Сейчас я
уже не помню подробностей, боюсь что-либо напутать… за
тридцать лет о ней уже столько было всего написано, что мои
неточные воспоминания могут вызвать народный бунт, так что
постараюсь быть предельно аккуратным; опять же, не вдаваясь в
тонкости эстрадного политеса, в котором я никогда не был силен.
Певице с этого момента надо было платить повышенную ставку, а
с чего бы, если она не прошла обязательных для такого
вознесения процедур: не попела, что надо, не пообнималась, с кем
надо, не заплатила, кому надо? Умный Юлик СЛО своей
очаровательной улыбкой на всякий случай открещивался не только от
автора, но и от певицы. Алла ПУ сидела в примерке, широко
расставив ноги, опираясь локтями на колени, и курила. Так как
такую позу обычно менять неохота, то, выпуская дым, чтобы
сберечь глаза, ей надо было прищуриваться. Может, я силен задним
умом, но теперь мне в этом прищуре видится обещание всем
москонцертовским служкам: «Вы еще меня вспомните!».

Ладно, у меня был свой повод радоваться. Посыпались заказы на
программы, на телевидении (!) в юмористической программе была
показана моя миниатюра, я стал серьезно подумывать о переезде в
Москву на ПМЖ, заняться эстрадой. На первое время.

Звонит мне мой приятель, молодой кинорежиссер, и говорит, что
открывается студия комедийного фильма, есть шанс. «Ты мне как-то
рассказывал какую-то смешную историю, – сказал он. – Вот бы
из нее сделать кино!» История была такая: в провинциальном
городке местный самородок с помощью изобретенной им
вычислительной машины составляет для всего города брачные пары. (Это
была не совсем моя придумка – я вычитал в газете про одну
английскую пару, которая сочеталась, доверившись ЭВМ, и уже со
скандалом разошлась). Нет вопросов! Я быстренько пишу
сценарий, приношу режиссеру на читку. Боковым зрением слежу за его
реакцией, сам еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться от
собственного остроумия. На телевидении меня уже научили: на
каждой странице должно быть не меньше двух реприз. А мне
придумать репризу – раз плюнуть. Я мог совать их по две штуки в
каждую фразу. Режиссер переворачивает последнюю страницу и
говорит: «Я же тебе сказал: не занимайся эстрадой. Эстрада –
говно и те, кто ее занимаются, превращаются в говно. Почитай
сам, что ты тут понаписал».

Опять говно! Куда не ткнешься, для кого-то это обязательно будет
говном. Пушкин говорил: поэзия должна быть немного глуповата.
Это про поэзию! Любой жанр искусства – уступка глупости.
Интересно, чтобы он сказал про нашу эстраду? Я ехал в метро,
думал эти невеселые мысли, и вдруг взгляд упал на схему метро
на стене вагона. Вот ее север, Медведково и так далее. Это
полюс глупости. Здесь эстрада. Я мысленно развернулся на 180
градусов и поехал «на юг», к противоположному, как мне
казалось, полюсу. К той самой «серьезной литературе», к которой я
так стремился. Теперь уже окончательно.

Куда-то меня все время клонило. Я не могу сказать: к лучшему это или
к худшему. Формулу «все к лучшему» я бы переиначил на «всё
так, как есть». Когда выбираешь, что «лучше», взвешиваешь
всё «за» и «против», «лучшее» и «худшее» соревнуются
аргументами. А «как есть» ни в чьих аргументах не нуждается.

(Продолжение следует)