Комментарий |

К онтологии дурости

I. Психология Ноя

“И увидел Господь [Бог], что велико развращение человеков на земле,
и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время;
и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел
в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков,
которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных
истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их. Ной же обрел благодать
пред очами Господа [Бога]” [Быт.; 6, 5 - 8].

Представления и легенды о великом наводнении распространены практически
во всех народах. Древнейшее описание этого катаклизма восходит
к американским индейцам майи, сохранившееся в одной из трех рукописей,
так называемого «Кодекса Тро-Кортеса», который тайно был вывезен
в Европу и таким образом спасенный от испанского вандализма. В
нём потоп связывался с гибелью древней страны земляных холмов
Му (исследователи считают, что речь здесь идет об Атлантиде).
В рукописи говорится: «Наконец поверхность земли разверзлась и
было разрушено десять государств. Они погибли вместе с 64 миллионами
их жителей за 8060 лет до нашей эры» [См. Заин К. К. Духовная
астрология: истоки астромифологии и Религии Звезд. Пер. с англ.
– К.: “JANUS BOOKS”, С. – Пб.: ООО ЭТО “Экслибрис”, 2002, сс.
96 - 100]. В этом же издании Заин приводит аналогии с описанным
Платоном в “Тимее” и “Критии” рассказом египетского жреца Солону,
в котором он повествует о гибели Атлантиды. Также Заин поясняет,
что мифы и легенды о древнем потопе повсюду связаны с человеческой
греховностью. Атлантида, например, согласно преданию, говорит
он, погибла из-за приверженности ее обитателей черной магии. Прошлогодние
цунами, которые обрушились на индонезийские острова, некоторыми
представителями нашего духовенства распознавались карой Господней.
Библейское повествование о Ное, на которое ссылается и Заин, этих
же самых корней.

Особенность психологии Ноя состоит в гипертрофированной моральности
Я. Вернее, этой моральности, во-первых, Я требует от других, представляя
их, во-вторых, всецело греховными, нечестивыми и дьявольскими
созданиями, которые, в-третьих, должны все погибнуть или которых
должно умертвить, оставив только избранных, и эти избранные, в-четвертых,
суть Я. Иначе говоря, самое моральное на всем белом свете Я –
избрано богом. Гипертрофированная моральность Я также проявляется
и тогда, когда оно раскаивается, так как раскаяние – это то же
самое проявление гипертрофированной моральности. Однако, если
Я всякое суть Я Ноя, то, что же тогда это представляет собою в
общественной совокупности этих самых Я? Мысля общество таких гипертрофированно-моральных
личностей, мы просто не находим в них Ноя, поэтому эта невозможность
отыскания феномена на сто процентов действительного в непосредственном
созерцании всякого Я и ничтожит само Я как действительное, а в
факте обратной деградации и вовсе умерщвляет любую моральность
вообще.

Гипертрофированная моральность Ноя дала ему ясное представление
о гипертрофированной аморальности других, следовательно, избранность
Ноя для самого Ноя не была чем-то несуществующим. Поэтому он,
повинуясь то ли внутреннему, то ли инстинктивному устремлению
своей природы, начинает строительство ковчега. Построив его, он
вводит в него жену, зверей и скотов – чистых по семи, нечистых
по два, - птиц, берет с собою пищи на всех и пр. Вода заливает
всех остальных, кроме его ковчега, и от Ноя происходит иной род
людей. Анархическое здесь то, что этим же самым манером вообще-то
уже жило, живет и будет жить всякое живое существо и общество
в целом. Ной – то же самое, что и вообще человек, который в процессе
труда, строит себе дом, заводит жену, скотину, птиц, облагораживает
то ли свое деревенское имение, то ли дачу, то ли городскую квартиру
и как бы прячется в своей частной собственности от других, вообще
от общества. Но такое построение иного общества, лишенного власти,
возможно лишь внутри малой части этого самого общества, внутри
частной собственности, внутри семьи. Более того, в этой маленькой
общественной ячейке все равно власть принадлежит Ною: он построил
ковчег, он выбрал себе жену, он выбирал и все остальное. Вместе
с тем, в строгом смысле слова, Ной ушел из общества, убежал из
него, отгородился высоким забором, и произвел на свет, как ведает
Библия, например, одного из своих сыновей, Хама. Что означает
сейчас слово «хам» - известно.

Итак, используя терминологию Достоевского, нигилистическое забвение
приличий именно происходит от гипертрофированной моральности психологии
Ноя. В Бесах этот переход особенно заметен: вернее, не переход,
а обращение одного в другое. Вообще-то, весь Достоевский – это
описание смут, хаоса, безбожия и. т. п. Мир Достоевского – нечто
дьявольское, люди абсолютно греховные экспонаты, и нет в этом
мире никого, кто бы мог назвать себя честным и чистым пред лицом
Бога, кроме как герой Бесов, господин Г-в, от чьего лица ведется
повествование.

Федор Михайлович говорит и о том, что человеческая природа на
99 % - зло. Но 1 % в ней – добро, божественная искра. А обширнейшее
добро – это общечеловеческое добро, общечеловеческий идеал в образе
Христа. И тут же он требует того, чтобы человек был самим собою.
То есть был злым и дурным. Другим он быть не может, потому что,
по Достоевскому, он не ведает о том божественном, что в нем есть.
Он замечательно по этому поводу говорит: «Ну что, если б каждый
из них вдруг узнал весь секрет? Что, если б каждый из них вдруг
узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней
сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний,
ума, — куда ума! — остроумия самого тонкого, самого сообщительного,
и это в каждом, решительно в каждом из них! /…/ Да, господа, в
каждом из вас все это есть и заключено, и никто-то, никто-то из
вас про это ничего не знает! ...Клянусь, что каждый из вас умнее
Вольтера, чувствительнее Руссо, несравненно обольстительнее...
Дон-Жуана, Лукреций, Джульетт и Беатричей! ...Но беда ваша в том,
что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каждый
из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех
в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из
вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться
невероятною. И неужели, неужели золотой век существует лишь на
одних фарфоровых чашках? ...А беда ваша вся в том, что вам это
кажется невероятно».

Это уже не один процент, а целая глыба, практически даденная,
она бы не могла быть незаметной и маленькой и не могла бы казаться
невероятною, существуя в человеке: и она, собственно, существует
именно так, как описывает её существование Достоевский. Весь фокус
природы человеческой, однако, показывает то, что именно таким,
как описано выше всякий человек себя и представляет: мнит себя
большим, чем Руссо и прочие. Ох! Было бы, напротив, истинным благом
для любого субъекта смочь узреть себя неизмеримо далеко от Вольтеров
и Руссо. Было бы, действительно, очень прекрасно, если бы каждый
познал свою дурость, убогость и ничтожество пред всеми ними. Просто,
искренне, великое отвращение к самому себе по причине собственной
дурости и собственной идиотичности только и может подтолкнуть
человека к тому, чтобы он захотел каким-нибудь образом приблизиться
к великим именам, и не просто приблизиться, написав некую книжку
и растиражировав её посредством рекламных компаний и вложенных
денег, а прожил бы, прочувствовал бы всё написанное без остатка.
Понимание того, что моё великое Я суть дурное Я – вот первейшее
условие, которое может подтолкнуть любого к тому, чтобы сделать
это дурное Я мудрым.

Камю в Чуме тоже повторяет библейскую повесть о Ное. Чума у него
– это та же самая жизнь. Читать эту повесть трудно лишь потому,
что люди в ней, выражаясь словами Гоголя, мрут, как мухи: у Камю
– как крысы. Тысячи и тысячи погибающих и умирающих. Через какое-то
количество страниц пара сотен людей, умерших от чумы в один день,
не производят никакого впечатления. Постоянство Камю – мор вокруг
его героя, доктора Риэ, который, как истинный Ной, остался безгрешным,
выжил и когда эпидемия сошла на нет, радуется этому везению. Герой
Камю – это такой человек, который в годину повсеместного мора,
только и может реализовать своё геройство и который становится
в своем рассказе на сторону «зачумленных» в память о них, и который
теперь стал больше восхищаться ими, чем презирать. Но восхищаться
кем – уже мертвыми! И презирать кого – еще не умерших! Чужая смерть,
однако, прекрасна во всякие времена. А если же поголовного мора
нет, то, стало быть, и геройства нет. Или, по его мнению, добрый
человек – это обязательно мертвый человек? Об этом позже.

Ведь, как следует понимать последние строки Чумы: «Ибо он (Риэ)
знал то, чего не ведала эта ликующая толпа и о чем можно прочесть
в книжках, - что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает,
что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели
или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне,
в подвале, в чемодане, в носовых платках и в бумагах и что, возможно,
придет на горе и в поучение людям такой день, когда чума пробудит
крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города». Этот
микроб, как полагает Камю, аморальность человека, его греховность.
Но глубочайшим заблуждением является понимание того, что есть
нечто до такой степени мизерное и совершенно незаметное, которое
и воспроизводит весь хаос и мракобесие в мире. Никак. Просто есть
масса людей, которые, смотря во все глаза на то, что несет для
них угрозу, видят в этом лишь то, что им хочется увидеть, и это
«хочется» всегда прекрасно и правильно. Оттого-то очевиднейшее
зло является вместе с тем добром. Гипертрофированная моральность,
которая требуется от другого, вот это и есть самое натуральное
несчастье как в индивидуальном смысле, так и в общественном. Но
вот, что пишет Тургенев в Дневнике лишнего человека: "Несчастие
людей одиноких и робких - от самолюбия робких - состоит именно
в том, что они, имея глаза и даже растаращив их, ничего не видят
или видят всё в ложном свете, словно сквозь окрашенные очки. Их
же собственные мысли и наблюдения мешают им на каждом шагу".

И собственно, взглянув на любое литературное произведение, ясно
можно увидеть во всех них одного и того же - морального героя
(даже если он аморальный, то в нем все равно есть красота), вокруг
которого расцветает сплошное безобразие и мракобесие. Таким образом,
психология Ноя – это общечеловеческий комплекс, в котором группы
частных собственнических инстинктов в стремлении к обладанию объективными
ценностями связываются одним единым общественно-социальным аффектом
или конфликтом, отмечающимся всегда либо приятным характером в
виду ничтожения противника или неприятным, происходящим из факта
поражения. В художественном изложении такой конфликт даден Гоголем
в повести о том, как поссорились один Ной, Иван Иванович, с другим
Ноем, своим соседом, Иваном Никифоровичем. Повесть эта, однако,
не рассказывает о счастливом разрешении конфликта. И тот, и другой
свято верит в себя и в свою частную собственность. Даже свинья
Ивана Ивановича для самого Ивана Ивановича - божье творенье, зато
все остальное, что не его – нечисто.

Но вот, что интересно: большинство тиранов и диктаторов самолично
никого не убивали. Все диктаторские режимы характеризуются этим
самым основополагающим качеством, в котором только ничтожно малое
количество диктаторов сами кого-нибудь умертвили. Зато внутри
этих режимов процветало именно смертоубийство многих. К примеру,
Достоевский в Бесах описывает смуту, безграничный деспотизм, обращение
девяти десятых людей в рабов, над которыми будут господствовать
одна десятая избранных, снятие ста миллионов голов, полное послушание,
полную безличность, атеизм, шпионство: «Каждый член общества смотрит
один за другим и обязан доносом», «мы пустим пьянство, сплетни,
донос». Короче, говорит о том, из чего и так состоит человеческое
общество. Только сплетни и донос прибавились в большевистское
время. В Книге Левит говорится: «обличи ближнего твоего, и не
понесешь за него греха» (19, 17). На одном предприятии в провинции
руководство уже дошло до того, что выплачивает официально премии
за донос. В условиях, когда цены растут, а зарплаты урезаются
вполне действенное мероприятие в смысле его осуществления. Правда,
появились случаи, в которых донос и сплетни превращаются в клевету.
В Пушкинской речи же Достоевский экстатично высказывает мысль
о том, что Онегин именно лишился счастья потому, что убил Ленского.
Ибо не может человек построить свое собственное счастье на убийстве
хоть одной жизни. А в Братьях Карамазовых он проводит уже обратную
мысль – человек должен умереть или должен быть убитым во имя общечеловеческого
идеала, чтобы заслужить вечной жизни впереди: «семя, которое умрет,
да будет живо». Относится ли это к самому Достоевскому? Я глубоко
сомневаюсь, чтоб нашему гению непременно желалось быть убитым.
Зато как требование к другому некоему гипотетическому господину
– вполне.

Эрих Фромм размышляет приблизительно об этом же самом в Человек
– волк или овца? [Духовная сущность человека. Способность к добру
и злу. Человек и его ценности. М., 1988. С. 566.]. Здесь он приходит
к выводу, что независимо оттого, чем является человеческая природа,
она все же творит злодеяния то ли из факта конформизма, из стремления
подчиняться, что свойственно овцам, которые и выполняют приказы
волков, которые сами их не исполняют. «Однако, пишет он, если
большинство людей овцы, почему они ведут жизнь, которая полностью
этому противоречит? История человечества написана кровью. Это
история никогда не прекращающегося насилия, поскольку люди почти
всегда подчиняли себе подобных с помощью силы. Разве Талаатпаша
сам убил миллионы армян? Разве Гитлер один убил миллионы евреев?
Разве Сталин один убил миллионы своих политических противников?
Нет. Эти люди были не одиноки, они располагали тысячами, которые
умерщвляли и пытали для них и которые делили это не просто с желанием,
но даже с удовольствием». С другой стороны, добавлю от себя то,
о чем Фромм молчит, обожествленные своим сознанием цари, императоры,
фараоны именно собственноручно убивали людей. К примеру, Птолемей
Флейтист, Клеопатра издевалась над своими наложницами, Иван Грозный
или Петр Первый. Однако разницу между существованиями опричнины,
фашизма или коммунизма я с трудом нахожу.

И дальше Фромм задается такими вопросами: «Волки заставляют овец
убивать и душить, а те поступают так не потому, что это доставляет
им радость, а потому что они хотят подчиняться. Кроме того, чтобы
побудить большинство овец действовать, как волки, убийцы должны
придумать истории о правоте своего дела, о защите свободы, которая
находится в опасности, о мести за детей, заколотых штыками, об
изнасилованных женщинах и поруганной чести. Этот ответ звучит
убедительно, но и после него остается много сомнений. Не означает
ли он, что существует как бы две человеческие расы волков и овец?
Кроме того, возникает вопрос; если это не в их природе, то почему
овцы с такой легкостью соблазняются поведением волков, когда насилие
представляют им в качестве священной обязанности. Может быть,
сказанное о волках и овцах не соответствует действительности?
Может быть, все же правда, что важным свойством человека является
нечто волчье и что большинство просто не проявляет этого открыто?
А может, речь вообще не должна идти об альтернативе? Может быть,
человек это одновременно и волк и овца или он ни волк, ни овца?».
Однако, не обязательно придумывать какие-то истории, чтобы заставить,
принудить человека убить другого. Принудить другого к смертоубийству
- значит поставить под угрозу собственную жизнь принуждаемого
лица. Если он не исполнит приказа, то его исполнит некто другой,
но уже в отношении того, кто не подчинился. Здесь исключительно
работает феномен принуждения, который существует на уровне страха
перед смертью.

Дальше Фромм упирается в неразрешимое и по сей день противоречие,
как обозначить человека – добрым или порочным. Собственно, как
он подмечает, это одна из проблем западного мышления вообще. Но
не коренится ли сама проблема уже в постановке вопроса? Ведь быть
злым всегда почетно и авторитетно. Я хочу сказать, что всякий
человек более желает быть злым, и совсем не желает быть добрым.
Вот, к примеру, Лермонтов в отношении своего Печорина устами Веры
говорит, что «ни в ком зло не бывает так привлекательно». Или
Базаров Одинцовой говорит: «-Во-первых, я вовсе не добр; а во-вторых,
я потерял для вас всякое значение, и вы мне говорите, что я добр…Это
все равно, что класть венок из цветов на голову мертвеца». Иными
словами, стать добрым, значит, потерять значение в глазах других.
Это значение, которое творит зло, описано и у Достоевского в том
месте, где Николая Ставрогина все хотят видеть своим предводителем
именно потому, что он совершал злодеяния. «- Я вам только кстати
замечу, как странность, - перебил вдруг Ставрогин, - почему это
мне все навязывают какое-то знамя? Петр Верховенский тоже убежден,
что я мог бы "поднять у них знамя", по крайней мере мне передавали
его слова. Он задался мыслию, что я мог бы сыграть для них роль
Стеньки Разина "по необыкновенной способности к преступлению",
- тоже его слова. - Как? - спросил Шатов, - "по необыкновенной
способности к преступлению"? – Именно.» [Бесы. 2, 1, VII.]. И
в другом месте: «- Ставрогин, вы красавец! - вскричал Петр Степанович
почти в упоении, - знаете ли, что вы красавец! /…/ Вы ужасный
аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам
ничего не значит пожертвовать жизнью и своею и чужою. Вы именно
таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого,
кроме вас не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк.»
[2, 8,I].

Итак, из этого следует, что в детерминации добра и зла, в этом,
по Достоевскому, «чертовом добре и зле», ничто и никогда не постигается
вразумительного. Исписанные тонелады бумаги с того момента, как
только первый человек научился писать, не проясняют вовсе существа
вопроса именно потому, что сознание писцов детерминирует то, что
никогда не бывает детерминированным. Запретный плод сладок – это
означает, что добро переходит во зло, а зло всегда есть добро.
Теперь читающему романы и всяческие книжки любого пошиба понятно,
что зло на самом деле привлекательно, следовательно, оно и не
есть зло, а есть добро и благо для человека. Не читающему вообще,
как понятно, все равно, что есть добро, а что есть зло. Зато ясно,
что этот не читающий ничего фрукт, по определению, дурак, болван
или идиот.

Следовательно, называть человека злым или добрым, порочным или
безгрешным – заблуждение. Зло, если мы разведем его с добром в
разные стороны, как таковое всегда распознается в отношениях между
людьми. Не бывает никакого зла за скобками отношений, потому что
зло – это насилие над кем-то, то есть злу необходим другой. Добро
же, как таковое, существующее за скобками отношений, существует
вне рамок социальности: аналогия – монах, отшельник, святой отец
и прочее. И до той поры добро будет добром, пока оно не соприкоснется
с социальностью. Естественно, есть исключения из правил и в первом
случае, и во втором, но исключения мне здесь не интересны вовсе,
потому что речь ведется об общечеловеческом характере. На самом
деле, любой преступник, который совершил преступление, мнит себя
такой исключительностью, которую и днем с огнем не сыщешь. И эта
исключительность, уже ставшая всеобщим социальным качеством, является
нынче вполне модной величиною. Некий артист, фамилию не помню,
в одном интервью на вопрос, что помогло ему пробиться в популярные
актеры, ответил вполне правдиво – зло, хитрость, лицемерие и прочее.

У Фромма в вышеназванной статье структура нигилистического распада
личности имеет тройственный феноменальный вид – это любовь к мертвому,
закоренелый нарциссизм и симбиозноинцестульное фиксирование. «Вместе
взятые, эти три ориентации образуют ''синдром распада'', который
побуждает человека разрушать ради разрушения и ненавидеть ради
ненависти». Противопоставляет этому ''синдром роста'', который
состоит из любви к живому, любви к человеку и независимости. Коротко
сказать, Фромм пытается посредствам нигилизма уничтожить сам нигилизм,
который происходит из конформизма. То есть, субъект должен отрицать
факт своего подчинения, должен не подчиняться приказам или давлению
извне, и тогда, возможно, мракобесие прекратится. Крайне спорное
суждение, даже спорное оно с точки зрения самих взглядов Фромма
на эту проблему. Ведь коль в природе создано так, что в ней есть
сильные и слабые, господа и слуги, то глупо как-то выглядит возможность
слуге по природе понять необходимость не подчиняться господину,
который, между прочим, содержит и кормит его, это с одной стороны.
Да, и вообще на холуйстве основано существование всего общества
потребления. Оно и вульгарное именно потому, что оно развивается
и растет за счет холопства. Все нынешнее образование и воспитание,
по сути, сводится к одному – научить человека холопству. Он должен
знать, что, кому, когда и где подсунуть. Менеджер и маркетолог
– это прямые холопы рынка. Вместе с ними и сфера услуг, рекламы,
политики и ширпотребное искусство, которое идет на поводу желаний
публики – холуйство. Короче говоря, все, в конечном итоге, упирается
в холопство и господство. Однако бывают и волки в овечьих шкурах,
и овцы в волчьих, бывают и господа с холуйскими замашками, и холуи
с господскими возможностями. Перекрестия идиотизма тут до такой
степени разнообразны, что понять, где есть что, практически невозможно.

С другой же стороны, человек может не подчиниться аморальным приказам
только лишь тогда, когда он изначально преодолеет страх перед
своей собственной смертью. На что способно не так уж и много вообще
людей. Можно даже предположить, что эти самые люди и отдают подобные
приказания. Тогда снова получается замкнутый круг. С третьей стороны,
человеку вообще нравится убивать и оставаться при этом безнаказанным,
ссылаясь на приказы командира, требования долга, на объективные
условия, сложившиеся в тот момент, и деньги, опять же, не стоит
сбрасывать со счетов. Ведь, неподчинение – это первое действие
свободы, но свобода же может быть и тем, что не подчиняется и
моральным, нравственным законам. Собственно, всякое преступление
имеет в себе две составляющих: первая – неподчинение объективному
закону, вторая – преодоление морально-нравственного закона. Наказание
за первое налагает земной суд, наказание за второе происходит
в суде совести. Я не видел ни одного преступника, который бы действительно
в своей душе раскаялся в преступлении, поэтому второе действие
суда совести является таковым и только таковым исключительно априори
всякого вообще поступка. Постигнуть поступок, который собираешься
совершить, поступком дурным означает не совершить его (вернее,
формирует возможность несовершения). Так я понимаю свободу морального
действия, которая не подчиняется дурным требованиям.

(Продолжение следует)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка