Библиотечка Эгоиста

— Они собираются издавать книгу, но я же не говорю, что на ее
страницах выскажется экстремист, или два, три из них — я говорю
о книге, которую они хотят издать о Курехине. Пусть говорят. Кто
хочет. Мне приходят на ум отношения между Белым и Блоком... Ну
и пусть Дугин, Лимонов. Они и части не знали того, о чем можно
помыслить.

Проблема в другом. Допустим, открыли твою книгу. Мы видим, там
упоминается ряд имен. Например, Шкловский и Маяковский. Важно
ли это? Когда поэт ночью работает с языком и потом сливает критику,
а утром критик все знает и делает шаг дальше, думая, чем ответить...
Золотой век. Проблема Курехина в том, что у него не было к кому
обращаться, при нем не было научно-исследовательской базы, которую,
кстати, он и породил сам в дальнейшем. То, что не была готова
общественность к восприятию, понятно. А то, что он произвел революцию,
а точнее, несколько революций — кто скажет об этом?

Главная из них, не видимая остальными и сегодня — это информационная
революция. В связи с чем, мне хотелось бы сказать об одном измерении,
точнее — моей идее, которую я только-только стал развивать в своих
лекциях. Идея «механизма запуска». Это — Курехин. До него никто
в такой тотальности не брался за это дело. Он взялся, невзирая,
что «охранная» культура, в которой мы существовали, в силу определенных
обстоятельств не может быть не обеспокоена своим пространственным
суверенитетом. То есть охраной своей территории. Не будем трогать
ни футуризм, ни формализм, но даже на стыке отношений Пушкина
и Лермонтова мы имеем возможность понять линию судьбы Крученых.
И этот подход был необыкновенно продуктивен. Даже через тартускую
школу. Тут мне хотелось бы затронуть другую тему. Понять, откуда
идет Курехин. Как потом развивается его идея... остановимся на
эволюционировании. Я ведь не знал его до 80-го... Но тогда уже
было понятно, что он связывал себя с философией, связывал себя
с книгами, буквально физически. Когда его любовь к книге, как
к вещи, вдруг дала непонятные ростки в собственно нематериальной
сфере.

(потом для справки я предлагаю свое пояснение «раннего
периода» Курехина. Отчасти мы соглашаемся о правомерности подобного
рода предпосылок, а именно об интуитивном предугадывании тончайших
механизмов «свободной формы» в музыке и о том, что музыка та,
которую он хотел в себе слышать, возникала задолго до прикосновения
к инструменту.

Более того, примером может служить его первая пианистическая пластинка,
изданная Фейгином, о которой «западная» пресса писала тогда отнюдь
не как о крике свободы из-за железного занавеса, а как о нормальном
явлении, признавая превосходство композитора над исполнителем.
Но важно именно это обдумывание не пьесы, не пластинки, а некоего
проекта, который и стал его жизнью. Я еще упомянул необыкновенную
«рассеянность» в которой он, как в единственном месте мог сосредотачиваться.
И то, что он считал обязанным своим существованием всем окружающим.
Это была странная и по сию пору не разгаданная тайна, как в бесконечной
трате себя, в бесконечном блуждании по городу он находил возможность
концентрации.

Африка подхватывает — «Да, разумеется...»).

— Но он искал и «популярности». Хотел соединить усилия с Гребенщиковым,
с Колей Корзининым (но по-другому). Но чтобы Курехин ни делал
в этой сфере, получалась не «песня Майкла Джексона». Он в большей
степени менял Гребенщикова, меняясь, конечно же, и сам... Не знаю,
насколько это путь навстречу, потому что в той ситуации путь навстречу
зрителю был непонятен. Мольер всю свою жизнь мечтал о карьере
трагического драматурга, а известен как комедиограф. Кто читает
его трагедии? Пример банален.

Сергей Курехин

Складывается впечатление, что Курехин внимательно отнесся, возможно
единственный раз, к замечаниям Jacki Ochs, которая сказала, что
он должен рыть в другом направлении. Ну, ты знаешь, Larry Ochs
— ее брат, а последний ее друг в ту пору был барабанщиком Sun
Ra. Она знала, о чем говорит. И он нарыл.

Притом, если ты помнишь, это было тогда, когда в тюрьму вроде
не сажали, но в дурдом дорога была открыта. И что любопытно —
понимаешь, он сам выбирает модель шизоидного поведения, я имею
в виду творчество. Ведь он не знал в ту пору ни Гватари, ни Делеза!
И он начинает свой шизоанализ. Тогда лично мне
он говорит о необходимости выработки новой практики сопротивления.
Это был, а сейчас говорю с расстояния, пусть даже постмодернизма
— самый мощный творческий жест. Он предложил наиболее широкий
диапазон способов воздействия. Jacki была права, он стремился
создать единственный хит. А в качестве примера, хочу тебе рассказать
об одном разговоре. Издалека... А точнее с одного разговора с
королевой поп сцены Аллой Борисовной Пугачевой. С которой я случайно
оказался в одном ресторане, хотя не имею никаких пристрастий к
такому виду времяпровождения, и к тому же особых тем для разговоров
с Аллой Борисовной у меня нет.

Тем не менее, Курехин бывало рассказывал о том, какие они с ней
закадычные друзья. И я сказал ей: «Большое спасибо вам, Алла Борисовна,
за то, что вы как-то по телевидению в своем интервью упомянули
моего друга. Потому что у вас, все-таки, своя аудитория. Миллионная».
И тот язык, на котором говорит Курехин, ей слегка непонятен. И
потом, она особенно к нему и не стремится. «Но то, что вы обратились
к этим людям с фамилией Курехина, вам делает честь». И когда я
сказал, у нее раскрылись глаза, она привстала и сказала, «да вы
что! У меня после него такое началось в жизни! Я поняла, что идут
перемены! Что у меня открываются колоссальные перспективы. Мы
ведь с ним начали заниматься не только песней, мы стали думать
о театре!».

Это я и называю микрореволюцией даже на персональном уровне. И
это касается всех и не только в Петербурге — от первого андерграундщика
до мариинского певца и специальных людей типа Соловьева, которые
были на три рельса дальше от того, чего могли даже подумать после
встречи с Курехиным. Не говоря о дугиных или лимоновых.

Да, он был магом в манипулировании людьми. Разумеется, было магическое
обаяние, своя привлекательность. Возможно, потому он все же пришел
к уровню диалога с массами, отдавая себе отчет, что тот сложный
музыкальный язык, который был родным для него изначально, стал
равным среди других языков. Я остерегаюсь слова «постмодернизм»...
Но ведь и было продолжением его пристрастия к открытым формам!

Он не ставил себе никаких ограничений! Его не жаловали джазовые
музыканты, так же как не жаловали рок-музыканты и попса. Как бы
то ни было, его работа дала развитие невероятным цветам не только
на клумбах нашего города — и что я лично могу расценивать как
всплеск поэтического творчества вообще. Но мои личные отношения
с ним... Да, это был мой ближайший друг...И не побоюсь слова учитель.
Остальное известно, отношения ученика и учителя. Которые длились
до последнего дня его жизни. Может, моя трагедия, что я пошел
на поводу у его жены и не сказал, сколько ему осталось, потому
что убежден... Но дело в том, что он сам все это прекрасно знал!
За несколько месяцев в своем каком-то интервью он сказал, что
собирает в своем сердце пустоту. Вообще, его болезнь — это раз
на миллиард. Скорее всего, он не мог развиваться дальше. Потому
что то, что ему удалось — это механизм запуска, если говорить
об охранных системах культуры. И рано или поздно в такой культуре
появляется машина запуска. Это как
Гоголь, это как Шпет или Введенский...

Ну что считалось в то время радикальным?! Вся Москва тогда стояла
на соцарте. А здесь уже происходила сплошная шизоаналитическая
процедура. Курехин порождал эти великие шизоидные потоки. Ну и
что, ну, Катя Деготь — сосала хуй у Гройса, а пользы?

Что она изменила, или он? И в заключение, все, что происходит
здесь наиболее правильного, это благодаря ему, даже фестиваль
его имени. Убери его, и где найдут пространство композиторы, музыканты
и мы с тобой? Широкий диапазон музыкальных явлений останется невостребованным.
Вообще, он тот, кто после смерти является покровителем всех, кто
издает звук.