Литературная критика

Перекличка с будущим

Рассказ В.В. Набокова «Подлец» и «Шинель» Гоголя

Начало

Продолжение

3

Давайте дадим сюжет этого рассказа кому-нибудь Ненабокову и посмотрим,
что из этого выйдет. А выйдет тот самый «сюжет», та самая «литература»,
которых тёмный читатель всегда и везде взыскует для себя. Этого
же мнимого внешнего «сюжета» он требует в жизни. Он жаждет себя
в событии, а не события в себе. Он ищет соучастия в имени, а не
в имени, не имени в имени. Я намеренно ввожу этот длинный пассаж
об именах до того, как развернуть основное повествование о набоковском
рассказе. Без понимания этого нет понимания литературы. Отдай
мы этот сюжет «современности», получилась бы, конечно, зауряднейшая
история с битьем стёкол, кровопусканием и принюхиваньем к неверному
супружескому белью. Агрессия всегда тщится выглядеть жизнеспособной
за счёт подавления жизни и творчества. За счёт подавления или
отсутствия имени. Другого способа самоутверждения она не знает.
Собственно, это и есть её маленькая жизнь. Странновато только,
что любая агрессия, насилие, любая кровосмесительная пошлость,
столь замешанная на лимфе и подозрении, не имеет ни собственного
запаха, даже самого гнусного, ни сколько-нибудь различимого оттенка,
цвета. Она всегда линейна, всегда означающее без имени, и у неё
отсутствует объем означаемого. Отсутствие или искажение имени
в жизни и искусстве превращает их в пошлость. Пошлость – всё,
что имитирует присутствие отсутствующего имени. Поверхностная,
плоскостная агрессия вещей, конфликт слов (оболочек образов, морфем,
звуков), а не имён – отличительный признак недоискусства. Движение
имён остается для глаза ремесленника и неразвитого читателя незамеченным.
Когда сталкиваются имя и имя, маханама с маханамой, внутренние
имена вещей, возникает экзистенциальная катастрофа. Радиоактивная
энергия искусства исходит только из одного источника – имени.
И истинная литература постигает конфликт имён, а не слов. Вся
остальная – оперирует словами, то есть, словарными значениями.
Ни с чем не сравнимая пустота словарей объясняется только одним
– отсутствием в них даже намека на присутствие внутренних имен
вещей. Описание мира словами, не обеспеченными внутренней семантикой
– что может быть отвратительнее этого? К ним часто прибегает высокомерная
наука. Словарными словами пишет ремесленник, графоман, журналист.
По существу, он лишь переписывает словарь, воспроизводит текущие
словарные значения языка, никогда не обогащая их именем. В каком
безымянном пространстве оперирует язык этой литературы, этих слов,
невозможно установить: ни в пространстве сознания, ни в пространстве
даже самой низменной эмоции они не порождают отклика; все взято
со свалки бескровных, убитых слов – тех самых, которыми пользовались
Гоголь и Набоков. Но которые они насыщали именем, оживляли своей
жизнью, своим искусством. Ибо язык до прикосновения к нему мастера
– всегда свалка мертвых вещей, он не существует вне личности поэта,
до его взаимодействия с его именем. Он не существует вне страдания.
Язык вообще не существует до нас, до нашей жизни в нем, до нашего
прикосновения к нему. Сокровенное дыхание нашей жизни и нашего
имени и есть маханама. Ниже или выше самого слова – только имя.
Оно предшествует бытию. Оно после бытия. Оно есть энергия самого
бытия, кощеева игла существования вне самого существования. В
эпицентре имени – само Непознанное, Неназванное, Неназываемое.
С него начинается становление, им расширяется художественная и
физическая вселенная.

4

Семантическое поле, которое окружает каждое слово, существует
двояко: как словарное и как сакральное, внутреннее, которое рождается
(возникает) лишь в языке художника, вместе с его бытием. Первое,
без устали эксплуатируемое ремесленником, постоянно размывается
повседневным употреблением. Энтропия языка и бытия не параллельные,
а идентичные процессы. Второе сберегается и умножается в языке
истинной литературы. Бытие восстанавливается и консервируется
в ней. Первое может быть удержано от разбегания лишь силой маханамы
(инерции имени) которую сообщает ей маханама художника. Она спасает
язык и жизнь от разграбления. Когда маханама бездействует, вращаются
пустые семантические поля, выжигающие психологическую и космическую
среду. Даже трудно сказать, что в чем предсуществует, человек
в языке, или язык в человеке. Во всяком случае, когда имя умолкает,
нет не только литературы и языка – нет самого бытия. Странная,
вяжущая, как оскомина, тяжесть обволакивает всякий наш необдуманный
и двусмысленный шаг в мире, всякую нашу попытку пройти по нему
без лингвистического усилия. Слово предшествует не только поступку
(действию), но и сознанию. Когда оно заряжено энергией маханамы,
оно опережает действие сознания и репрезентирует его.

5

Как же тогда, чем, живет и преображается язык? Только моим собственным
дыханием, личным вчувствованием в каждое безличное слово, в каждую
интонацию, прикровенным участием всего моего бытия в имени, осознанным
различением каждого – не то что бы слова, но каждой родинки слова,
каждой паузы, каждой недоразвитой запятой. А этого не достигнешь,
не проникая во всякую пору слова, в имя слова. Вакуум имени –
вот что отличает всякую торжествующую посредственность, когда
она грохочет словами, натянув свою кожу на барабан. От имени имени
действует настоящий художник. От имени слов действует ремесленник.
По поручению имени пишет мастер, по поручению слов – литератор.
Когда имя и слово (имя и имя) заодно, получается: Гоголь, Набоков.
Получается Холстомер Холстомера.

Никаких сюжетов в литературе нет. Скажу резче. Сюжет есть признак
отсутствия литературы. В нём литература останавливается, умирает.
В нем прекращается имя. Все живое существо будущего рассказа,
романа, требует связать столько живых сосудов и узелков, таких
пристальных пальцев, такого вдохновенного скальпеля, затаенного
дыхания, напряжения крови, что сама эта работа поневоле превращается
в сюжет, отменяя собой сюжет писателя. Живые рубцы этой работы
неизбежно кровоточат в живой ткани, но они-то и свидетельствуют
о жизни. Кропотливое аортокоронарное шунтирование имён (слов)
посредственными стилистами осуществляется при помощи не имени,
а заплат имени, словарных значений, слов слов, благодаря чему
их читателя никогда не разобьет апоплексический удар восторга.

Ты всаживаешь лопату на полный штык в стынущую весеннюю землю
– и вынимаешь на свет малинового червя, мёртвое стекло, обмершую
куколку. В это время: набегает на солнце туча, бежит по земле
тень, сохнет горло, расправляет крыло птица, упивается гвоздем
пятка, кровоточит в сапоге гвоздь. Пока куколка покрывается лоснящимся
матовым блеском, крадется в камышах лодка, шлифуется на берегу
галька, а молодая женщина, несущая на коромысле ведра, обжигает
икры кипятком. Ты в одно мгновение – и это стекленеющее стекольце,
и стелющаяся по земле мгла, и облитые гусиной дрожью лодыжки,
и оживающая под инеем куколка, и чихающий на речке мотор. Весь
поток чувственных и ментальных ассоциаций, обращенный одновременно
в прошлое и будущее и связанный в настоящем отчаянными потугами
червя, включается и проносится в тебе, как весенний луч, нанизывающий
на себя лето: уже задумался, медитирует в осоке окунь; созрел,
наливается вкусом, август, поворачиваясь всей своей медовой желтизной
вслед за солнцем; жестяные лопатки гороха сыплют семя; серебряно
сеется в коробочках мак, рвется из тьмы незнания, как из темноты
нового портфеля, – уже хочет опять учиться – отличница «Родная
речь».

Разрабатывающий «сюжет» писатель неизбежно должен отказаться ото
всего этого ради «действия», то есть, он должен отказаться от
дыхания, сердцебиения, пульса слова, красных кровяных телец имени,
разносящих по крови настоящей прозы кислород. Поэтому я говорю:
в «действии» жизнь останавливается, коснеет. Она живет в незримом
подземном токе имени. Вот почему у всех великих стилистов внешний
сюжет, как правило, отсутствует. Там, где они к нему прибегают,
уровень стилистического мастерства неизбежно падает. Потому что
в самом средоточии призрачного кипения вселенной неотвратимо присутствует
(должен существовать) центр покоя – как условие движения. Этот
центр покоя – сам автор, сам бог, Маханама. Художник ощущает в
себе бешеное вращение покоя и пребывает в нем. В нём он останавливается,
созерцает. Здесь он ищет и находит точку пересечения имени и имени,
точку их небесного спокойствия. Чтобы найти ее, он должен успокоиться
сам. Стремительный бег жизни – в великом стоянии крови в малом
и большом круге кровообращения: первое, что должен осознать художник.
Действие и есть бездействие, а бездействие – действие, учит Кришна,
аватар Вишну, хранителя Вселенной.

6

Традиционный «сюжет» – голая схема, которая при всякой попытке
одухотворить её – гибнет. Возьмите на пробу любой атом любого
сюжетного романа, и он окажется мертв. Возьмите живые ткани настоящей
прозы и заключите их в «сюжет», и этот сюжет будут отторгнут.
При сборке мертвых частей может получиться только мертвое подобие,
даже если это только мертвое тело, раскрашенный муляж убоины,
который, сколько ни напрягай ноздрей, не издаст запаха тления.
Удивительно, как этого не замечает читатель.

Изголодавшийся студент убивает двух старух, жена крупного государственного
чиновника изменяет мужу и бросается под поезд, запаленного мерина
режут ножом по горлу, а его брошенное мясо отрыгивает своим голодным
волчатам волчица. Где здесь сюжет? Сообщите имейлом. Возьмите
эти «сюжеты» и напишите по ним сами эти известные книги. Хотя
бы один абзац, одну строчку, одно предложение. Отберите только
их слова, используйте только их порядок. Воспроизведите их интонацию.
Впадите в их дыхание, ритм, сердцебиение. Вы сделали всё, как
надо. Не получается? Спросите себя, почему. Потому что искусство
вырабатывается только в недрах собственного имени. Там, где сама
жизнь, имя имени, а не слова. Потому что нельзя отказаться от
своего внутреннего имени и присвоить чужое. Потому что нельзя
сделать словом словарь словарей.

Влажное мреяние весеннего луга, накаленное журчанием кузнечика,
экзистенциальный обморок ступней, оставляющих за собой темные
следы, виноградная сладость клевера, облетающая жизнь лучей майского
солнца, росы, одуванчика должны исчезнуть, чтобы существовал «сюжет».
Скажу больше: сама реальность становится фальшивой, когда в ней
возникает «сюжет» – агрессия внешних имен, «событие», война, интриги,
«эмоции», «чувства», «плоть», «кровь». Это становится очевидным
даже самому темному читателю по исчерпании «сюжета» – когда книга
(и книга жизни) закрыта. Сюжет, имя – обезьяна имени. Имя есть
преодоление имени, его оболочки – сл`ова, названия, сюжета. На
пути к последнему молчанию, к самобытию, имя замирает и отдыхает
в искусстве; в нём оно смотрится в себя как в зеркало – и изымает
себя из отражения.

Сюжет есть. Но он существует не на макро-, а микроуровне искусства,
в живой подробности вкуса, запаха, кожи, вкуса запаха кожи; неспособный
разглядеть мазка, не увидит и всего пейзажа. Ибо сюжет, энергия,
движение произведения – в фабуле каждого слова, в энергии имени.
Если это слово мастера. Этот микро-уровень восприятия оказывается
мега-уровнем искусства. Художник берет песчинку из первородной
грязи языка и обволакивает ее жемчугом, перламутром. Он собой
выращивает драгоценность. Он сам становится Маханамой.

Злая черная собачонка с «копившимся лаем» мчится под колесом брички;
экономка и гувернантка, «ненавидевшие друг друга», тесно сидят
в этой бричке рядом; холодея, колосится вдоль дороги овес. Куда
спешит, что ещё стремится узнать о жизни читатель, не прочитавший
этого? Не надо обманывать себя, всю Книгу напишем и прочтем не
мы, мы ответственны только за ближайший пейзаж. Мы ответственны
только за имя.