Литературная критика

Риторические вопросы

(поиск возможности подступиться к художественной прозе Бланшо)

Рецепция произведений Мориса Бланшо в России необычна: в большей
степени здесь известны его теоретические работы и эссеистика _ ¹, его имя нередко встречается через
запятую с такими философами как Ролан Барт, Жорж Батай, Жак Деррида
и Мишель Фуко, тогда как художественная проза этого автора по-прежнему
остается предметом интереса «специалистов». Любопытно, однако,
что такие признанные столпы постмодернизма как Барт и Фуко в молодости
увлекались творчеством Бланшо-писателя, а позднее стали исследователями
его философии искусства, при этом умерли на несколько десятилетий
раньше, чем тот, кто оказал колоссальное влияние на формирование
их убеждений. Даты жизни Мориса Бланшо почти совпадают с началом
и концом ХХ столетия.

Большая часть переводов его художественных текстов на русский
принадлежит Виктору Лапицкому. Именно он стал и составителем собрания
малой прозы Бланшо на русском языке _ ².
Переводы Лапицкого неизменно производят великолепное впечатление
– это едва ли не эталон работы над текстом, так же, как и послесловия,
которыми нередко снабжены переведенные им книги _ ³. Однако процесс переложения на русский малой
прозы Бланшо, по-видимому, занимает в арсенале текстов, переработанных
Лапицким, особое место (хотя бы потому, что этот труд отнял не
менее десяти лет, по крайней мере, если судить по срокам написания
«Послесловия?» переводчика). Кроме того, «рассказы» Бланшо – это
вовсе не рассказы в традиционном понимании этого жанра, а сложнейшие
философские тексты, нередко почти не привязанные к сюжету, но
сплоченные в единое повествование множеством «сквозных» тем. «Рассказ»
Бланшо (фр. – récit) дословно можно перевести как «ре-цитирование»,
«речитация», «пережевывание, перетряхивание, переливание из пустого
в порожнее» _ ⁴, Лапицкий приводит
огромное количество оговорок, без которых адекватное восприятие
этих текстов едва ли возможно.

Жан-Поль Сартр вспоминал в своих дневниках, как некто, кому попался
в руки экземпляр «Тошноты», сказал, что от книги за километр разит
доктором философии. Но в сравнении с текстами Бланшо «Тошнота»
кажется если не «легким чтивом», то, по крайней мере, книгой,
требующей куда меньше усилий для восприятия. Что примечательно
– этот эффект «натиска на читателя» у Бланшо достигается без всякой
языковой вычурности и излишней усложненности словосплетений; в
качестве условных параллелей можно привести Кафку или Беккета,
чей стиль также внешне выглядит предельно простым, но оказывает
невероятное психологическое давление. Однако в отличие от этих
авторов, в прозе Бланшо более явен «уклон в философию». Возможно,
лучшим его рассказом поэтому кажется «Темный Фома», отличающийся
от других текстов именно поэтическим пафосом индивидуального переживания,
философия и художественная проза здесь гениально сливаются в завораживающей
гармонии, тогда как во всех остальных случаях философия у Бланшо
неизменно берет верх.

Как философ-писатель Бланшо может быть «вписан» в один ряд с Фридрихом
Ницше и Антоненом Арто. Причем работы обоих, несомненно, оказали
влияние на формирование эстетико-философской системы Бланшо, что
проявляется и в художественной прозе: не только в самой структуре
рассуждений – фрагментарности и афористичности авторской речи,
но даже в заголовках («Последний человек» _ ⁵,
«Последнее слово» _ ⁶) и отдельных
афоризмах (например, фраза «Вы же знаете, лозунг отменен. Я должен
все взять на себя _ ⁷» рождает параллель
не только с работами Ницше, но и с преломлением его идей в философии
экзистенциализма; а утверждения вроде «Я и есть исток того, что
не имеет истока. Я создаю то, что не может быть создано _ ⁸» или призыв «Выражать только то, что невыразимо.
Оставлять его невыраженным _ ⁹» невольно
отсылают к Арто, с его извечным стремлением к созданию пространств,
«которых не было и которые, казалось, не должны были найти себе
в пространстве места _ ¹⁰». Недаром
главной темой эссе самого Бланшо об Антонене Арто стали поразившие
издателя Жака Ривьера письма, в которых Арто комментировал собственные
не принятые к публикации стихи и в которых речь шла как раз о
невозможности поэзии _ ¹¹.

Парадоксально, но именно в художественности «Темного Фомы» (романа,
переработанного в рассказ), отличающегося по стилю от других рассказов
Бланшо, возможно наиболее выпукло проступают основные темы его
философской прозы. Прежде всего – невозможность достижения небытия,
постоянная тема приостановки смерти, мотив долгого, нескончаемого
умирания. «Фома в тот миг, когда знал, что мертв, ощутил, что
отсутствует, совершенно отсутствует в своей смерти… В самой смерти
был смерти лишен… Воспринимал как некое тягостное существование
само несуществование этой юдоли смерти» _ ¹².
По сути, те же мысли Бланшо высказывает (более убедительно, но
куда менее поэтично) в своем знаменитом философском эссе «Литература
и право на смерть»: «Умереть – это разрушить мир, это лишиться
человека, уничтожить бытие и, значит, лишиться и смерти, лишиться
того, что делало ее смертью вообще и для меня. Пока я живу – я
смертен, но стоит мне умереть, и, перестав быть человеком, я перестаю
также быть смертным, перестаю быть способным умереть, и приближающаяся
смерть приводит меня в ужас, потому что я вижу ее такой, какая
она есть: уже не смерть, а невозможность умереть» _ ¹³.

В одном из рассказов Уильяма Фолкнера есть фраза: «Он сам прыгает
навстречу смерти и потому не может умереть, ибо смерть лишь тогда
завладевает человеком, если схватит его по ту сторону рубежа,
на самом кончике. Ей нужно настичь его сзади, еще в пределах жизни»
_ ¹⁴. Фактически, герои Бланшо находятся
в схожей ситуации: именно смерть неизменно мешает им умирать.
Человек у Бланшо вечно «привносит ожидание в смерть и, похоже,
превращает смерть в ожидание того, что все еще ждешь, когда умираешь»
_ ¹⁵. Как бы он не стремился ощутить
собственную смерть, ему это не удается, вместо него всегда умирает
кто-то другой, а не он сам. Но, так или иначе, герои Бланшо неизменно
сохраняют абсурдную надежду умереть прежде самих себя: Фома роет
себе могилу, но, выкопав яму, находит там собственное тело, уже
успевшее занять его место прежде него самого, роющего могилу.
И снова «сжимается вся мощь пустоты, она замыкает, сдерживает
и отталкивает меня вглубь бесконечного падения, так что провал,
в который я падаю, по размеру в точности мое тело, это и есть
мое тело, куда я не имею возможности упасть, натыкаясь на него
в данный миг, как на холодное, чужое присутствие, отбрасывающее
меня туда, где я и есть» _ ¹⁶.

Однако стилю и философии Бланшо свойственна амбивалентность формулировок,
поэтому невозможность достичь смерти часто оборачивается бытием
внутри смерти, но по сути – все тем же отсутствием небытия. Ведь
даже пребывая в пространстве смерти, его герои изобилуют жизнью
_ ¹⁷: «Я видел себя таким, каким и
был, осаждаемым всевозможными напастями человеком, который без
жизни упрямится жить» _ ¹⁸. Со страницы
на страницу кочуют эти персонажи, «бессмертные в миг умирания»
_ ¹⁹. Умирающий здесь всегда «соприкасается
с бесконечным будущим» _ ²⁰, и конец
неизменно становится новым началом, в котором также кроется трагическая
диалектика существования, которое длится, но при этом не начинается
и не заканчивается. Можно ли, правда, говорить в этом случае о
диалектике, если этот путь продвижения к истине,
по сути, не предполагает не только достижения финального пункта,
но даже выработки некоей философской формулы для нахождения хотя
бы точки отсчета? Фактически, мы имеем дело с сумрачным лабиринтом,
из которого не можем выбраться, хотя при этом вроде бы никогда
в него не входили, а лишь попытались найти дорогу, ведущую в его
сторону.

Предмет внимания Бланшо – это индивид, заброшенный в ужасное неизвестное,
небытие и существование одновременно (но никак не по отдельности!),
«блуждающий среди образов образ, вовлеченный вместе с ними в монотонное
движение, которое, кажется, в той же степени не имеет конца, в
какой не имело и начала», а весь окружающий его мир навсегда остается
«ожогом вечно отрицающего конец бытия» _ ²¹,
застывшим в неопределенности ожидания. Конечно же, самой очевидной
аналогией здесь должен стать Беккет. И сравнение было бы во всех
отношениях не в пользу Бланшо, если бы не один факт – он поднял
эту тему раньше, чем это сделал Беккет, но фактически, оба автора
приходили к одним и тем же выводам параллельно. Даже в области
стиля эволюция художественных стратегий Бланшо и Беккета имела
много общего. «Оба, и он, и она, стремились в языке к скудности.
В этом они были заодно. Для нее всегда находилось лишнее слово,
слов было слишком много, к тому же чересчур богатых, излишне велеречивых»
_ ²² – этот фрагмент из рассказа «Ожидание,
забвение» с некоторой натяжкой можно назвать писательским кредо
и самого Бланшо. Даже сама форма переработки романа в рассказ
(что было осуществлено с «Темным Фомой») кажется очень похожей
на «путь вычитания» Беккета, от модернистского барокко пришедшего
к уникальному языковому минимализму. Недаром критические штудии
Бланшо не обошли своим вниманием беккетовскую «Трилогию»: «Может
быть, перед нами не книга, а больше чем книга: чистейший подступ
к тому устремлению, из которого рождаются все книги, изначальная
точка, в которой произведение неизбежно исчезает, в которой произведение
всегда терпит крах, в которой без конца воспроизводится его никчемность…
И попробуем спуститься в край безличного, куда, отданный теперь
на волю одних слов, углубляется тот, кто ради письма выпал из
времени, ступая в такие области, где ему придется умирать смертью,
конца которой нет» _ ²³. Стоит правда
оговориться, что при сравнении прозы Беккета и Бланшо речь идет
именно об общности тематики и художественных средств, а не о схожести
писательской манеры. Объединять этих двух писателей в некую литературную
школу (даже условную), несомненно, было бы ошибкой. Их стили слишком
индивидуальны, а разница между ними значительна: условно говоря,
то, что у Беккета оказалось сокращено до чистой эмоции, у Бланшо
урезалось до чистой мысли. Однако сам образ героя, заброшенного
в абсурдное состояние неопределенного и бесконечного ожидания,
кажется невероятно схожим.

Вполне закономерно, что эта невозможность достижения небытия,
как и у Беккета, перепроецируется у Бланшо на говорящего и на
саму речь. Сам жанр «рассказа» (récit) своей формой ознаменовал
это вечное «продолжение беседы, обязывая ее длиться и длиться
сверх всякой меры, до такой степени изнашиваясь от повторения
и настойчивости, что ей только и оставалось все продолжаться и
продолжаться». Герои произносят слова, в которых «ничего не говорится,
пусть даже все в них навсегда и сказано» _ ²⁴.
Они не способны замолчать именно потому, что их речь пребывает
«на несколько градусов ниже молчания» _ ²⁵,
однако повествование героя у Бланшо всегда является преломлением
того, «насколько ему трудно, невозможно говорить». Здесь снова
возникает множество аналогий с Арто и его мотивами бессилия и
гибели языка, проявляющихся едва ли не на каждой странице рассказов
Бланшо: «все это не говорило, не производило никаких звуков и,
однако, хотело бы, безнадежно надеялось заговорить; добравшись
после бесконечных усилий до порога речи, там рушилось, погибало,
загнивало в дыхании, последние отголоски которого я едва воспринимал»
_ ²⁶. Если сопоставить этот фрагмент
с письмами Арто Жаку Ривьеру, то мы обнаружим массу (нисколько,
впрочем, не скрываемых самим Бланшо) перекличек: «В ту самую минуту,
когда душа, кажется, вот-вот развернет свои богатства, свои находки
и откровения, в тот обморочный миг, когда задуманное вот-вот выплеснется,
– какая-то высшая и злобная сила вдруг кислотой окатывает тебе
всю душу, весь запас твоих слов и образов, весь запас чувств и
опять оставляет бессильно содрогающимся комком на самом пороге
жизни» _ ²⁷. В своем эссе «Арто» Бланшо
подробно останавливается именно на этом отрывке.

Но, как и у Беккета, эта еще не родившаяся речь одновременно заключает
внутри себя предельное стремление договориться до молчания: «Рассказ?
Нет, никаких рассказов, больше никогда» _ ²⁸;
«И, однако, хотя меня уже затягивает этот круг, и пусть даже мне
придется писать это вечно, я бы так и написал, чтобы вечное зачеркнуть:
Теперь, конец» _ ²⁹. В этих образах
говорящего там, где вроде бы все уже давно сказано, присутствуют
и отголоски во многом предопределившей постмодернистское мировосприятие
метафоры Жоржа Батая о беспомощности писателя, увязшего в сыпучих
песках культуры и истории – огромных песчаных дюнах, нанесенных
мыслью _ ³⁰, но у Беккета и Бланшо
эта возвращающаяся сама к себе речь скрывает еще больше подсмыслов
и философских обертонов _ ³¹.

«– Сказано, однако не все. – Не сказано ничего» _ ³². Вот на чем стоит остановиться отдельно. На
самом деле, Бланшо не верит в возможность существования спасительного
последнего слова. Это самоотрицание речи, опровергающей саму себя,
бесконечно. «Речь? и, однако же, не речь, разве что бормотание,
разве что дрожь, меньше безмолвия, меньше, чем пустота бездны:
полнота пустоты, нечто, что невозможно заставить замолчать, занимающее
все пространство, непрекращающееся и безостановочное, дрожь и
уже бормотание, не бормотание, но речь, и не какая-то там речь,
а отчетливая, точная: у меня под рукой» _ ³³.
«Эта равномерная речь, пространная без пространства, утверждающая
без утверждения, не дотягивая ни до какого утверждения, которую
невозможно отрицать, слишком слабая, чтобы смолкнуть, слишком
покорная, чтобы ее сдержать, ничего особо не говорящая, всего-навсего
говорящая, говорящая без жизни, без голоса, голосом тише любого
голоса: живущая среди мертвых, мертвая среди живых, призывающая
умереть, воскреснуть, чтобы умереть, призывающая без зова». «Речь,
возвращающаяся сама к себе». «Та же речь, но чуть стертая, чуть
обогащенная из-за своего стирания неким особым смыслом» _ ³⁴.

«Мы всегда представлены, даже самим себе, через систему общения
с другими: мы погружены в общение, мы сводимся к постоянному общению,
даже в полном одиночестве мы чувствуем его отсутствие как множество
возникающих возможностей и как ожидание того мгновения, когда
оно прорвется криком» _ ³⁵ – это наблюдение
Батая во многом оказывается применимо к художественным пространствам
текстов Арто, Беккета и Бланшо. Ведь, так или иначе, нам придется
признать, что эта странная, замалчивающая сама себя речь _ ³⁶» абсурдным образом пытается выполнить функцию
общения, причем делает это безо всякой уверенности в возможности
диалога, пожалуй, даже – наперед осознавая, что общение это невозможно.
Действительно, общение здесь зачастую не предполагает иного собеседника,
кроме самого говорящего, но, однако, это не означает, что оно
вовсе не предполагает адресата. Впрочем, в рассказах Бланшо (в
отличие от прозы «позднего» Беккета) как правило, присутствует
вполне осязаемый собеседник, некий другой. Речь
всегда предполагает существование субъекта и объекта (воображаемых
или реальных, осознанных или не осознанных – какая, в общем-то,
разница?). Но даже когда этим адресатом является сам говорящий,
диалог все равно рушится, еще не успев получить малейшие очертания
определенности.

Но зачем же тогда говорить, если все уже сказано? Вероятно, потому
что опыт рефлексии может быть только индивидуальным. Только в
этом случае он ощущается как подлинность, как настоящее. Все писатели
утверждают (пытаются утверждать) одно и то же, но все они говорят
(пытаются говорить) об этом каждый по-своему. И потому невозможно
понять, все ли сказано или не сказано вообще ничего.

Этот беспрестанный поток неговорящей речи вполне соотносится и
с эстетическими теориями самого Бланшо об «отсутствии книги» и
«смерти последнего писателя». Действительно, если открыть нехудожественные
произведения Бланшо, его статьи и эссе, то мы обнаружим в них
те же самые, абсурдные на первый взгляд выводы: «Странность этой
речи в том, что она, кажется, что-то говорит, в то время как не
говорит, быть может, ничего.. Не говорит ли тут отсутствие всякой
речи?.. В каждой настоящей книге есть и другая преисподняя, центр
невнятицы, нечитаемости, где бодрствует и ждет окопавшаяся сила
этой речи, что вовсе и не речь, нежное дуновение канители вечного
пережевывания» _ ³⁷. Но писатель этот
мертв отнюдь «не безмятежной смертью мира, которая – покой, тишина
и конец, но той иной смертью, каковая есть смерть без конца, опыт
отсутствия конца» _ ³⁸. «Умирать смертью,
конца которой нет» – вот на что обрекает Бланшо того, «кто ради
письма выпал из времени». Выпадение из времени
здесь одновременно знаменует бесконечную трагедию и величайшее
счастье. Тексты Бланшо буквально переполнены этими утверждениями,
построенными на противоречии и двусмысленности формулировок, балансирование
которых и определяет философскую гармонию, языковую симметрию
и афористическое совершенство этих тезисов. Парадоксальность текстов
Бланшо определяется тем, что эти абсурдные сентенции и раздвоенности
смыслов он формулирует с предельной рациональностью.

Роковая неизбежность, с которой столкнется каждый, кто попытается
проанализировать тексты Бланшо, состоит в том, что для того, чтобы
написать о нем не останется ничего, кроме как бесконечно цитировать
его. Словно он сам нарочно заключил читателя все в тот же лабиринт,
именуемый récit. «Рассказ – отнюдь не отчет
о событии, но само это событие, приближение к этому событию, место,
где последнее призвано произойти – пока еще грядущее событие,
посредством притягательной силы которого рассказ, и он тоже, может
надеяться стать реальностью». «Рассказ есть движение к точке не
только неизвестной, неведомой, чужой, но и к такой, что она, кажется,
не имеет до и вне этого движения ни малейшей реальности, и при
этом столь властной, что только из нее одной и извлекает рассказ
свою прелесть, так что даже начаться он может не ранее, чем ее
достиг; однако только рассказ и его непредвиденное движение и
предоставляют пространство, где точка эта становится реальной,
могущественной, притягательной» _ ³⁹.
В тесном абсурде существования единственным пространством для
философского блуждания оказывается литература. Как человек у Хайдеггера
оказывается заброшенным в существование, так писатель у Бланшо
находит себя заброшенным в литературу. Искусство продолжает двигаться
дальше там, где увязает наука. Вневременным может
быть только искусство. «Когда философ останавливается, художник
идет дальше» _ ⁴⁰», – если вспомнить
Сартра. «Литература начинается там, где мысль сбивается с пути»,
– если процитировать переводчика текстов Бланшо Виктора Лапицкого
_ ⁴¹. «Литература начинается тогда,
когда ее ставят под вопрос», – если привести слова самого Мориса
Бланшо… _ ⁴²

–––––––––––––––––––––––––––––––––-

Примечания

1. Вот, например, несколько книг, переведенных за последние
10 лет на русский: Бланшо М. От Кафки к Кафке
М.: Логос, 1998; Бланшо М. Мишель Фуко, каким
я его себе представляю. СПб., 2002. Бланшо М.,
Пространство литературы. М.., 2002.

2. Бланшо М. Рассказ? М., 2003.

3. В этом году была издана целая подборка написанных
им послесловий: Лапицкий В. После-словия. СПб.,
2007.

4. Лапицкий В. Послесловие? // Бланшо
М. Рассказ? М., 2003, с. 550.

5. Показательны, впрочем, акценты, расставляемые Бланшо
в отношении философии Ницше: «Мысль о сверхчеловеке означает в
первую очередь не пришествие сверхчеловека, а исчезновение чего-то,
что могло бы называться человеком» ( Бланшо
М. Ницше и фрагментарное кино ).

6. Здесь все же нужно заметить, что о влиянии Арто
и его теории отказа от языка стоит говорить с долей условности:
когда «Театр и его двойник» (единственное произведение, где мысли
Арто подчинились некоей систематизации) был издан, Бланшо уже
написал несколько романов и ряд рассказов и статей. Хотя хронологически
взгляды Арто безусловно оформились в некую систему гораздо раньше
– уже в 20-е годы ХХ в.

7. Бланшо М. Вечная канитель. // Рассказ?
М., 2003, с. 49.

8. Бланшо М. Темный Фома. // Рассказ?
М., 2003, с. 202.

9. Бланшо М. Ожидание, забвение. //
Рассказ? М., 2003, с. 460.

10. Арто А. Нервометр. // Антология
литературного авангарда ХХ века. СПб., 2006, с. 71.

11. Арто
А. Два письма Жаку Ривьеру. // Иностранная литература,
1997, №14

12. Бланшо М. Темный Фома. // Рассказ?
М., 2003, с. 152-153.

13. Бланшо
М. Литература и право на смерть.

14. Фолкнер
У. Красные листья.

15. Бланшо М. Ожидание, забвение.
// Рассказ? М., 2003, с. 471.

16. Бланшо М. Тот, кто не сопутствовал
мне. // Рассказ? М., 2003, с. 335.

17. Здесь возникает неожиданная (но в рамках этой статьи
– осторожная и пунктирная) параллель с Андреем Платоновым, в философской
системе которого присутствует схожая идея. В его произведениях
смерть несет в себе амбивалентное значение: это тайна, без которой
жизнь утратила бы даже остатки смысла. Именно трансцендентность
смерти доводит человеческое бытие до максимально «высокого напряжения».
«Надо быть живым даже для того, чтобы чувствовать смерть, горе,
мертвые ничего не могут чувствовать. Для смерти нужны живые» (
Платонов
А.П. Записные книжки. ).

18. Бланшо М. Вечная канитель. //
Рассказ? М., 2003, с. 50.

19. Бланшо М. Ожидание, забвение.
// Рассказ? М., 2003, с. 515.

20. Бланшо М. Последний человек. //
Рассказ? М., 2003, с. 392.

21. Бланшо М. Когда пожелаешь. //
Рассказ? М., 2003, с. 274; с. 267.

22. Бланшо М. Ожидание, забвение.
// Рассказ? М., 2003, с. 451.

23. Бланшо
М. Где на этот раз. Кто на этот раз.

24. Бланшо М. Тот, кто не сопутствовал
мне. // Рассказ? М., 2003, с. 287; с. 346.

25. Бланшо М. Темный Фома. // Рассказ?
М., 2003, с. 166.

26. Бланшо М. Тот, кто не сопутствовал
мне. // Рассказ? М., 2003, с. 353.

27. Арто
А. Два письма Жаку Ривьеру. // Иностранная литература,
1997, №14

28. Бланшо М. Безумие дня. // Рассказ?
М., 2003, с. 131.

29. Бланшо М. Когда пожелаешь. //
Рассказ? М., 2003, с. 277.

30. Батай Ж.. Литература и зло. М.,
1994, с.120.

31. Кроме ассоциации с Батаем в голову приходит и параллель
с обэриутами, с их культом безмолвия – «бесконечным небытием»
Хармса и «дробящимся временем» Введенского.

32. Бланшо М. Ожидание, забвение.
// Рассказ? М., 2003, с. 508.

33. Бланшо М. Тот, кто не сопутствовал
мне. // Рассказ? М., 2003, с. 340.

34. Бланшо М. Ожидание, забвение.
// Рассказ? М., 2003, с. 524; с. 462.

35. Батай Ж.. Литература и зло. М.,
1994, с. 141.

36. Этот «язык, который замалчивает себя, поскольку
сам на себя накладывается», притягивал и философское внимание
Мишеля Фуко (Фуко М. Безумие – отсутствие творения.
// Матрица безумия / Карл Густав Юнг, Мишель Фуко. М., 2006, с.
146).

37. Бланшо М. Смерть последнего писателя.
// Антология литературного авангарда ХХ века. СПб., 2006, с.118-119.

38. Бланшо М. Взгляд Орфея. // Антология
литературного авангарда ХХ века. СПб., 2006, с. 103.

39. Бланшо М. Пение сирен. // Антология
литературного авангарда ХХ века. СПб., 2006, с. 112.

40. Сартр
Ж-П. «Аминадав», или О фантастике, рассматриваемой как
особый язык. // Иностранная литература, 2005, №9

41. Лапицкий В. Послесловие? // Бланшо
М. Рассказ? М., 2003, с. 571.

42. Бланшо
М. Литература и право на смерть.