Проза

Из множества женщин, тронувших сердце, эти двое тревожат его постоянно,
мерцая маячками воспоминаний. Хотя я давно уже не получаю вестей
ни от одной из них.

*Пепел розы*

Наташа появляется в моей жизни в начале девяностых.

Мы снимаем квартиру в большом дворе, где одноэтажные домишки теснят
друг дружку неказистыми террасами и пристройками. Такие дворы
называются «шанхайчики».

... – Нату все принимают за проститутку, – рассказывает о своей
родственнице соседка, – это всё из-за рта – у нее такой большой
рот, как у негритянки. А черты лица тонкие, глаза красивые – армянские
глаза. А волосы она обесцвечивает.

Соседка Анечка тоже армянка. У нее носатый худющий муж Карен.
Наркоман. В его громадных черносливовых глазах – тоска.

Карен работает на мясокомбинате, и каждый день варит в турочке
вытяжку из маковой соломки. Белая газовая плита в пятнах от реактивов.

Анечка в той же турке варит кофе – «вначале сахар в сухой джезве
должен закипеть – потом сыпь кофе и лей воду» – и страдает от
вида залитой плиты, но не чистит ее – «руки не поднимаются» –
все равно Кареново варево стекает через край каждый день.

– Наташа продает на толчке вещи – спекулирует, и ее все время
пытаются снять, как шлюху, а она такой тонкий человек,слушай,
– пухлые ручки Анечки взлетают вверх, но тут же упокаиваются на
большой груди, – у нее такая психика нежная, она даже на учете
состоит в психдиспансере.

– А познакомь меня с ней, а? – решаюсь вдруг я, двадцатипятилетняя
мамашка двоих малышей-погодков, коротающая дни в стирке, глажке,
купаниях и кормлениях.

– Я ж и хочу! – Анечка вскидывает большие армянские брови, удивляясь
моей непонятливости, – вечером она с братом придет к нам в гости,
у Карена ж День рождения, и вы приходите.

… гости и соседи курят во дворе в ожидании праздничного ужина
– Анечка собралась накормить всех армянскими голубцами. Наташа
курит в стороне от всех, прислонившись к сливовому дереву.

Наблюдаю за ней из окна – меня не видно за шторой. Смотрю и пытаюсь
понять что такое «тонкие черты».

У Наташи тонкие брови – сильно выщипанные – это да. Тонкие крылья
маленького носа. Большие глаза. Рот, да, большеват, но я не понимаю,
почему из-за него Наташу принимают за проститутку.

Мне страшен мир, где размер рта – маркер продажности на рынке
любви. «Это не мир, а война» – тоскую я, домашняя женщинка, молодая
мамашка, чья нынешняя война – всего лишь игрушечные бои с кашлем
и насморком в тельцах обожаемых ребенков.

Выхожу во двор, к дереву.

– Здравствуйте, Вы к Ане в гости пришли, да?

– Слушай, так пить хочется, сушняк после таблеток, нет воды? –
хрипло говорит Наташа.

– Пойдем, – киваю я, – есть компот. И минералка.

Она пьет компот, подкатывая глаза все сильнее с каждым глотком.
Выдыхает. Смотрит не мигая и не улыбаясь:

– Вкусный, как мамин прямо.

– Мой дедушка называл такие компоты «кремлевскими», – я старательно
улыбаюсь, мне хочется быть с ней милой.

– А минералку не могу пить – после родов сидела на диете: мороженое
и минеральная вода, и больше ничего. Месяц. Теперь не ем мороженое
и не пью минералку.

– Зачем тебе диета? – удивляюсь я, глядя на щупленькую, узкобедрую
Наташу.

– Потому что я весила на тридцать кило больше, чем теперь. А сейчас,
когда я толстею, у меня начинается депрессия, и я попадаю на Сады
Калинина.

– Какие сады?

– Дурка там – психоневрологический диспансер. Два раза в год лежу
по паре недель. Сама прихожу, как почувствую, не жду что навалится
депра. Укольчики, ванны, таблетки – и на полгода хватает, чтобы
жить более-менее. А раньше до приступов буйных доходило.

Нас зовут – стол уже накрыт. В «шанхайчике» застолья летом устраиваются
прямо во дворе.

Армянские голубцы – чрезвычайно меня интриговавшие – готовились
в большом эмалированном ведре. Теперь оно высится на краю стола,
и Анечка достает из него фаршированные мясом баклажаны, болгарские
перцы, помидоры, кабачки и даже яблоки. А привычных мне – капустных
голубцов – нет.

…я тихонько сижу и смотрю на веселых и шумных людей. Они мало
едят и много пьют. Кажется, кроме меня вообще никто не ест. Самыми
вкусными мне кажутся фаршированные помидоры. Баклажаны не впечатляют
вообще – преснятина.

– Пошли покурим, – говорит мне в ухо подошедшая сзади Наташа,
уже очень, очень пьяная.

Устраиваемся у открытой двери моей кухоньки, выходящей прямо во
двор. Наташа курит, я – нет, я смотрю на нее: небрежной лепки
большой рот, чуть напрягаясь удерживает тонкий белый столбик дамской
сигаретки. Потом та оказывается в пальцах, и рот выговаривает
разные слова – ощущение от них, как от злой долгой судороги.

У Наташи тоже ребенок – дочка Валечка. Муж? Нет, мужа не было.

Было групповое изнасилование в шестнадцать лет.

– Понимаешь, я была худая, большегрудая и большеротая. На Дубинке
никто не верил, что я девственница. А я боялась всех, и прятала
страх за гордым видом. Нахамила однажды в ответ, когда один блатной
руки распустил.

Он отомстил: собрал компанию, вечером подкараулили меня и в подвал
затащили. Напоили вином – просто влили в рот бутылку. Кстати,
вино не пью теперь – только водку.

Мне повезло – я от вина отключилась сразу, и ничего не помню.
Ни сколько их было, ни что они делали со мной.

Меня нашел брат – Вовка. Старший. Он, кстати, тут. Со своей женой.
Ну, почти женой – живут вместе, регистрироваться пока не хочет,
думает.

Вовка тем же вечером ударил ножом того блатного. В живот попал.
Сел на шесть лет. А я узнала через три месяца, что беременна.

– Мама писала заявление в милицию?

– Нет. А отец к тому времени уже давно умер. Нас бы просто убили.
И потом… кто бы в милиции, глядя на меня – с таким-то ртом – поверил
в изнасилование?

– Ничего такого не вижу в твоем рте! – нервничаю я, – у тебя глаза
тревожные, умные, при чем тут рот, почему, почему?

– Ну…думают что «рабочий» рот. Вот и… Я привыкла. Два курса в
дурке в год – и жить можно. А Валечка – хорошая девочка, учится
хорошо. И я была образцовой матерью, когда она родилась. Я знала,
что все бабки во дворе шипели про меня. Никто не верил, что я
ребенка из роддома заберу, что буду заботиться. Списали меня в
шалавы. А я хорошая оказалась мать. Мама сидела с Валечкой, пока
я на толчке с утра торговала шмотками, косметикой. Знаешь, как
я ее хорошо одевала? У-у-у. И коляска импортная, и все бутылочки,
пустышки, костюмчики – я, сколько зарабатывала на толчке, столько
на дочку тратила.

Наташа вновь закуривает и затягивается так сильно, что расцвеченный
оранжевым «люрексом» столбик пепла стремительно сжирает треть
сигареты сразу.

Я смотрю на ее рот. «Вот гадство», – думаю я, – «ну как же так,
ведь это просто лицо».

– Я к тебе приеду, – говорит Наташа, – в понедельник толчок не
работает, и я приеду к тебе в гости.

Она приезжает, и потом появляется у нас довольно часто. Мы тоже
ездим в гости к ней. Знакомимся с Валечкой, и с мамой – пожилой,
очень доброй, красивой женщиной, тоже Валечкой.

Знакомимся с Наташиным братом и его полу-женой. Брат после шести
лет тюрьмы болеет. Почки. Простатит. Очень хочет ребенка, но его
как-бы-жена никак не забеременеет.

Однажды Наташа приезжает ко мне и говорит с порога:

– Вова хочет, чтобы ты стала суррогатной матерью их ребенка. Чтобы
тебе пересадили их яйцеклетку уже оплодотворенную, и ты бы выносила
ребенка. И родила. Он заплатит, много. На маленькую квартиру хватит.

Я улыбаюсь и качаю головой: «Нет».

– Я им сразу сказала, что ты откажешься, – вздыхает Наташа, –
а Вовка так хочет чтобы ты. А никому другому не доверяет. Говорит,
лучше, мол, останусь без ребенка.

– Может быть им надо просто пожениться для начала? – мне двадцать
пять и я – правильная девочка – не мыслю детей вне брака. Может
быть, ее организм отказывается беременеть, потому что она не уверена,
что он женится и у ребенка будет настоящий отец?

– Черт… – задумывается Наташа, – и почему мой, сука, организм,
не такой умный, гад…

Мне делается стыдно. Эта моя уютная девочковая правильность, оказывается
– жестокая вещь, если приложить ее к жизни другого. Я чувствую
себя дебилкой, и слышу, как рассыпаются на дикарские бусы позвонки
из хрупкого скелетика моего ясного миропонимания. Бывшего ясного
миропонимания.

Наташа оказалась первым человеком, кто ненароком вылечил меня
от тупой категоричной лже-правильности.

За что она меня любила – не знаю. Я ведь часто изрекала подобные
благоглупости.

Она иногда забывала номер моей новой квартиры – обычно это случалось
в период запоев – и тогда, приехав на такси ночью, становилась
посреди двора десятиподъездного дома и кричала:

– Лааааааа-ра! Ла-раааааааа! Это яаааааааааааа! Я приехала к тебеееееееееееееееееееееее!
Лаааааар! Спустись за мной!

Я пыталась приохотить ее к Церкви, она сходила со мной несколько
раз, а потом сказала:

– Не могу. Не верю я им там никому. И мне не нравится как там
на меня смотрят.

А Валечке понравилось в церкви и они с бабушкой так и продолжали
ходить туда по воскресеньям.

Наташа влюблялась часто и сразу стремительно, жертвенно.

– Я купила себе сигаретницу, смотри! – протягивала футлярчик вишневой
мягкой кожи, облегающий сигаретную пачку. Представь, как шикарно:
доставать сигарету не из коробки, а из такой штуки. Знаешь, сколько
стоит? Можно было туфли купить.

Она дарит эту вещицу уже через неделю некоему Паше. Тот спел под
гитару какие-то стихи, и она влюбилась.

– Он такой нежный, – шепчет мне Наташа спьяну, – такой нежный…а
Анька дура. Знаешь почему? Она захотела изменить своему наркоману-Карену,
и переспала с Пашей, а потом и говорит мне: «Дура я, что трахнулась
с ним, потому что у Карена вот такой здоровый член, а у Паши –
смотреть не на что, так какой смысл?»

Тут я краснею – мысль о том, что члены у всех разные никогда прежде
не касалась моего сознания, а уж об опытном познании и говорить
нечего.

– Вот дура, представляешь? – продолжает Наташа, не замечая моего
смущения, – Пашка ж не-е-е-жный, – тянет она, зажмурясь.

Наташа тянет нежного Пашу еще месяца три – селит у себя, кормит,
задаривает шмотками. Пока не понимает, что Паша не хочет работать.
Вернее, он работает – нетребовательным альфонсом, и работу свою
любит.

Однажды она приезжает на такси днем, трезвая:

– Поехали ко мне, сейчас! Я мебель купила! Ты должна сказать,
какого она цвета!

Мебель – диван и два кресла – обита мягким велюром. Цвет…такой
цвет бывает у не накрашенных губ, сухих от сильного мороза.

– Я говорю всем, что это не розовый! – возбужденно заявляет Наташа,
– это пепел розы! Ну скажи! Ведь правда же похоже?

– Пепел розы, – повторяю я задумчиво, и смотрю на ее, всегда не
накрашенный, рот, – очень верно.

«Пепел розы» – то, что от тебя осталось в шестнадцать лет, подруга»,
– понимаю я в тот момент.

… а потом мы сняли другую квартиру, а Наташа с мамой поменяли
свою, одновременно. Так мы и потерялись.

(Окончание следует)