Комментарий |

Осенний гость

 

Повесть

 

 

I

Холодная дорога с красно-жёлтыми мазками надежды на тепло, на уют семейный далёкий, что когда-нибудь приведёт она по долгим верстам к любимой – Натали. А волнопад тоскливых рифм, как листьев осенних стелет и стелет под колеса кибитки:

«Куда же ты? – В Москву, чтоб графских именин
Мне здесь не прогулять.
– Постой, а карантин!
Ведь в нашей стороне индийская зараза,
Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,
Бывало, сиживал покорный твой слуга;
Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!..»
И так всюду в России – только тёплые мазки надежды – на свободу, на счастье, на любовь на фоне регулярной серости. И так всюду сейчас здесь – в девятнадцатом веке, в тридцатом году, в октябре, потому что – осень.
Ах, осень! Она крадёт тепло и отдаёт одновременно чуть лучиками солнечными сквозь вековые сосны. Она заточает в свои холодные стены и, претворяясь музой, опутывает вдохновением. А он, стремительный гений уже мчался и от неё и к ней одновременно по ризадеевской дороге, вдоль Верхнего пруда – в Выксу.
– Но-о, пошли! – пробасил в бороду извозчик и опустил кнут на спины двойки, когда она начала вязнуть в дорожной жиже.
– Погоди, не тряси так! – крикнул как можно сильней Александр Сергеевич, приоткрыв левую дверь кибитки. – Я хочу посмотреть.
– Смотрите, барин! – ответил ему, еле услышав, глуховатый извозчик, не оборачиваясь.
Сидящий с извозчиком рядом на облучке камердинер Прохор ткнул его локтем в бок, сказав усмехнувшись:
– А чего смотреть, всё одно и то ж. Тамошний лес и тутошний тоже лес-от…
– Ну, не скажи, Прохор! – возразил слуге Пушкин. – Какая пора стоит чудесная! – провожал взглядом сосны. – И не одно и то же, ни одного нет одинакового вида, везде разный лес. В этом и чудо божьего мира – в разнообразии единство! – крикнул и закрыл дверь.
– Чаво лес? – переспросил глухой извозчик.
– Да, ладно, – закрыв дверь крикнул Пушкин глухому извозчику. – Сколько мы вёрст проехали – и в Арзамас, и в Лукоянов, и в Выксу вот, а везде лес разный.
– Что лес? – сказал извозчик. – Лес – он кормилец! Или избу поставить, или из зверя какого шубу справить…
– Шубу? – посетовал Пушкин. – Вот ведь чёртово племя… Вы шире смотрите глазами. На красоту смотрите!
– А на что она нам простолюдинам красота? – разобрав, ответил извозчик и повернулся, – С красоты сыт не будешь. А вот завязнем, будет красиво. Но-о! – тряхнул поводья.
– Ох! – вздохнул Александр Сергеевич, снова приоткрыл левую дверь, разглядывая шапку соснового бора на противоположном берегу большого пруда, – Красота-то какая! Осень... Но в Болдине она всё равно немного другая.
– Ну, красота, пошли! – приказал извозчик лошадям и приложил по спинам кнутом.
Те дернулись, повели в сторону и кибитка, завязнув, сильно накренилась на бок.
Камердинер с извозчиком не удержавшись один за другим рухнули с облучка на землю.
– Едритвою! – ругнулся извозчик, вставая из лужи и вытирая грязные руки о зипун, – Приехали!
– Как не ловко! – зло крикнул ему чуть не вывалившийся из открытой дверки Пушкин.
– Поправим сщас, – невинно улыбнулся ему невидимыми в бороде губами извозчик.
Александр Сергеевич прыгнул через грязь из кибитки, поправил плащ и шляпу и спустился по рыжему игольнику к воде.
«Бабушка московская Мария Алексеевна здесь была» – вспомнил он, рассматривая трепещущий простор пруда, взяв одной рукой другую под локоть, и вслух себе сказал:
– И родила мою матушку.
– А? – не расслышал Прохор, помогая извозчику с экипажем, думая, что к нему барин обращается.
– Я говорю, матушка моя Надежда Осиповна родилась в этих местах! – громче сказал Пушкин.
– Далеко как забрались. А зачем-от? – спросил камердинер, толкая сзади кибитку.
– Да… Дед Осип Абрамович Ганнибал был флотским офицером и принимал здесь пушки, – неохотно поведал поэт своему камердинеру. – Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят… – представил белоснежный парусник, величественно волнующий воды пруда.
– И чего? – зачем-то спросил извозчик, всё равно ничего не услышав, вылезая ещё грязнее из-под кибитки.
Поэт ничего ему не ответил, вдыхая свежесть осени своей.
«Русь, Россия!» – вздохнул он, погладив бакенбарды, положив свой взор на пыльную траву, на вековые сосны, на пруд колыхающийся и вспомнил бабушкин Марии Алексеевны рассказ о встрече её с окаянным Емелей Пугачевым. – «Наверняка, где-то в этих местах, может и здесь вот на этом месте». Пушкин оглядел пыльную кривую версту, представив измученного бородатого дядьку в грязном тряпье на телеге в деревянной клетке о двух колес, имевшего несчастье родиться в этой державе, жить в это екатерининское время, в этом униженном, недовольном жизнью, озлобленном сословии; имеющего смертный грех гордыни возомнить себя помазанником Божиим.
– Россия, Русь! – сказал вслух поэт. – Вот где мается душа от несоответствия красоты и гармонии в природе и беспутной жизни людской. А ведь всё Божье творение, из одного котелка вытащено – и сосны и человеки…
– Так ведь рукотворённое вся ента балясина, пруд-от, – крикнул ему на это, тяжело выпрямившись Прохор.
– Рукотворенное, говоришь? – удивился Александр Сергеевич. – Ну, чудо, чудо ведь, а! Сродни в Петербурге Неву в гранит заковать. А тут лопатами такую махину земли поднять. Не весть как осьмое чудо света, а, Прохор? – повернулся Пушкин к кибитке.
Камердинер не понял про чудеса света, только головой покивал, пробурчав извозчику на облучке:
– Чудеса… А сколько душ сгубили поди на энтой подсобке… – и снова к колесу нагнулся и, немного погодя, уже вылазя за экипажем из лужи, крикнул. – Всё!
Пушкин опустил руки и сделал несколько вдохов полной грудью. Потом подошёл к выехавшей на возвышение дороги кибитке, где на облучок к извозчику уже забрался тяжело дышавший Прохор. Наступив на мягкое возле экипажа Пушкин обнаружил, что вляпался в лошадиный навоз.
– Ай! – досадно вытер о траву подошву, – Чудеса, да и только…
Бом-бом-бом! – колыхающаяся вода принесла колокольный благовест с того берега.
Александр Сергеевич вгляделся на чуть пробивающийся сквозь сосны источник – белоснежный корабль храма с блистающими крестами.
– Ныне какой праздник? – тихо спросил он.
Бом-бом-бом! – прокатилось по воде уже мерно и застряло в соснах.
– Бог весть… Ивана Богослова рано ещё, – ответил барину Прохор.
– Бом-бом-бом! – ласково погладил волны трезвон.
Показалось поэту, что они сразу вспучились боле и накатили пуще на берег.
– Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет, он бежит себе в волнах на поднятых парусах, – произнес он, представляя картину эту, взглянул на Прохора с извозчиком, которые часто крестились. – Иоанна Богослова девятого октября, а нынче пятое, – подтвердил слуге и тоже перекрестился.
Мимо них пробежал подросток, довольно по-летнему одетый, в лаптях.
– Эй, человек! – остановил его Пушкин, – Скажи-ка, голубчик… – и подумал что бы спросить, – А как проехать к вашему барину?
– Туды! – пропищал мальчик, показав рукой вперед, – Токо никого нету. В господской церкви оне, – и побежал далее.
– Вот как! – и озаботился и обрадовался одновременно литератор и крикнул ему вслед, – А куда ж ты спешишь, голубчик, аж запыхался весь?
Паренек отдышался немного и, тряся головой запричитал:
– А корова, дура такая, запропастилась. Матушка послала искать ея. А то, не ровен час, как волки зарежут, – и добавил испуганно шёпотом, оглядываясь по сторонам – А, могет, дух разбойника Рощина утащил!
– И много ли волков здесь? – поинтересовался Пушкин, не обратив внимания на последнюю фразу.
– Здеся? – задумался паренек, как считал. – Да много, небось. Барин наш еща всех не стребил на охоте.
Пушкин участливо покачал головой и махнул мальчику рукой – мол, беги. Тот тоже кивнул и помчался по дороге.
– Ну что, барин! Пожалуйте взад, ехать! – перебил его думы, пригласив снова в кибитку, камердинер.
– Фу-ты! – фукнул Пушкин. – Ты, Прохор, божье творение, а выражаться не умеешь. Ну что это – пожалуйте взад?
– Дак, енто… – замялся, увидев гнев барина, слуга. – Садиться то бишь.
Пушкин ещё раз вздохнул глубоко и подошел садиться в кибитку, сказав:
– Воистину, что дано Юпитеру, не дано...
– Эт Вы, барин, сочинитель-то! – перебил его старый слуга. – Умеете говорить, а я что – далее кобылиной жо… зада и не видывал ничего в жизни. Откуда научаться.
– Откуда… – задумался поэт. – Вот покойная два года как, твоя Арина Родионовна, царство ей небесное, и то выражаться умела.
– Ну, так они бабы, божьи создания, аки ангелы, потому и язык у них длинней. А мы мужики все от лукавого, – засмеялся вместе с извозчиком Прохор.
– Ладно, лукавый ты мой! – засмеялся и Александр Сергеевич, открыл дверку кибитки, подпрыгнул на подножку и сел. – Как не скажешь, все эфир сотрясать. Русский язык изящен.
– Ка-ак? – смеялся Прохор.
– Богат, богат! – крикнул Александр Сергеевич. – А я только благодаря бабушке своей и научился ему, смальства говорил только по-французски.
– Да ну! – удивился Прохор.
– Вот – да ну. И немного по-английски.
– Французский слышал частенько, а англицкий не доводилось.
А вот послушай, Прохор, – Пушкин взял с сидения сборник «The Portical Works of Milman, Bowles. Wilson, and Barry Cornwall», открыл, полистав, и прочел у Барри Корнуолла:
Here’s a health to thee, Mary,
Here’s a health to thee;
The drinkers are gone,
And I am alone,
To think of home and thee, Mary… 
– Что тот, что энтот – лягуха ква-ква, язык сломлешь, тфу. – сухо плюнул Прохор, – А про чаво хыть енто?
– Это про то, как все, кто пил за здоровье барышни Мери, умерли от пиянства, и только один любовник остался, – объяснил поэт.
– Сколько ж они выпили за неё? – оживился, услышав про выпивку, извозчик.
– Бог его знает… – ответил, поморщась, Пушкин, и к Прохору:
– А вот, Прохор по-русски на эту тему, ежели –
Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один, без гостей,
Пью за здравие Мери.
– Ва! По русски-то красивше и понятнее, а то ква, да ква! – обрадовался камердинер.
– Да уж, наш русский богаче, – радовался и поэт. – Как саданёшь по-русски поперек хребта трёхвершинным – пошёл твою не мать через зад колоду – и всем чертям тошно! – крикнул Пушкин и закрыл дверку.
Прохор засмеялся звонче вместе с подхватившим смех услышавшим последнюю фразу барина извозчиком и закашлялся громко, спугнув большую птицу, которая поднялась шумно из сосняка и проохала над головами мужиков. Они невольно нагнулись и проводили её взглядом. Извозчик тряхнул вожжи и весело приказал вперёд:
– Пошли твою не мать через зад колоду!
Лошади дернувшись, потащили с пригорка кибитку, которая вот уже понеслась по окатанной глубокой колее, разбрызгивая осеннюю грязь под себя и по разные стороны. Мальчишка, с которым только что разговаривал Пушкин и уже далеко убежавший еле успел отпрыгнуть на обочину, но попал ногой в яму, выругался, сплюнул, отер лапоть о жухлую траву и снова теперь уже медленно пошёл возле дороги за экипажем.
II
Кибитку качало из стороны в сторону и Пушкин, подпрыгивая в ней, еле успевал рассмотреть пролетавшие избы.
«Здесь побогаче будут крестьяне», – подумал поэт, сравнивая с виденными ранее – везде были добрые крыши и дворы-балясины.
Дорога вильнула круто влево, потом тут же вправо и перед взором слева пролетела улица, в конце которой стоял тот белый храм, который виднелся с пруда. Александр Сергеевич хотел было крикнуть извозчику повернуть, но тот уже разогнался вперёд, а тут и дорога повернула влево, упершись в чугунную изгородь парка. Пушкин пересел к правой стороне, любуясь благородной, сравнимой с изгородью Александровского сада решётку. Но и она кончилась, и дорога повернула снова вправо. Служба в храме, похоже, только что кончилась и несколько знатных людей вышли изнутри.
Пушкин приоткрыл левую дверь и крикнул на облучок:
– Постой-ка!
Извозчик остановил лошадей и поэт начал разглядывать приближающихся особ. Среди них выделялись особо одеждой высокий усатый с седыми бакенбардами немолодой мужчина в треугольной шляпе и шинели с красным воротником и три молодых человека подле – шедший на шаг впереди парень в широком плаще с бобровыми воротником и две девицы в широких беретах и собольих салопах, держащих военного мужчину под обе руки. Они тоже заметили экипаж и все четверо быстрее зашагали к нему. И в подошедшем уже ближе мужчине путешественник узнал генерал-лейтенанта Шепелева. Поэт сошёл из кибитки и тоже быстро направился к нему. Шепелев отпустил девушек, которые вместе с молодым человеком мелко поклонились незнакомому господину и пошли вперёд, а сам поравнявшись с на голову ниже себя Пушкиным обнял его крепко и расцеловал своими пухлыми с колючими усами губами.
– Надо же! Вот кого-кого, а Вас никак не ожидал здесь увидеть! – радостно сказал Шепелев, разглядывая смутившегося поэта, – Какими судьбами в нашем дремучем краю?
Пушкин неловко отцепившись от генерала и отводя взгляд, как храм разглядывая, поведал:
– Да вот, Дмитрий Дмитриевич, заключен в ваши дремучие леса, словно какой отступник и никак не выберусь.
– Ну-у! – протянул Шепелев. – Я подумал ко мне погостить, такая честь, Александр Сергеевич. Сам царь-поэт Пушкин пожаловал к старику в его пенаты!
– Да, как получится… И погостить тоже может... – неохотно успокоил Пушкин.
– Вот и славно! – сказал радостно Дмитрий Дмитриевич.
Пошли потихоньку. Поравнявшись с экипажем Пушкина, Шепелев скомандовал извозчику и камердинеру:
– Вы, давайте, поезжайте вперед, во-он! – рукой показал по дороге вдоль пруда. – За молодыми господами. А возле дома погодите нас.
Извозчик испуганно посмотрел на незнакомого военного барина, сравнивая и находя сходство с Пушкиным – такие же круглые выпученные глаза с длинными дугами бровей, острый нос и бакенбарды, посмотрел на Пушкина, который ему кивнул, и тронул вперед.
– Как заключен? – спросил Шепелев тут же Пушкина, слегка поддерживая одной рукой его за талию, другую заложив за свою спину.
Тихонько пошли так.
– Что? А! – задумался поэт, провожая взглядом свой экипаж. – Да вот, Дмитрий Дмитриевич, из Болдина проездом. Понаставили в связи с холерой пять карантинов до Москвы, не пробиться никак. Первый в Сиваслейке притормозил. Почтовая станция, остановиться негде. Написал прошение о подорожной в Нижний Новгород, меня в Лукоянов послали с этим… Ульянкиным… Ну никак не пробиться. Вот решил чрез ваши места. Здесь ведь есть перевозы через Оку?
– Перевозы? – переспросил Шепелев. – В Досчатом перевозят и в Шиморском…
– Колера морбус, хищница такая, вот и мы тут из-за неё… – посетовал, вздыхая хозяин.
– Да что Вы говорите? – терял надежду на переправу Пушкин.
– Да. А там, откуда Вы, любезный Александр Сергеевич, позвольте спросить – холеры нет? – пристально рассматривал лицо Пушкина Шепелев.
– Нет! – категорично ответил Пушкин.
– Ну и прекрасно! – воскликнул и широко улыбнулся Дмитрий Дмитриевич.
– Прекрасно? – удивился Пушкин.
– Прекрасно, что Вы здоровы и невредимы! И все взрослые и дети здоровы и невредимы…
Внизу, на берегу пруда несколько мальчишек удили рыбу. Один мальчик у воды вытащил рыбу, закричал звонко и другие, гогоча, к нему подбежали смотреть. Пушкин, наблюдал за ними, прищурившись от близорукости своей, что слезы чуть выступили из глаз. Он протер их платком и перевел взгляд на молодых людей впереди, ещё меньше ему видимых.
– А эти, Дмитрий Дмитриевич Вам как?.. – спросил про них уже почти исчезнувших из вида, рукой показав, но Шепелев опередил:
– Дети мои – Ваня, Настасья и Анюта. Уже как двенадцать лет без матери, – вздохнул генерал. – Вырастил, что ж…
– Извините, – извинился поэт, потревожив память о супруге.
– Да, ладно Вам, Александр Сергеевич, посмотрите какие невесты-женихи! Ваня всё театром бредит, всё в турков супостатов рядится, молодёжь… А девочки… чем девочки бредят…
– Женихами, – нашелся Пушкин.
– Верно! – засмеялся Дмитрий Дмитриевич вместе с подхватившим Пушкиным.
– А я тоже почти жених! – сообщил Александр Сергеевич.
– Вот как! И кто же это счастливица? – загорелся узнать Шепелев.
– Натали Гончарова.
– Гончарова… – пытался вспомнить Дмитрий Дмитриевич, – Не знаю. Красивая?
– Первая красавица столицы. Шестого мая мы помолвлены, – радостно похвалился Пушкин и процитировал. –
Исполнились мои желанья. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, Моя мадонна,
Чистейшей прелести, чистейший образец…
– Замечательно! – сиял Шепелев.
– И думаем в феврале венчаться.
– Замечательно! А, позвольте спросить Вас, Александр Сергеевич, откуда Вы едете? Ах, да из Болдино… – вспомнил Дмитрий Дмитриевич, – Простите старика, памяти нет… Болдино. И сколько до него?
– От Москвы пятьсот с небольшим верст по симбирскому тракту.
– Пятьсот верст… – прикидывал Шепелев. – А что там, в Болдине, Ваше имение?
– Да, имение отца моего, Сергея Львовича. По случаю моей женитьбы он отдал мне его и Кистенёвку с двумястами душами. Вот я ездил туда оформлять дела.
– Прелестно! – радовался за поэта Шепелев.
– Потому что теща моя будущая не даёт приданого, потому как нет.
– Вот как?
– Да мне оно и не нужно, – протянул Пушкин. – Но она настаивает, чтобы приданое предоставил я… Вот такие дела.
– Ну, дела не самые плохие, – улыбался Шепелев, – Всё уладится у Вас. Право, у меня как раз всё было наоборот. Вот оно приданое, – отпустил Пушкина и описал круг руками, – Вся Выкса! Тесть мой, Иван Родионович покойный оставил нам с Дарьюшкой заводы эти, да полтора миллиона рублей, да тысячи душ. А мне, знаете, любезный Александр Сергеевич, это все богатство наращивать в тягость. Да и не лежит душа гусарская раздольная моя к этому железу, – кружил руками хозяин.
Пушкин смущенно покачал головой и вспомнил:
– Да, душа гусарская! Напомнили про гусар. Вам поклон от Дениса Давыдова.
– От Дениса? Давненько его не видел, – обрадовался Шепелев фронтовому товарищу.
– А я только в августе гостил с ним в Арефьево у Вяземского, и он Вас вспоминал добрым словом и жалел очень, что фронтовики никак не могут встретиться, – сообщил Александр Сергеевич.
– Да… – пожалел и Шепелев. – И Вы, Александр Сергеевич, коли увидите его, непременно поклонитесь.
– Непременно, конечно же… – пообещал Пушкин, – Я, было, собирался на мальчишник его пригласить по случаю венчания, да вот никак… Эх! Ну, не судьба, если мне под венец пойти, уеду, как Вы на войну в Польшу.
– Полно-те, Александр Сергеевич, уж война не Ваш фронт. Лира! Поэзия! – как пропел Дмитрий Дмитриевич и легонько похлопал Пушкина по плечу.
– Пусть… Зато пророчество сбудется, – сказал загадочно поэт, – Какой-нибудь Вайскопф меня убьет…
– Полно, полно! – успокаивал генерал, – Ведь, ежели, не дай Бог, Вас убьют… А на войне ведь взаправду убивают, навсегда, – хитро прищурился. – То наступит в литературе тьма.
– Ой! Полно-те и Вам, – повторил за Шепелевым поэт. – Много хороших литераторов в отечестве нашем.
– Много-то – много, а Вы один наш светоч…
Кончился пруд, и дорога вышла на площадь перед домом в английском стиле о трех этажах, сажень на двадцать с двухэтажным флигелем в турецком стиле, пристроенным справа. У парадного подъезда крыльцо было с шестью белыми колоннами. Портики с колоннадами опоясывали и весь правый флигель здания.
Возле крыльца ждал экипаж, но Прохора видно не было.
– Роскошно! – восхитился Александр Сергеевич дворцом. – И кто же архитектор?
– На сколько помню… Кисельников – помнил Дмитрий Дмитриевич.
– Кисельников? Не знаю, – не знал Пушкин.
– Крепостной.
– Крепостной? – понравилось Пушкину.
– Тестя моего, в семидесятых годах прошлого века… А! Два этажа кирпичные были сначала, потом тестю Ивану Родионовичу захотелось третий, поставили деревянный. Ну в кирпиче третий позже… А Вы, Александр Сергеевич архитектурой интересуетесь? – заметил Дмитрий Дмитриевич.
Вдруг из ворот завода, что напротив дома по другую сторону площади двое парней в непонятных зеленых мундирах вывели под руки вырывающегося старого слугу Прохора. Он, увидав барина, начал кричать:
– Барин! Помозите! Скрутили окаянные!
Шепелев сразу же им крикнул, чтобы отпустили старика. Те разжали руки, толкнув вперед и Прохор, чуть не упав, матерясь и поправляя зипун подошел обиженно к господам.
Один охранник крикнул барину серьёзным басом:
– Шныр какой! Мы сперва за покойного Рощина приняли его. Уж больно похож по виду. Да в дыму метался, аки дух какой!
– А я что, я токмо посмотреть, да и токмо. Интерес у меня… ведь всё гудит-от … ну… – начал оправдываться Прохор.
Пушкин смущенно посмотрел на Шепелева, сказал смущенно:
– Извините, Дмитрий Дмитриевич, ну что с мужика взять…
– Да, ничего, у меня здесь охрана, свои рунты, – улыбался, дабы смягчить ситуацию Шепелев. – А он не знал, конечно… Ты, – обратился к Прохору, – поезжай вот туда, – кивнул на дорогу по левую сторону площади. – Там сразу за домом поворот направо и увидишь за домом рунтов конюшню. Скажешь, я велел накормить лошадей. А после устроитесь с извозчиком в людскую сюда, – показал на дом.
Понурый Прохор с минуту переваривал слова большого барина, боясь переспросить, что не запомнил, поглядел на Пушкина, как бы спрашивая разрешение и его, потом мелко поклонился и удалился к экипажу.
– Что за Рощин такой здесь у Вас бродит? – поинтересовался Александр Сергеевич, провожая взглядом свой экипаж.
– А! – махнул рукой Шепелев, – В прошлом веке был в этих местах разбойник с Тамболеса. Уж сколько лет прошло, а тут все словно с ума посходили, мол, видели снова. Чушь собачья!
Дмитрий Дмитриевич обнял легонько Пушкина за плечо и пригласил:
– А мы, любезный Александр Сергеевич, пройдемте ко мне откушать хлеб-соль…
III
Вошли внутрь в небольшую прихожую залу. Пушкин сразу обратил внимание на стене из розового мрамора справа от двери на огромный лепный герб со львами, всадником и рукой с кинжалом.
– Красивый герб, наверняка, Вашего рода? – поинтересовался поэт, раздеваясь и отдавая плащ и шляпу подошедшему в расшитой ливрее лакею. Сам, оставшись в синем фраке, он начал у зеркала разглаживать кудри.
– Вы верно подметили, Александр Сергеевич, Шепелевых, – рассматривал его шевелюру Дмитрий Дмитриевич, – Знаете, Шепелевы старинный служивый дворянский род. Ещё прародитель швед служил у литовского князя Ольгерда…
– У! Мы с Вами, Дмитрий Дмитриевич, корнями схожи. Предки обоих с запределов отечества. Только мои далече, – сказал поэт, разглаживая волосы.
– Правда? – осматривал Шепелев смуглый неславянский профиль Пушкина.
– Да. Прадед мой Осип Ганнибал из Африки.
– Вот как! – сравнивал Шепелев лицо Пушкина с виденными негроидами с широкими носами и не находил сходство.
– Арап. Эфиоп то бишь, – пояснил Александр Сергеевич, поправив бакенбарды и разглаживая фрак. – У Петра Великого крестник… А Ваш швед в России как оказался?
– Шель? В Россию он прибыл на службу к великому князю и остался. Из двоих сыновей его старшего звали Шепель, от него и фамилия.
Генерал снял свою шинель с помощью лакея и остался в послевоенном темно-зеленом вицмундире с георгиевским малым крестом на шейной ленте.
– Да, Александр Сергеевич, приучили меня, старого вояку носить мундир, – заметил интерес Пушкина к одежде. – У нас с этим было ой, как строго. Вот, извольте, – как раз тут еще не устроенный портрет, – показал на стоящую на полу в дальнем углу картину. – Копия, что в Зимнем дворце, в галерее героев Отечественной войны. На днях прислали из столицы. Здесь со всеми регалиями. Похож ли?
– Похож! – сравнил Пушкин старика с портретом молодого красавца в мундире со скошенным красными воротником и обшлагами и золотыми трёхзвёздочными эполетами, с орденами Святых Георгия, Анны и Владимира.
Поэт невольно вытянулся от величия заслуг генерала и нервно поправил свой фрак.
– А я Вас в Москве ещё хотел спросить про ордена, генерал-лейтенант, – как отрапортовал Александр Сергеевич. – Да как-то не удавалось…
– Это долго, Александр Сергеевич, я генерал в отставке, и Вы не мой солдат, – улыбался Шепелев. – Вообще-то это Вы поэтический генерал по сравнению со всеми этими нижними чинами от литературы… Гм… А эти награды… – показал Дмитрий Дмитиревич. – Ну, вот этот крест получил в двадцать три года за польское сражение при Хелме, этого уже в седьмом году за французов при Гут-штадте…
– А чины?
– Чины? Полковника за Швейцарию в девяносто девятом, флигель-адъютант со второго года, генерал-майор после Фридланда, генерал-лейтенанта получил в тринадцатом году после взятия Кенигсберга. А ныне, любезный Александр Сергеевич, Ваш покорный слуга на отдыхе… Ох! – вздохнул Дмитрий Дмитриевич. – Вся жизнь гусарская в кампаниях прошла. С кем только не воевал старый кавалерист – и со шведами, с немцами, с французами, а самые ожесточенные битвы с кем? – хитро прищурился.
– С кем?
– С дамами! – весело сказал Шепелев.
Посмеялись вдвоём от души.
– Да, дамы, дамы… ну, вот, – перевел Шепелев внимание на дворец. – Первый этаж. Здесь у меня всякое… Ну, а мы теперь пройдемте наверх.
Слева от парадной двери поднималась литая чугунная лестница с промежуточной площадкой и Пушкин ступил на неё, любуясь и отмеряя каждый шаг. По стенам лестницы висели небольшие портреты. А вот и второй этаж предстал парадным залом. Сразу привлекла внимание большая, словно паникадило люстра со свечками. На паркетном полу были уютно установлены диваны и кресла, мебель из красного и орехового дерева, инкрустированные столики и зеркала. По углам стояли в кадках длиннолистые пальмы.
На штофных стенах из голубого шёлка и картинами в шикарных золоченых рамах особо выделялся огромный портрет Петра Великого в латах и малиново-красной мантии, подбитой горностаем; были портреты поменьше Екатерины, Елизаветы Алексеевны, императора Александра и ещё меньше неизвестных Пушкину особ.
– Здесь у меня парадные… – поведал хозяин, – А выше, на третьем этаже жилые комнаты, мой кабинет, библиотека…
– Да-а, – иронично сказал поэт, разглядывая стены с картинами. – Такой галереи и в столице не встретишь! А это? – спрашивал, показывая на картины домочадцев.
– А это как раз господа Баташовы, построившие всё это. Вот мой тесть Иван Родионович… вот его брат Андрей… А это моя Дарьюшка.
– Красивая… была, – сказал Александр Сергеевич.
– Хмм, – хмыкнул Шепелев. – Вы не видели бюст её из чугуна… как живая! Есть ведь и тестя моего покойного и императора Петра… А это Левицкий, вот Боровиковский, знаете? Портреты эти домашних Аргунова… Кораблев, Колынин… не знаете… – показывал на картины Шепелев, – Так, обед готов ли? – спросил подошедшего дворецкого.
– Готов, – отчеканил дворецкий, поклонившись господам.
– Хорошо, сейчас мы с Вами, Александр Сергеевич, отобедаем, в том зале столовая…
Они ещё прошли молча по залу, немного погодя хозяин поведал:
– Да, это мастера кисти и холста прошлые. А вот есть у меня современный, сейчас… – сказал Шепелев, подошел к столику и достал из лежащего на нем альбома несколько рисунков. – Посмотрите, каково! – открыл альбом. – Самородок выксунский! Да сын ещё крепостного.
– Бывший? – понравилось Пушкину.
– Да. Его отцу Максиму Перфильевичу покойный Иван Родионович за талант и радения вольную дал со всеми его домочадцами. И сделал управляющим Выксунскими заводами. Но, к сожалению, он рано помер. Вот сынок тоже талант, глядите, подает надежды?
– И кто это? – поинтересовался Пушкин рассматривая пейзажи.
– Алеша Горностаев… Да, кстати, был у меня столичный литератор Свиньин в начале двадцатых, году в двадцать третьем, помнится… Кстати, а сами Вы с ним не имеете честь быть знакомы?
– А как же! – знал Пушкин. – Павел Петрович, знаком, как же, – усмехнулся Александр Сергеевич. – Уж русский жук ещё тот…
– Какой жук? – не понял шутки Шепелев.
– Из моей прошлогодней эпиграммы, – пояснил поэт и прочитал:
Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну что за пестрая семья!
За ними где не рылся я!..
Ну и там разные сравнения, а русский жук – это между нами, литераторами – соврать, что в воду плюнуть. Натура такая литературная…
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах… 
Вот Павел Петрович тоже приколот… Умеет, знаете ли, описывать места в которых никогда не бывал.
– Но, здесь-то был! – развел руками Дмитрий Дмитриевич.
– Здесь был… наверно… – усмехнулся Пушкин. – А в Бессарабии как-то на ярмарке приняли его за ревизора, да все почести по этому поводу оказали, а он ещё к дочери губернатора сватался.
– Да-а, – понравился Шепелеву рассказ. – Прямо сюжет какой-нибудь пьесы.
– Колоритный персонаж, – согласился Пушкин. – В этом году избран членом Академии Художеств, знаете?.. А у еще Сомова, кажется, про Павла Петровича есть стишок, на сколько помню, э-ээ:
Хвала, неукротимый лгун,
Свиньин неугомонный,
Бумаги дерзостный пачкун
Чужим живиться склонный!
Писатель, химик, астроном
И дипломатик славный,
Художник, врач и эконом,
Во всем нулю лишь равный.
И засмеялся Пушкин вместе с Шепелевым.
– А, кстати, Павел Петрович со мной в далеке в родстве, – добавил.
-Мир тесен! – ответил Шепелев. – И вот… Алеша Горностаев… – вернулся к альбому, – Показал я Павлу Петровичу эти рисунки, вот он взялся продвинуть Алешу в столице. Сейчас он в Царском селе пишет.
– Правда? – удивился Пушкин. – Но, на сколько я знаю, у Свиньина дела не важны сейчас. Вот и Отечественные записки закрылись. И будут ли еще выходить, Богу весть…
– Ну, в любом случае, будете в Царском Селе – непременно поинтересуйтесь…
– Непременно, – заверил Александр Сергеевич, давно ощущая неудобство в животе, и нетерпеливо ожидая окончания шепелевского экскурса, и скромно спросил:
– А-а… куда у Вас здесь цари пешком ходят?..
Обедали за большим длинным столом друг против друга. За открытой дверью суетились несколько человек обслуги, которые время от времени подходили сменить блюда или налить вина.
– У Вас есть любимые блюда? – поинтересовался хозяин у гостя.
– Есть, – с иронией ответил поэт, наслаждаясь видом сервированного стола. – Картошка по пушкински.
– Извольте… – Шепелев жестами руководил слугой с бутылкой вина.
– Да, просто все, – в нетерпении, что живот свело, говорил Пушкин. – Картошка варится в мундире, после чистится, и в постном масле обжаривается…
– Прелесть… Бургунское, – видя нетерпение Пушкина, хозяин уже поднял бокал. – Я, право, по службе к пиву привык, но этикет обязывает почитать вино…
После нескольких ложек оливье поэт похвалил яства, гостеприимство хозяина и, понимая не радужную перспективу долгой остановки в Выксе, всё-таки напомнил о своей проблеме:
– Подорожную в связи с холерой мне не дадут. Вот я пытаюсь без неё проникнуть в Москву, – и решил спросить про Ульянкина. – А Вы, Дмитрий Дмитриевич, случайно в Сергаче предводителя Лукояновского уездного дворянства некого господина Ульянкина не знаете?
– В Сергаче? Ульянкина? – переспросил Шепелев. – Да, вроде нет. Не имел чести… Не было сношений.
– А, ну ладно, – оставил тему Пушкин.
– Нет, а что он Ульянкин? – всё же выпытывал Дмитрий Дмитриевич.
– Да… пытался я проникнуть через него, а он меня мало того не пустил, да еще и хотел смотрителем по холере сделать.
– А Вы отказались?
– Конечно! – удивился Пушкин. – Какой я смотритель? Мне в Москву надо к невесте! И, потом, этот Закревский придумал карантины, обрекая население в них на вымирание. Огромные скопления людей у этих карантинов приводят к ещё большему распространению холеры! Что за негуманные методы? Где здесь законы? Этот Арсеник-паша наводит собственные порядки, не считаясь ни с чем! – так эмоционально, что покраснел, выпалил поэт.
– Что сделаешь, что сделаешь. Как на войне… – ответил спокойно Шепелев. – Как ещё остановить заразу эту?
– Вряд ли так остановишь! – категорично парировал Пушкин.
– Ну, если все будут рваться к невестам в Москву, то конечно… Не обижайтесь, любезный Александр Сергеевич… Насколько мне известно, генерал-майор ныне с инспекцией в южных провинциях, уж он то, поверьте мне, оседлает холеру, – жевал Шепелев.
– Закревский в отъезде? – полюбопытствовал Пушкин, не обратив внимание на первые слова. – Агрипина, супруга, значит одна в Петербурге. Знаете, – весело проговорил Александр Сергеевич, – довольно бурная особа, аки комета, увлекается поэтами, определила даже меня в свои наперсники, еле отвязался, – и рассмеялся звонко.
– Да уж, – усмехнулся и Шепелев. – С этими существами дамами справиться тяжельше, чем с холерой.
– А уж для генерал-майора и подавно! Только генерал-лейтенанту под силу, – пошутил Пушкин.
Дмитрий Дмитриевич сначала не понял намек, но тут же определил на себя и залился смехом, чуть не подавившись. И уже прокашлявшись, чуть успокоясь, подтвердил:
– Уж рассмешили, Александр Сергеевич, так рассмешили! Дамы, дамы… А Вы знаете ли, как мы с моей Дарьюшкой познакомились?
– Нет, извольте, – заинтересовался поэт, отправляя ложку щей из серой капусты в рот.
– В бытность уже не молодую в году, этак… – вспоминал Дмитрий Дмитриевич. – Десятом, кажется, остановился я вместе с гусарами недалече отсюда. Прознал, что у заводчика Баташова Ивана Родионовича имеется внучка на выданье. Да в то время дела мои изрядно поиздержались. Ну, поехал знакомиться, да карета моя перевернулась прямо возле этого дома, аккурат на площади вот здесь, – на окно показал. – Ногу я повредил. Пришлось меня Дарье Ивановне лечить. Ну, и долечила до мужей своих.
Пушкин хитро прищурился.
– А карета-то специально перевернулась? А? – спросил лукаво.
Шепелев тоже прищурился, но ничего не ответил, только покашлял, потом после нескольких ложек щей, поведал:
– А я, Александр Сергеевич, бывалость в гусарах тоже стишатами баловался, глядя на Давыдова. Ветер в голове, знаете, женщины… – но опомнился тут же Дмитрий Дмитриевич. – Помилуйте, конечно, стихи не от ветра в голове, хорошие, вроде Ваших. А что я рифмодуй, то бишь… – задумался Шепелев. – Ах, кокетки, конфетки, нимфетки. Трепещу, как осиновый лист. Я пред вами наивен и чист. В этом роде…
– Не дурственно, – похвалил ради приличия Пушкин.
– Да, ладно, ветер и есть ветер, – махнул рукой Шепелев, что капуста с ложки упала на скатерть. – А Вы, что новенького… Э-э…
– Ох, Дмитрий Дмитриевич, – обрадовался Пушкин. – Как ныне этой осенью в Болдине, нигде так не вдохновлялся… ну, вот извольте из Евгения Онегина, Вы первый – отложил прибор и процитировал себя торопливо, с желанием удивить хозяина. –
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
D.D. прекрасный человек…
Шепелев сначала несколько мгновений призадумался, переваривая пушкинские рифмы, пробурчал:
– Д.Д. прекрасный человек, – потом дернулся и легонько похлопал в ладоши, выпалив. – Преклоняюсь!
Пушкин как не заметил этот жест, сказал снова о своём:
– Вот думал сам дела на неделю. А ведь тут из-за карантина месяц в заточении. Невесть сколько времени еще промотаюсь. Оно с одной стороны, благо для уединенного творчества, с другой, в Москве ждет невеста. Да и в Санкт-Петербурге батюшка беспокоится, как дела…
– Столицы. Москва, Санкт-Петербург, – прожёвывал каждую букву Шепелев. – Свет весь там, а я средь этого железа, – кивнул в сторону завода. – В Москве меня тоже ждет дом на Вшивой горке. А в Петербурге… Есть там родственник по супруге Сила Андреевич, полковник отставной лейб-гвардии, в нонешним годе уволенный со службы по болезни.
– А я слышал, – вспомнил знакомое имя Пушкин. – Сила Андреевич Баташов, как же. У него и проживает ныне Петр Андреевич Вяземский. Ну да, у Прачешного моста.
– Вот как! Мир, как всё говорят, тесен! – посмеялся Дмитрий Дмитриевич.
Опять посмеялись вместе, и среди смеха Александр Сергеевич вспомнил про спор с Вяземским:
– Не знаете, случаем, Дмитрий Дмитриевич, здоров ли Полиньяк?
– Как? – не понял Шепелев.
– Да, вспомнил, что до моей поездки в Нижегородскую губернию поспорил с Петром про переворот во Франции. На бутылку шампанского. Я полагаю, что Полиньяка за то должно приговорить к смерти. А Вяземский, что это не законно и аморально. Ну…
Шепелев пожал плечами, сказав нетвердо:
– Да… Наверняка, уж Луи Филипп посадит его. Франция это не Россия. Не Выкса, ежели хотите… Вы, наверно, про Выксу с её заводами читали у Свиньина. И что-нибудь помните? – вернул Шепелев в Выксу.
– Да… – замялся Александр Сергеевич. – Статью читал несколько лет назад, всё разве упомнишь? Баташовы основатели, рукотворные пруды…
– Покажу я Вам в натуре, будьте покойны! – округлил глаза Шепелев.
– Не знаю… Стоит ли, – не захотел Пушкин. – Далек я от этого. И потом, ведь тороплюсь, Дмитрий Дмитриевич. Невеста ждёт… Я и здесь-то, по большому счёту, чтобы пробиться домой.
– Александр Сергеевич! Два-три дня невеста подождет, целей будет, – развел руками улыбаясь во все усы Шепелев. – У меня для Вас найдется досуг. Библиотека у меня большая, приобрел у Чаадаева – пятнадцать тысяч томов. Извольте. Охота? Пожалуйте. А я, – как-то сердито уже говорил генерал. – Разве Вам герой Отечественной войны не интересен?
– Интересны, Дмитрий Дмитриевич, как же, – показно вздыхая, успокаивал поэт.
– Я Вам скрашу здесь эту временную потерю невесты, уж будьте покойны – будут дела!
– Да дела, Дмитрий Дмитриевич, – корчась и глупо улыбаясь говорил Пушкин. – совсем противоположные Вашим планам меня здесь увлечь.
– Успокойте старого гусара, что несколько дней, аккурат до престольного праздника погостите, – настойчиво уговаривал Шепелев. – Тем более, что и для Вашего нелегкого писательского ремесла найдутся темы.
Пушкин вздохнул глубоко, достал платок и прикоснул к губам.
– Да… – спрятал платок, – Дмитрий Дмитриевич, оно, конечно, спасибо… А не слышали ли про моего деда Осипа Ганнибала, имевшего честь служить здесь? – вспомнил Александр Сергеевич.
– Ганнибала? – задумался Дмитрий Дмитриевич. – Это, наверно, при тесте моем Иване Родионовиче? Не знаю… А знаете, кто может знать? – нашелся Шепелев. – Древний Константинов в Решном. Вот он, наверняка и помнит.
– Вот как? – оживился Александр Сергеевич, – А как свидеться с ним?
– Свидитесь, непременно свидитесь. Только сначала…
– Охота!
– Так точно!..
После обеда господа вознамерились выйти в парк и, проходя к выходу на первом этаже, подошли к чудесной винтовой лестнице.
– А вот, любезный, Александр Сергеевич, посмотрите на диво – винтушка, – похвалился Шепелев, когда первый вошел в ещё одну комнату, поменьше, а Пушкин за ним, разглядывая еще предыдущую. – Поверите, что из чугуна? – показывая Пушкину винтовую лестницу. – Голландец смастерил один… Она как раз уходит вниз, в подвал… И в подземный ход. Хотите туда?
– Нет! – сразу отказался поэт.
Внизу возле лестницы стоял человек с коротенькой бородкой, опрятно одетый.
– Молодец! – улыбаясь и одновременно нахмуря брови, крикнул ему Шепелев.
Молодец вытянулся и с беспристрастным лицом отрапортовал:
– Рад стараться!
– Рунты мои, круглосуточная охрана. Удальцы, по шесть часов стоят, хоромы охраняют, – ткнул вверх пальцем Дмитрий Дмитриевич. – Ну, там не интересно, – улыбнулся застенчиво и почему-то шёпотом. – Винтушку Баташовы для девок сотворили. Ши-ирк! – кивнул вверх. – И в спальне.
Пушкин тоже улыбнулся и кивнул понимающе.
– А пойдем мы с Вами, любезный Александр Сергеевич, в парк…
 
(Окончание следует)
Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка