Литературная критика

Борис Боберов – врун. Все, что он ни говорит, – все ложь… Но ему
прощается все. Его ложь – святая ложь.

Евгений Петров. «День мадам Белополякиной»

1929 г.

Млошно, тошно: не хочется брать и читать что-нибудь из
художественной литературы.

И, кажется, догадываюсь, почему. Я ж дожил до того, что хочу
понимать, почему читаемая вещь художественна. А это чаще сложно,
чем просто. И что если не справлюсь. Вот и.

И вдруг напоролся на многообещающего писателя, прочёл резюме Андрея
Битова об одной известной поэтессе. Настолько тонкий
намёк-признание публичное, мол, та – пустышка, что я восхитился
умом и изяществом выступившего. И ведь сама же поэтесса не
заметила – поместила речь среди своих произведений. – Каков
Битов!

Я подошёл к библиотечной полке, где мог стоять он. Стоит. И взял
самую тонкую его книгу – «Вычитание зайца». М.,
Олимп∙ППП∙БаГаЖ. 1993. Как я потом вычитал в «Кругосвете», «книга новелл и
эссе».

Последнее слово и подвигло меня попробовать написать об этом
издании. Ибо в нём нет эссе! Люди не поняли!

Значит, есть для меня работа.

Правда, вижу, написав про одну битовскую страницу, что смак от этой
моей работы можно ощутить, только прочитав саму книгу
«новелл и эссе». И кто ж это сможет сделать, если Битов издал
только 1000 экземпляров?..

В общем, там не эссе, а стилизация под эссе. (Если под эссе понимать
прямое выражение авторской точки зрения, не слишком и
обоснованное: вот он-де так думает.) Я догадываюсь, что в
«Кругосвете» имели в виду конкретнее: не «эссе», а
литературно-критическое эссе. Вещь, какую пишут литературоведы в состоянии
расслабленности, так сказать. То есть нечто и не
художественное, и не научное. – Ругательное слово в устах плодовитых,
дельных учёных. «Кругосвет» явно не столь агрессивен, и
касательно «Вычитания зайца» имел в виду так: «книга маленьких
произведений художника и учёного». Учёного – потому что Битов
когда-то был аспирантом в ИМЛИ и даже диссертацию написал
было. Художника – потому что он маститый писатель.

Так вот «Вычитание зайца» всё есть произведение художника, а не учёного.

Потому оно художественное творение, что всё состоит из противоречий.
Рассказы и якобы эссе тут крупномасштабные взаимно
противоречащие куски целого – книги. Книги-мечты о возможности
литературоведения, оставаясь наукой, приобрести личностные
качества.

Убедимся.

И начнём с мелких противоречий.

Ими являются простота одних фраз и синтаксическая усложнённость,
вычурность других. Например, подряд написано одно по строю,
другое, опять первое, опять другое:

«Автор (в данном случае, именно я) с самых первых своих нетвердых
шагов в прозе твёрдо себе заявил, что стихов не будет писать
никогда и про великих людей – не будет писать никогда. Должен
сказать, что соблюдать это правило ему не стоило никаких
усилий, по крайней мере десять лет. Он просто был достаточно
занят. Но через двенадцать уже лет, правда, не автор, а его
герой Лев Николаевич Одоевцев уже писал про Пушкина (самого
запретного из всех великих людей), а ещё через год,
окончив-таки «Пушкинский дом», опять же автор (а не Л. Н. Одоевцев)
мог себя застенчиво застичь за сочинением акростиха,
посвящённого одной армянской даме. Слава Богу, падение дальше не
пошло» (С. 6).

Мечется Битов, действительно написавший «Пушкинский дом» и, поверим,
как-то относившийся к какой-то армянке (почему-то
национальность её отличительный признак).

Мечется и автор «Вычитания зайца» (далее – автор).

И это разные субъекты.

Автор кокетничает с читателем:

«Бессмысленно сидя не первый день над пустой страницей, вошла ему
откуда-то ниоткуда, с потолка скажем, звучная или показавшаяся
звучной строчка» (С. 6).

Графоман он, видите ли. Ла-ла-ла выдаёт. И это, мол, плохо.

А Битов, несостоявшийся учёный, поймал себя на том, что у него
появилось ненаучное предположение о датировке пушкинской
минидрамы «Сцена из Фауста», которое рвётся быть обнародованным как
именно научная гипотеза. И это тоже плохо: научное ла-ла-ла.

Тем более плохо, что уровень научности литературоведения аховый
(потому Битов когда-то и передумал принятую к защите диссертацию
защищать и так никогда в науку и не вернулся).

Уровень вообще всего соответствует так называемой эпохе застоя
(время писания там, мол, – застой):

«Историческое время вокруг напоминало вечность» (С. 6).

Другое дело, что и в 1993-м году, при издании «Вычитания зайца», то
есть после краха тоталитаризма в СССР (а яркого
тоталитаризма в иных странах и до того не было), мировой уровень
научности литературоведения остался аховый.

Но вернёмся из другого дела в первое – на 6-ю страницу.

Так вот там столкновение двух негативов: автора повествования и
автора реального, – даёт позитив – надежду на какое-то лучшее
невероятное сверхбудущее.

Читаешь и думаешь: не может это быть просто балагурством очень и
очень умного человека. Изящным фэканием по всякому поводу
человека, чуть не на каждой непроставленной запятой
демонстрирующего замечательное чувство меры.

То же и в стихе со столкновением довольно чёткого ритма с абсурдом смысла:

«Не токмо не закон, но и вообще без правил…» (С. 6)

(Для чёткости такта надо было б «вобще», а не «вообще». Но тогда б
не поддерживалось столкновение тактирующей и фразирующей
тенденции произнесения. И было б на самом деле графоманством.)

Автор повествования и стиха изо всех сил старается себя, свой стих
опорочить, сравнивая его с таинственно забывшимся стихом
идеальным: «ухватился за первую же попавшуюся строку, конечно
никак не равноценную, той [идеальной] не равную» (С. 6). Он
изощряется в остроумии насчёт этой, неидеальной: «Почему
«токмо»? – слабо подумал автор…» (С. 7) И ведь из «бессмысленно
сидя» всё ж родилось.

А когда я всю книгу прочёл и стал перечитывать сначала, то
гигантский же смысл в первой же строке стихотворения проявился от
имени автора новеллы (который не Битов). Этот не-Битов кричит о
вреде заорганизованности (той, что вокруг – имеется в виду
эпоха застоя – в виде, например, гибнущих деревень
Нечерноземья, или в виде современной – тогда-современной –
задогматизированной науки о литературе). Этот не-Битов превозносит
анархичного-де Пушкина. – Воспевается же – роль случайности.
Даётся бой – закономерности. «Даёшь свободу!» – антисоветски
понимают Битова все (а может, и он сам, пока он не художник,
пока не требует поэта к священной жертве Аполлон).

Всё очень серьёзно, но не-Битов, художник, выдал в то же время…
потеху. Такое ж не произносят вслух в жизни. Графоман никогда не
признаёт себя графоманом. Дурак – дураком. А тут…

Теперь подойдём иначе.

Если нельзя, – говорят ехидно, – но очень хочется, то можно… Ну а
если говорят ехидно про себя? Если графоман простодушно выдаёт
поток сознания своей исповеди… Если в подзаголовок введено:
«Исповедь графомана», а заголовок – «Фауст и заяц» (заяц –
случайность, Фауст – закономерная очередная, третья, веха в
мировом пути превосходства Пушкина над гениями: сперва над
Байроном, потом над Шекспиром и, наконец, над Гёте), – если
заголовок тоже ёрничает, так что тогда? – В заголовке –
исповедь ещё и научного графомана, другого не-Битова. Там
закономерность (столь милая советскому литературоведению) в ведание
о литературе всё-таки как-то протащена.

Тогда получается, что настоящий Битов выступил против обоих
не-Битовых. И реальный не то, чтоб в какой-то мере просоветский (раз
не-Битовы – антисоветские, скажем так для простоты). Нет.
Он, конечно, диссидент. (И за дело схлопотал от советской
власти когда-то.) Но. Он какой-то необычный диссидент.
Большинство диссидентов были правые. Значит, Битов левый? Нет.
Большинство – исторические оптимисты (реставрация капитализма
наступит-де, демократия наступит, мол, стагнация отступит,
дескать), а Битов – сверхисторический оптимист.

Его неосознаваемый идеал – в достижении всё же литературоведением
научного качества. Ни из сегодня, ни из завтра не понятно, как
и когда. И всё-таки! (Иначе зачем все эти противоречия
витают?)

Автор, не-Битов-литературный-графоман, писал стихотворение «в
сентябре 1982 года» (С. 6). Когда он написал «Исповедь…», если
Битовым издана книга в 1993-м? А ведь в 1983-м крупнейшему
пушкиноведу Фомичёву удалось
(http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v83/v83-021-.htm) «довольно убедительно определить»
(http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/10/knoboz04.html), что
«Сцена из Фауста» написана не после окончания «Бориса
Годунова», как осенило не-Битова-научного-графомана, а до. Не мог же
просто-Битов этого не знать? Ведь это ж не-Битов-лжеучёный
в книге считает необходимым дополнить науку о литературе
каким-то личностным аспектом (наука-де безличностна и потому
слаба). Зачем же реальный Битов книгу свою издал и умолчал о
новой, фомичёвской, датировке «Сцены из Фауста»? Замалчивать
всё-таки достижения советского литературоведения был склонен
диссидент? Или считал принципиально недостаточным метод,
каким работал Фомичёв, – текстологию (считающуюся
фундаментальной)? Или саму текстологию считал не дотягивающей до звания
фундаментальной? Или Фомичёва – недотягивающим до
текстологии?

Думаю, очень уж в сверхбудущее был устремлён Битов даже и в 1993
году. И художественная всё же книга у него (потому, дав ссылку
на учёную статью, я не предлагаю вам, читатель, её читать;
просто поверьте; непорядочность же Битова по отношению к
истине не влияет на художественность его книги). А наука… Да, до
сих пор слаба теория науки о литературе. И эта слабость
надолго. И Битов прав, уносясь в сверхбудущее.

Между прочим, до прямой фальсификации советского литературоведения
доходил Битов в своих художественных целях.

(Ну, тут неплохо знать, что пушкинский «Граф Нулин» – пародия на
шекспировскую «Лукрецию». Превзошёл-де Пушкин Шекспира «Борисом
Годуновым» и позволили себе над аж таким классиком
посмеяться, мол. 13 декабря. После попытки сбежать из ссылки в
Петербург.)

Итак, Битов-лжеучёный (то есть не реальный Битов, а некий не-Битов)
в якобы научном произведении (в эссе, мол) – части
«Вычитания зайца» – с подзаголовком «Упущенный комментарий» пишет:

«Например, Б. М. Эйхенбаум пишет о «Графе Нулине»: «Однако
происхождение замысла этой «повести», а тем самым и внутренний смысл
её остаются несколько загадочными. Неясен логический ход,
приведший Пушкина именно в это время к работе над такой
поэмой. <…> Несомненно, что между этими работами [«Борис Годунов»
и 4-я и 5-я главы «Евгения Онегина»] и замыслом «Графа
Нулина» должна быть та или иная логическая связь. Если психология
творчества – область тёмная и вряд ли полезная для
литературоведения, то логика творчества, установленная реальная
связь, реальное движение от одного замысла к другому, – проблема
совершенно необходимая для понимания как процесса эволюции,
так и внутреннего смысла самих произведений».

Подписываюсь тремя руками! Но как же он зайца-то и не приметил!..
Логический ход и впрямь не ясен…» (С. 108)

Так ложь состоит в том, что про неясность-то Эйхенбаум написал в
начале статьи, на 9-й строчке (см.
http://philologos.narod.ru/eichenbaum/eichen_nulin.htm). Чтоб обозначить, откуда он,
Эйхенбаум, исследование начинает. Была б ясность, нечего было б
и исследовать. И не публиковал бы Эйхенбаум свою статью,
если б она была безрезультатная. Именно потому, что он ясность
внёс, он статью и опубликовал.

(Я, хоть и дал ссылку на Эйхенбаума, опять не предлагаю вникать и в эту статью.)

Ложь ещё и в том, что нет (см.
http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/LITRA/SURAT.HTM) надёжного свидетельства, что не пустил Пушкина,
уже собравшего в Петербург в канун восстания декабристов,
перебежавший дорогу заяц. Есть только свидетельства намерения
поехать.

В чём святость лжи художника? – В том, что ему не обязательно нужно,
чтоб зритель, читатель, слушатель был его зритель, его
читатель, его слушатель, был его единомышленник в жизни
(искусство – не жизнь!). Художник свят тем, что испытывает нас на
излом, заставляя нас впадать в противоположности. Мы из мира
его произведения выходим, как из парной, грязными мы в неё
вошли или чистыми. (Бушмены, я читал, болели, если их
заставляли мыться… А некто сказал, что любовь к мытью американцев
связана с географической широтой местонахождения США, не
соответствующей широте Англии…) Художник может кого угодно
подразнить. А нам (искусство – не жизнь же) такой дразнилки знай
подавай.

Итак, одно из противоречий автора-мол-эссеиста состоит в следующем:
ясности в чём-то там у науки нет (С. 108). И признаться в
сём науке есть «нравственность и сила» (С. 107):

«Мы много раз позволяли себе некоторый яд в адрес литературной
науки, но именно с точки зрения научной этики находим себе в
подобном окороте поддержку: не всё можно, можно то, что ты
можешь наверняка доказать».

Ну и перед этим даётся на вид добросовестное, – с цитатами и точными
датами (если они не дальше января 1825 года), как и
полагается учёному, – перечисление упоминаний Пушкиным современных
ему лучших русских литераторов (в смысле: перегнал я их) и
столпов мировой литературы (в смысле: Байрона и Шекспира
перегнал, и вот догнать и перегнать осталось Гёте).

И этому соответствует подзаголовок – «Упущенный комментарий».

На вид всё прилично.

Другим противоречием, соответствующим заголовку «Мефистофель и
заяц», является демонстрация неприличия автора-мол-эссеиста. 1)
Ни из чего фактического во всей книге и в последней,
разбираемой, учёной её части, не следует, что Гёте был последним
столпом, помечающим Пушкину его «м и р о в у ю дорогу» (С.
109), то есть, что «Сцена из Фауста» создана после попытки
удрать в Петербург, после «Графа Нулина». Только из наития
эссеиста это следует. 2) Читателю с серьёзным видом предъявлен
логический круг: новеллист вставлял от имени героя новеллы
фактические, но редкостные, малоизвестные штрихи, например, что
Пушкин носил бороду, когда писал некое произведение; так
эссеист из совпадения слов новеллиста с былой действительностью
в своём эссе делает вывод, что постижение былого возможно с
помощью наития. Мы должны поверить, что когда писал
новеллист, он не знал того, что узнал эссеист, когда приступил к
написанию эссе. 3) По известной легенде Пушкин счёл
перебегающего дорогу зайца дурным знаком. Тем не менее, эссеист тратит
много строк на обоснование, что такое поверье имеет место
быть. 4) Не гоже учёному упоминать графомана. Пусть тот
ассоциативно и навёл учёного на мысль о связи Фауста с зайцем.
Ну, а если этот графоман – мы ж помним – ещё и придуман
новеллистом!?.

Потеха ж.

И от столкновения этих противоречий переживаешь нечто ускользающее
как желаемое быть возведённым в ранг истины. Ну, неужели хоть
будущая наука не включит в свой арсенал что-то из того, что
ныне зовётся «вариант научной графомании» (С. 108)!? –
Примечать роль зайца… Роль случая… Ввести случай в науку!..

17 декабря 2008 года на передаче «Выбирай себе имя, Россия»
обсуждали Пушкина. И Капица сказал, что Пушкин в одной строке одного
стихотворения дал нашу современную физическую картину мира:

И случай, бог изобретатель...

Чем, мол, не антиэйнштейновское «бог не играет в кости» в споре
Эйнштейна с квантовыми физиками.

И мне вспомнился некто Курдюмов, мировоззренчески возражавший
Пригожину, возведшему случай в философский принцип: причинность-де
низвержена. Нет, – возражал оппонент. – Не низвержена, а
введена в рамки. Внутри рамки таки случайность царит. Но не
далее. То есть не что угодно возможно.

Так то писалось ещё в СССР. Там и сам Капица для своей телепередачи
«Очевидное невероятное» эпиграфом брал все строчки того же
стихотворения Пушкина, отчего врезались в память только
первые:

О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель... 

А может, и вообще только первые две строки Капица и брал, не помню.

Зато теперь Капица лаконичнее.

Или такой же подпевала он теперь, как и был?

Битов зато не подпевал никогда.

Я не исключаю, даже очень вероятно, что сам Битов понимает себя
иначе: как постмодерниста, не сверхбудущее, мол, выражает он, а
нуль, отсутствие, мол, смысла. Что и буквальным цитатам из
«Психологии искусства» Выготского соответствует.

Но не духу той книги, в которой только одному произведению
искусства, готическому собору, словесно – толщенные стены,
стрельчатые окна, устремление к Богу – соотнесена триада: сочувствие,
противочувствие и катарсис.