Онтологические прогулки

="04_061.jpg" hspace=7> Barclay Shaw

Обретение информации происходит в два этапа: ввод (получение) данных
и их последующая систематизация. Впрочем, в последнее время
называют еще один этап – деконструкцию. Поскольку мир нам
всегда уже дан экзистентно, т.е. по самому факту нашего
существования, то классическая рациональность особый упор всегда
делала на втором этапе. Без систематизации не могут
осуществиться две основные формально-логические операции –
классификация и определение. Без взаимного соотнесения представлений
не может сформироваться понятие. Предельная или всеобщая
соотнесенность возможна лишь в рамках философии. Поэтому
философская рефлексия направлена на контекст, в котором
разворачивается наше мышление. В наше время этим контекстом отчетливо
становится город. К нему восходят все эпитеты нашего бытия,
которое не может не быть общественным: гражданское,
цивилизованное, урбанистическое, буржуазное и политическое…

Как понять город, чтобы через него понять все? У Давида Юма в
«Трактате о человеческой природе» есть примечательный отрывок, в
котором он сообщает, что видит Париж, но не может составить
его идеи, тогда как у него есть идея Небесного Иерусалима, но
нет восприятия. Это как раз тот случай, когда обобщение
опыта не сообщает знание, а ведь мы привыкли считать Юма
представителем британской эмпирической традиции.

Город определенно представляет собой структуру. Он мыслится не в
фактах, а в их композиции. Как неслышная музыка сфер Пифагора.
Она отчетливо мыслится лишь в момент перехода в иное, на
рубеже хаоса и космоса. Город тоже зрим мыслимым оком только на
рубеже. В центре мы неизбежно попадаемся на соблазн
тождества. Идя по Невскому, сложно представить, что когда-либо было
иначе: что не было асфальта на дорогах, людей, транспорта,
окрестных домов, мостов, подземных переходов, кинотеатров,
стеклянных витрин дорогих магазинов и кафе. Другие города
представляются копиями с незначительными коэффициентами или
отрицаниями. Такова логика системы. Европейцы долгое время себя
отождествляли со всем человечеством, а на уроках физики в
школе не сразу приходит понимание, что в пустой коробке все
же находится воздух. Лишь рубежи обнаруживают различие и
позволяют увидеть идею.

Но разве сегодня у города есть рубеж? Традиционно город
противопоставлялся деревне, но еще Маркс заявил о стирании этого
различия, а Хайдеггер констатировал превращение деревни в придаток
аграрной промышленности. Посредством маршруток, школ,
ларьков и телевизионных антенн деревни фактически интегрированы в
город. Старые деревни в прямом и переносном смысле стали
новыми районами города: Автово, Лигово, Купчино, Рыбацкое.
Деревянные дома давно разобраны, а на их месте выросли типовые
многоэтажные дома. Город переполнил края экумены, составляя
единое целое с космосом. Космополиты обрели родину
Космополь. Там уже продается местный журнал с похожим
названием. Он совсем лишен какого бы то ни было национального духа.
Тот же асфальт и те же дорожные знаки. Тот же McDonald’s и
китайские ресторанчики. Та же спущенная в массы модная одежда
и те же автомобили мировых концернов.

Контекст города настолько широк, что место рубежа у него занимает
периферия, за которой не иное города, но иной город. К
примеру, собственно центр Петербурга удивительно мал – это
территория, ограниченная Невой и Обводным каналом. Но периферия не
сразу бросается в глаза. Сначала идут фабрично-заводские
окраины (промзоны) Выборгской стороны, Полюстрово,
Обухово и бывшего Екатерингофа. Затем – застроенные многоэтажными
домами эпохи Застоя спальные районы Старой Деревни,
Гражданки, Веселого Поселка, Купчино и Лигово. Где-то между
ними расположились кладбища Пискаревки и Волково.

Но заводы в ином городе являются градообразующими (например,
бумажная мануфактура для Красного Села или Ижорский Завод для
Колпино), а многоэтажные дома и вовсе атрибут города. Даже
кладбища по многим показателям тоже мыслятся как город, только
мертвых. Обычно оно огорожено, что этимологически в русском
языке подтверждает его городской статус. Город, огород и ограда
имеют один корень. По-гречески кладбище именуется «городом
мертвых» – некрополем. Это созвучно с названиями
причерноморских степных городов – с Тирасполем,
Севастополем, Симферополем, Никополем,
Мелитополем и Ставрополем, что, в свою очередь,
отсылает к «греческому проекту» Екатерины Второй, напоминает о
Византии и земле предков – древнему отечеству скифов. Кроме
того, в Москве кладбище расположено в самом центре.

Дальше в глубине периферии города находится пояс Царства Машин.
Бетонные ограды гаражей и депо, парки общественного транспорта,
калитки дворов с надписями АВТОСЕРВИС и ШИНОМОНТАЖ, посты
ДПС и бензоколонки. Дальше только пустыри и
свалки, но они лежат уже за гранью города и философской
рефлексии. Эквивалентом пустыря является небытие, а свалки – хаос.
Поэтому необходимо сосредоточить свое внимание на поясе
Царства Машин. Это и есть самое сердце периферии города.
Запретная территория. Сюда редко забредают праздные горожане. Здесь
не предусмотрены тротуары для пешеходов. Не на что смотреть.
Сюда приходят по делу, как верующие в церковь. Но на
периферии и храм должен быть децентрирован. Воистину так. В одном
месте гаражи – дома машин, аналоги библейского ковчега
Завета. В другом месте – в местах автосервиса, автоинспекции и
дорожно-патрульной службы – разворачивается техническая
литургия – таинство поклонения машинам. Нерадивых прихожан
священники в спецодежде отлучают от автомобилей или взымают штрафы.
В запретах всегда мыслится нечто религиозное, ибо это
ассоциируется с аскетикой, которой нет места в природе. Но Святая
Святых в этом дисперсном храме – это бензоколонки –
открытые ультрасовременные базилики.

Само слово бензоколонка стало табуированным. Эти святые места носят
имена корпораций, их обслуживающих: ЛУКойл, ПТК, «Фаэтон»,
Neste, Shell и Башнефть. Совсем как церкви средневековой
Европы, которые хотя и назывались Домом Божьим, но были
посвящены конкретным святым. В центре города именно автомобиль
посредством хорошо описанного Бодрийяром в «Системе вещей»
потребления производит социальную дифференциацию, формируя систему
того, что еще совсем недавно называлось субъектом:

Низший класс, который живет на зарплату и оттого еще называется
рабочим, пользуется общественным транспортом.

Средний класс (буржуа) пользуется отечественными легковушками или
подержанными иномарками.

Высший класс (олигархи) – дорогими иномарками, которые передвигаются
по дорогам не иначе как в составе кортежа машин
сопровождения.

Но только на периферии, у бензоколонки приходит понимание, что
автомобили не являются последним благом и высшим уровнем бытия. У
машин есть свой Бог. Он есть хлеб их насущный. Лишенные Его
благодати, они влачат жалкое и беспросветное существование.
К этому Богу автомобили причащаются в таинстве Заправки,
которая ни в чем не уступает Евхаристии. Многие наблюдают
процесс наполнения бензобака, но никто не ведает таинства
наполнения неупиваемой чаши бензоколонки. Сама этимология
обнаруживает в слове «бензин» религиозное содержание. Бензин через
французское (benzine) и латинское (benzoe) посредничество
восходит к арабскому наименованию одного из видов ладана –
ароматической жидкости, издревле используемой в ритуальных
действиях.

Но если мотор является симулякром сердца, то бензин является
симулякром крови. Кровь эту автомобили получают в причастие на
бензоколонках. Но Кто может сказать им: пейте из неё все, ибо
сие есть Кровь Моя нового завета? Благодать традиционно
мыслится как богоявление, и она единосущна Богу. Бензин же – это
проявление нефти, таинственного инобытия жизни, гнездящегося
в чреве Земли.

Таким образом, на периферии города денно и нощно совершается
таинство бензинового причастия. Люди поклоняются машинам,
машины обретают существование благодаря бензину, царствует же
над всем нефть. Нефть вершит великую справедливость.
Изливаясь в моторы и преображаясь, она сгорает во оставление грехов
и искупает преступления жизни пред Небесами. Я здесь
подразумеваю похищаемую в процессе фотосинтеза энергию звезд, на
которой паразитируют растения, а через сопричастие с ними и
вся биосфера Земли.

Отсюда приходит понимание принципиальной несовместимости города и
экологии. Поэтому горожанин, производя туристские вылазки на
природу, оставляет после себя только кострища и упаковки
промышленной продукции. В следах прослеживается суть – это
хорошо известно герменевтике. Деревня питалась лесом, полем и
морем, причащалась плодами их – хлебом, вином и рыбой – телом и
кровью старого завета. Деревня еще могла быть экологически
чистой. Город питается нефтью и причащается ей. Мы можем
поставить за скобки бензоколонки, но еще останутся ТЭЦ. У
биосферы и нефти разные пути. Когда-то в доколумбовой Америке,
полпотовской Кампучии и платоновской Атлантиде леса, поля и
моря поглощали города. Сейчас, похоже, наоборот. Петербургу не
быть пусту. Город пытается поглотить биосферу. Завершение
этого процесса означает смерть человека. Впрочем,
постмодернисты говорят, что человек уже умер, в таком случае остается
старая религиозная надежда, что за всякой смертью последует
преображение, а мы стоим на пороге великих свершений.