Литературная критика

Начало

Как и Пастернак, Набоков был в душе оптимистом и верил в лучшее
будущее, но, в отличие от автора «Доктора Живаго», он понимал,
что для того, чтобы оно настало, чтобы дух добра
действительно одолел, необходимо признать и осудить все преступления,
совершённые злодейской властью – не только при Сталине, но и
при его предшественнике, Ленине. Партийный псевдоним В. И.
Ульянова (1870-1924), по- видимому, происходит от той же
сибирской реки Лена, что и фамилия Ленский. Фамилия Онегин, героя
пушкинского романа, убивающего Ленского на дуэли, также
имеет речное происхождение, будучи образована от северной
русской реки Онега, впадающей в Белое море _ ¹. Вослед Онегину и
Ленскому, Лермонтов назвал своего героя Печорин, а Чернышевский
– в написанном в Сибири романе «Пролог» (1877) – Волгин. В
«Других берегах» Набоков даёт одному из своих гувернёров
(доброму педанту) имя Ленский, а другому (вкрадчивому негодяю) –
Волгин. Но ведь и фамилия м-ль Ларивьер, гувернантки
Люсетты, младшей сводной сестры Вана и Ады, означает по-французски
«река».

Мне кажется, речная фамилия Люсеттиной гувернантки (которую зовут
так же, как старого доктора, пытавшегося спасти – в романе
Флобера «Госпожа Бовари», 1857 – отравившуюся героиню) связана
не только с такими фамилиями как Ленский и Волгин, но и с
рекой по имени «Факт», упоминаемой в начале «Хорошо!»
Маяковского:

Время –
      вещь
	  необычайно длинная, – 
были времена – 
	     прошли былинные.
Ни былин, 
	 ни эпосов, 
 		   ни эпопей.
Телеграммой 
	   лети,
                строфа!
Воспалённой губой 
		 припади 
			и попей
из реки 
       по имени – «Факт».

Автору этих строк следовало бы знать, что, во многом по вине Ленина
(«самого человечного человека», как тот же Маяковский
называет его в своей поэме «Владимир Ильич Ленин», 1925), в реке
по имени «Факт» течёт больше крови, щедро пролитой как
большевиками, так и теми, кто противостоял им во время Гражданской
войны, чем воды. Впрочем, Маяковский, заставляющий
Керенского спать в царской постели и делающий профессора Милюкова
«усатым нянем» и утешителем г-жи Кусковой, едва ли не
пятидесятилетней «девушки», которая «сохнет и вянет» по Керенскому,
более чем вольно обращается с фактами _ ². Но точно так же
поступает и легкомысленная Марина Дурманова в отношении некоторых
фактов своего прошлого! Своего первенца Вана она подкинула,
когда тому было всего несколько недель от роду, своей
слабоумной сестре Акве, у которой как раз случился выкидыш и
которую Марина убедила, что Ван – её, Аквин, сын. Поэтому,
официально, Ван – племянник Марины и двоюродный брат Ады и
Люсетты. Не имея душевных сил открыть Вану всю правду (которую Ван
и Ада, впрочем, открыли и без неё), Марина вынуждена и
дальше играть роль тётки Вана. Когда Ван пришёл к ней в комнату
и уселся на иванилич, между ним и Мариной происходит
следующий диалог:

– Ван, дорогой, я хочу сказать тебе кое-что, потому что я знаю, мне
никогда не придётся повторять это снова. Belle, с её обычным
чувством верной фразы, привела мне
cousinage-dangereux-voisinage _ ³ adage – я хочу сказать “adage,” поговорку, я всегда
сбиваюсь на этом слове – и пожаловалась, qu’on s’embrassait
dans tous les coins _ ⁴. Это правда?

Мысли Вана молниеносно вспыхнули, опережая его слова. Это всё,
Марина, фантастическое преувеличение. Сумасшедшая гувернантка
заметила однажды, как он нёс Аду через ручей и поцеловал её,
потому что она ушибла палец на ноге. Я хорошо известный нищий
в печальнейшей из повестей.

– Ерунда, – сказал Ван. – Она видела однажды, как я несу Аду через
ручей и превратно истолковала наше спотыкающееся слияние.

– Я имею в виду не Аду, глупенький, – слегка прыснув со смеху,
сказала возившаяся с чайником Марина. – Азов, русский юморист,
выводит «ерунда» из немецкого hier und da, которого нет ни
тут, ни там. Ада большая девочка, а у больших девочек, увы,
свои собственные неприятности. Mlle Ларивьер имела в виду
Люсетту, разумеется. Ван, эти нежные игры должны прекратиться.
Люсетте двенадцать, она наивна, и я знаю, что всё это невинные
шалости, однако, никогда нельзя вести себя слишком
деликатно по отношению к пробуждающейся маленькой женщине.

Русского юмориста по фамилии Азов никогда не существовало (по
крайней мере, в XIX веке). Но можно вспомнить, что А. П. Чехов,
писатель, начинавший как юморист Антоша Чехонте, родился в
Таганроге, на берегу Азовского моря _ ⁵. Зоолог фон Корен,
соседствующий с Лениным, прилагательным «арапский» (встречающимся в
стихах Пушкина: «Зачем твой дивный карандаш / Рисует мой
арапский профиль?» _ ⁶ и Ходасевича: «А я где б ни был – шепчут мне
/ Арапские святые губы / О небывалой стороне» _ ⁷) и Пифоном
(драконом, охранявшим подход к дельфийскому оракулу и убитым
Аполлоном) в четвёртой части нашего словесного уравнения,
является персонажем повести Чехова «Дуэль» (1891). В отличие
от дуэли Онегина с Ленским, а также реальной дуэли Пушкина с
Дантесом, ставшей для создателя Ленского роковой, поединок
волевого фон Корена со слабохарактерным Лаевским, героем
чеховской повести, закончился бескровно _ ⁸. Такой же исход был и у
дуэли, происходящей между отцом героя и графом Туманским в
рассказе Набокова «Лебеда» (1931). В «Других берегах» описан
реальный случай, стоявший за этой дуэлью – поединок, который
должен был состояться между отцом писателя, В. Д. Набоковым
(1870-1922), и М. А. Сувориным, сыном чеховского друга,
владельца и издателя газеты «Новое время» _ ⁹, А. С. Суворина.

Среди персонажей «Лебеды» есть географ Березовский _ ¹⁰, школьный учитель
Пути Шишкова и автор популярной книжки о дальневосточной
стране. Его несчастный коллега из романа Ильфа и Петрова,
пострадавший от головотяпства издательства «Книга и полюс»,
является одним из немногих настоящих безумцев, которых бухгалтер
Берлага встречает в сумасшедшем доме, куда он скрылся,
чтобы избежать увольнения со службы. В отличие от буйного (но
вполне безобидного) географа, рвущегося «на волю, в пампасы» _ ¹¹,
большинство сумасшедших оказались, к удивлению Берлаги,
людьми тихими, всецело поглощёнными своими мыслями. Этих мыслей
великое множество, но они разваливаются, «и самое главное,
вильнув хвостиком, исчезает. И снова надо всё обдумать,
понять, наконец, что же случилось, почему стало всё плохо, когда
раньше было всё хорошо.» _ ¹²

Этот же мучительный вопрос (оказывающийся для неё неразрешимым)
встаёт перед бедной Аквой, сестрой-двойняшкой Марины и женой
Демона Вина, отца Вана и Ады. Ван полагает, что душевная
болезнь и страдания Аквы (которой кажется, что она научилась
понимать язык своей тёзки, воды _ ¹³) стали следствием так
называемого Бедствия L, произошедшего на Антитерре в середине XIX века
(1.3). Однако, нельзя исключать того, что к помутнению её
рассудка была причастна Марина, которая собирала цветы для
гербария неподалёку от лечебницы, где жила Аква, и могла
подмешать одурманивающих трав в питьё своей сестре, беременной,
как и она сама, от Демона. В любом случае, ни Демон,
соблазнивший Марину на пари с соседом в театре и женившийся на Акве
«из злости [на Марину] и жалости [к Акве]», ни Марина,
подкинувшая своего новорожденного сына родной сестре, явно не
ведали ответа на вопрос, поставленный Маяковским в известном
детском стихотворении «Что такое хорошо и что такое плохо?»
(1925). В нём есть, между прочим, такие строки: «Вырастет из
сына свин, если сын свинёнок». Свин, неологизм Маяковского,
лишь на две буквы короче слова «свинья» и на одну букву
длиннее фамилии Вин. Одним из любовников Марины, преемником
Демона Вина, становится внешне малопривлекательный фильмовый
режисёр Г. А. Вронский, однофамилец красавца Алексея Вронского,
любовника Анны Карениной в романе Толстого. Вместе с
инициалами, его фамилия намекает на слово хавронья, в просторечии
означающее «свинья».

Имя, прозвище и располагающая к себе внешность ещё одного любовника
Марины, барона д’Онски (прозванного Сконки), с которым
дерётся на дуэли Демон (1.2), намекают на другое домашнее
животное – лошадь (а именно: донского жеребца, которого подавали
Онегину с заднего крыльца, когда к нему приезжали соседи _ ¹⁴). Но
и в самом Демоне можно различить некоторые лошадиные черты.
Это не удивительно: ведь, по словам Марины, «Земские [общие
предки Винов и Дурмановых] были ужасные развратники, один
из них любил маленьких девочек, а другой raffolait d’une de
ses juments _ ¹⁵ и велел привязывать её особым способом – не
спрашивай меня, каким (двойной жест рукой, обозначающий желание
ничего про это не знать) – когда приходил к ней на свидание в
её стойло» (1.37). По-видимому, лошадиный ген не миновал ни
Марины, предпочитающей кобылье молоко коровьему, ни Демона,
предпочитающего, впрочем, маленьких девочек кобылам (3.8).
Одного из лондонских приятелей Демона зовут Пол Уинниер (от
английского глагола whinny, тихонько ржать: 2.8); у Демона и
д’Онски общий лондонский шляпник (1.2); наконец, в эпилоге
«Ады» мы узнаём, что, когда-то, в жаркие летние дни, «лошади
носили шляпы – да, шляпы» (5.5).

Всё это интересно сопоставить с началом статьи В. Ф. Ходасевича
(1886-1939), поэта и критика, друга Набокова, «Декольтированная
лошадь» (1927):

Представьте себе лошадь, изображающую старую англичанку. В дамской
шляпке, с цветами и перьями, в розовом платье с короткими
рукавами и с розовым рюшем вокруг гигантского вороного
декольте, она ходит на задних ногах, нелепо вытягивая бесконечную
шею и скаля жёлтые зубы.

Такую лошадь я видел в цирке осенью 1912 года. Вероятно, я вскоре
забыл бы её, если бы несколько дней спустя, придя в Общество
свободной эстетики, не увидел там огромного юношу с
лошадиными челюстями, в чёрной рубахе, растёгнутой чуть ли не до
пояса и обнажавшей гигантское лошадиное декольте. Каюсь:
прозвище «декольтированная лошадь» надолго с того вечера
утвердилось за юношей...

А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление
в литературной среде или одно из первых. С тех пор лошадиной
поступью прошёл он по русской литературе – и ныне, сдаётся
мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет –
лошадиный век.

Слова Ходасевича оказались пророческими. Автор «Хорошо!» покончил с
собой менее чем через три года после того, как написал
следующие бодрые строки:

Я 
   земной шар
       чуть не весь обошёл, – 
И жизнь 
              хороша,
и жить
            хорошо.
А в нашей буче,
               боевой, кипучей, –
и того лучше. _ 16

Стóит отметить, что встречающееся в них слово «шар» может означать
не только круглое геометрическое тело, но и – на севере
России – морской пролив, проран (например, узкий пролив,
разделяющий два острова Новой Земли, называется Маточкин шар). Это
снова заставляет вспомнить разделяющий Россию и Америку
Берингов пролив, отсутствие которого на злополучной карте свело с
ума географа в романе Ильфа и Петрова – а также тот факт,
что на Антитерре Россия является частью Америки, в то время
как территорию «от Курляндии до Курил» занимает Тартария,
«независимая преисподня» (1.3). Каковы бы ни были причины, по
которым антитерранская история и география отличаются от
истории и географии нашей планеты, правление большевиков
воспринималось Набоковым как новое татарское иго, более чем на
полстолетия ввергнувшее Россию обратно в рабство, которое было
отменено в ней ещё в 1861 г., на несколько лет раньше чем в
Америке. Маяковский же стал одним из наиболее пламенных
певцов – или, выражаясь его собственным языком, «агитатором» и
«горланом-главарём» _ ¹⁷ – этого нового коммунистического рабства.

Бесславный конец тёзки Набокова, писавшего «стихи и в полоску и в
клетку, на самом восходе всесоюзно-мещанского класса» _ ¹⁸,
поучительно сравнить с геройской и подлинно трагической смертью
отца писателя, В. Д. Набокова, погибшего от пули террориста в
тот самый момент, когда он пытался защитить от другого
нападавшего всё того же П. Н. Милюкова, своего старого товарища по
кадетской партии. Несмотря на эту тяжёлую утрату,
творчество Набокова – при всём обилии смертей, безумия и других
трагедий в его романах и рассказах – носит жизнеутверждающий
характер. Наряду с «Даром» (1952), одна из глав которого
посвящена пропавшему без вести отцу героя, «Ада» принадлежит к
немногим романам Набокова со счастливым концом. Словно герои
русских сказок, Ван и Ада живут долго и счастливо и умирают в
один день. Их счастье было бы полным, если бы не ранняя
гибель любимой ими Люсетты, покончившей с собой, когда ей было
всего двадцать пять лет. Несмотря на все усилия м-ль Ларивьер
и просьбы Марины, Ван вскружил-таки голову своей маленькой
сводной сестре, которая, когда выросла и поняла, что ей
никогда не суждено быть с Ваном, бросилась в воду с палубы
трансатлантического лайнера _ ¹⁹ (3.5). Любовь к старшему брату,
ставшая для неё роковой, зародилась у Люсетты, когда она была ещё
ребёнком – во время первого лета, проведённого Ваном в
Ардисе, имении Дэниеля Вина, отца Люсетты и мужа Марины. Вскоре
после Ночи пожара в амбаре, в которую Ван и Ада стали
любовниками (1.19), Ада предложила Вану выкупать Люсетту
(рассчитывая на то, что, пока Люсетта будет отмокать в ванне, своей
«водяной тюрьме», они с Ваном смогут заняться любовью в
укромном закутке L-образной ванной комнаты). Марина, слишком
занятая собой, чтобы заметить роман, возникший между её сыном и
старшей дочерью, опрометчиво дала своё согласие на купание
Люсетты всё тем же русским словом: хорошо (1.23).

Это же слово, коверкая, произносит другой персонаж романа – татарин,
добивающий раненного в ляжку Перси де Пре, одного из
соперников в любви Вана: «“Карашо, карашо, не больно,” сказал
добродушный старик и, подобрав пистолет, выроненный Перси,
осмотрел его с наивным удовольствием и затем выстрелил ему в
висок» (1.42). Это происходит в Крыму, куда Перси бежал от
несчастной любви, на второй день войны с Тартарией. Между военной
кампанией, во время которой погибает Перси, и реальной
Крымской войной, которую Россия вела против европейских держав и
Турции в 1853-56 гг., похоже, мало общего. Тем не менее,
стоит вспомнить, что Толстой, участвовавший в героической
обороне Севастополя, является автором «Севастопольских
рассказов» (1855). С другой стороны, в его «Анне Карениной» (1877)
упоминается московский виноторговец Депре (портвейн и херес
которого не столь хороши, как у Леве) _ ²⁰.

Толстой (который, по словам Тургенева, когда-то тоже был лошадью) _ ²¹
поначалу хотел назвать свою грандиозную эпопею «Война и мир»
(1869) – в которой, к слову, человеческой крови проливается
больше чем во всех романах Набокова вместе взятых – «Всё
хорошо, что хорошо кончается» _ ²². Мне кажется, это название подошло
бы и для семейной хроники Набокова – если бы сквозь райскую
обстановку Ардиса не просвечивал столь явно босховский сад,
или ад, земных наслаждений, которым буквально до потери сил
предаются её герои. Но, как замечает м-ль Ларивьер,
по-гречески Ардис означает «наконечник стрелы» (1.36). Хорошо
отточенная и отравленная стрела, метко пущенная
Набоковым-Аполлоном, насмерть поражает легендарное чудовище, не позволяющее
приблизиться к оракулу, который в древности не только
предсказывал будущее, но и устанавливал искупительную кару при
очищении от пролитой крови. Какие мятежи и казни ни мрачили бы
историю России в первой половине XX века, каким бы унылым и
безрадостным (а порой, напряжённым и тревожным) ни казалось
положение в 1960-е гг., когда писалась «Ада» (а все русские
романы Набокова и недавно переведённая им «Лолита»
по-прежнему оставались запрещены на родине), Набоков, подобно Пушкину,
смотрел вперёд без боязни и верил, что, если не он сам, то
его книги рано или поздно триумфально вернутся в Россию. И
он оказался прав: прошло каких-нибудь два десятилетия после
выхода в свет «Ады» – железный занавес пал, и книги Набокова
буквально хлынули к нам. Остаётся только пожалеть, что сам
писатель не дожил до этого дня.

_________________________________________________________________

Примечания

1. В Белом море находятся Соловецкие острова, на которых ещё при
Ленине был устроен концентрационный лагерь, ставший в
сталинские годы одним из самых больших и страшных. На Соловки сбыл
свою жену, дальнюю родственницу Набокова, его бывший гувернёр,
названный в «Других берегах» Волгиным. В 1929 году Соловки
посетил Горький.

2. Склонностью к извращению фактов отличался не только Маяковский,
но и другой советский писатель, Максим Горький. В письме ко
всё той же Е. Д. Кусковой от 22 января 1929 г., Горький
честно признаётся, что он искреннейше и неколебимо ненавидит
правду (см. Ходасевич: «Горький», 1936). Интересно, что в
написанной за много лет до этого пьесе «На дне» (1902) Горький
заставляет шулера Сатина произносить такие слова: «Человек –
вот правда!.. Ложь – религия рабов и хозяев... Правда – бог
свободного человека!»

3. кузеня – опасная родня.

4. поцелуям во всех укромных уголках не было конца.

5. Кроме того, фамилия Азов может намекать на слово аз, «я»
по-старославянски, встречающееся в эпиграфе к «Анне Карениной»: Мне
отмщение и аз воздам.

6. To Daw, esq. (1828). В этом стихотворении упоминается Анна
Оленина, соседствующая c Анной Керн и фамилией Veen, принадлежащей
всем главным героям «Ады», в третьей части нашего
словесного уравнения.

7. «Я родился в Москве. Я дыма...» (1923).

8. В финале повести примирённый фон Корен произносит знаменательную
фразу: «Никто не знает настоящей правды». Интересно сравнить
её не только с высказываниями о правде Горького и его
персонажа, но и со словами Сальери, с которых начинается «Моцарт
и Сальери» (1830) Пушкина: «Все говорят: нет правды на
земле. / Но правды нет – и выше».

9. Щедрин метко назвал эту газету «Чего изволите».

10. Фамилия его реального прототипа, Березин, заставляет вспомнить
реку Березину, памятную французам по 1812 году.

11. Ср. со строкой из стихотворения Набокова «К кн. С. М. Качурину»
(1947): «в пампасы молодости вольной».

12. «Золотой телёнок», глава XVI: «Ярбух фюр психоналитик».

13. Вода, кипячёная и сырая, водовоз и водопровод – образы,
возникающие в поэме Маяковского «Во весь голос» (1930).

14. «Евгений Онегин», Глава Вторая, V.

15. Был без ума от одной из своих кобыл.

16. «Хорошо!», 19.

17. См. «Во весь голос».

18. См. «О правителях».

19. Попасть на этот корабль Люсетте помогает бывшая любовница Вана,
Кордула Тобак, урождённая де Пре. Фамилия Кордулы по первому
мужу лишь одной буквой отличается от фамилии Фимы Собак,
«культурной» подруги людоедки Эллочки в «Двенадцати стульях»
Ильфа и Петрова.

20. Часть Четвёртая, IX.

21. см. София Стахович: «Как писался “Холстомер”» (1939).

22. См. письмо Фету от 10-20 мая 1866 г.