Литературная критика

На первый взгляд, точек соприкосновения у столь разных поэтов, как
Борис Рыжий и Шиш Брянский (псевдоним-маска Кирилла
Решетникова) практически нет, но мы будем сопоставлять не тексты,
вернее не только тексты, а стратегии поэтического поведения,
которые у двух этих поэтов полярны и доведены до крайности.

В эпоху заката постмодерна и «исчерпанности всех парадигм», один из
самых мучительных вопросов для человека, который берется
складывать слова в столбик – как вообще «быть поэтом»? То есть,
как вести себя за пределами текста, чтобы не повторяться и
не быть смешным.

Ведь в той системе ценностей, к которой пришла современная
литература, да и культура в целом, произведение само по себе не
играет главной роли, а чтобы текст был востребован, за ним должна
стоять Биография автора, а еще лучше – Мифология автора.

Мифология на этом рынке самый дорогой товар – потому что
ограниченный. И если подворовывать по мелочи с прилавков коллег здесь
не возбраняется, то мифологию не украдешь и не купишь, потому
что ворованная, она вряд ли придётся впору. Ее надо
придумать и прожить самому. Пребывание внутри мифологии обещает
автору если не бессмертие, то хотя бы не мгновенное забвение
после смерти.

Ещё каких-то четверть века назад, обзавестись мифологией было не так
сложно – антисоветчина, самиздат и тамиздат являлись
надёжными пропусками на первый этаж этого здания. Конечно, чтобы
забраться на вершину, приходилось придумывать что-то ещё или
попадать в серьёзные передряги, но как первый шаг, «борьба с
режимом» вполне годилась.

Когда же Советская власть рухнула, писательская мифология стала еще
большим дефицитом, а чуть позже – в середине девяностых в
литературу стало постепенно входить поколение, к которому
принадлежат наши герои Борис Рыжий и Шиш Брянский – в то время
ещё Кирилл Решетников.

Они почти ровесники – Рыжий родился в 1974-ом, а Решетников в 75-ом.
Оба примерно в одно и тоже время окончили аспирантуру,
первый работал горным инженером и известен рядом публикаций в
этой области; второй – кандидат филологических наук,
исследователь алтайских языков.

В 1999 году Решетников, уже Шиш Брянский, получил молодёжную
литературную премию «Дебют» и практически замолчал – его новых
стихов нет ни в периодике, ни в сети, иногда он, правда,
выступает на поэтических вечерах в московских клубах. А Борис Рыжий
в двухтысячном стал лауреатом премии «Антибукер» и год
спустя повесился.

Оба они, как уже сказано, явили два разных типа поэтического
поведения, две разные мифологии. Борис Рыжий полностью отождествил
себя с собственным лирическим героем. Кирилл Решетников,
напротив, максимально отстранился от своего поэтического «я».
Оставшись успешным молодым учёным, газетным обозревателем,
этаким доктором Джекилом, он показывает нам на бумаге своё
альтер эго, мистера Хайда – чудовищного, разрушительного,
неприличного, но притягательного Шиша Брянского.

Разумеется, эти две стратегии из разных эпох: Борис Рыжий пришел из
тех времен, когда за поэтическое высказывание было принято
расплачиваться жизнью, недаром его считают реинкарнацией
Есенина и сравнивают с Высоцким и Рубцовым. Шиш Брянский
наоборот, очень современен, он инфан террибль постмодернизма,
пожирающий собственного отца.

Оба они показали предел – дальше идти некуда, нужно какое-то
обновление. Оба они были испытанием на прочность, Шиш Брянский
испытывал бумагу – а стерпит ли она это, а это; Рыжий начал с
нарушения литературных приличий: а простят ли такое
самонадеянное: «Мы все лежим на площади Свердловска, где памятник
поставят только мне» ( сравните у Ш.Б. «Памятник поставьте мне,
ебаные бляди, но не здесь, а на Луне или в Ленинграде) или
такую заведомую безвкусицу: «Где живы мы в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты» (Такого же рода фальшь заметил
Набоков во фразе Достоевского про убийцу и блудницу,
читающих вечную книгу).

Но в итоге Б.Б.Р пришлось, как и его любимым персонажам «отвечать за
базар» по всей строгости. Потому что иначе с этой
полублатной романтикой в начале двадцать первого века он казался
просто смешным. Самоубийство оправдало и его лексику и его
поведение задним числом.

Решетников отделался меньшей кровью. Впрочем, его последний
опубликованный цикл называется «Предпосмертное».

При всех своих различиях, оба поэта сделали попытку влить новый
смысл в старые формы – оба строгие традиционалисты, они сделали
предметом поэзии явления, которые никогда прежде в стихи
попасть не могли. И теперь уже можно сказать, что это у них
получилось. Шиш Брянский весь разошелся на цитаты. Борис Рыжий
и вовсе культовый автор, которому подражает молодежь.
Немногие из их ровесников-поэтов могут похвастаться подобным.

Правда, мотивы к обновлению поэтического языка и смыслов у них были
разные. Решетников, будучи филологом, по-видимому, просто
«объелся» литературы и его стошнило Шишом Брянским, который
камня на камне от этой литературы не оставил. Рыжий вырос в
среде, которая никогда в русской поэзии правдиво представлена
не была, и он, не принадлежа, кровно к этой среде, являясь
сыном академика, «интеллигентом», полюбил этот народец и,
взвалив на свои плечи, поволок его в литературу.

Мы попытаемся найти в их стихах переклички друг с другом,
разумеется, ненамеренные, потому что Борис Рыжий вряд ли читал Шиша
Брянского, а Кирилл Решетников, даже если и знал об уральском
поэте – не стал бы вступать с ним в диалог. Рыжий был
слишком нов, а «деконструктора» Шиша интересовали только
устоявшиеся фигуры литпроцесса.

«Ни к чему разговоры о вечности, а точнее, о том, чего нет», –
говорит Рыжий, рифмуя «вечность» с «человечностью». Человечность
была важной категорией в его мировоззрении, недаром он
обмолвился как-то: «Последние стихи Рейна мог бы написать
Бродский, если бы был человечнее, а значит талантливее». (Заметим в
скобках, что Рыжий, прошел, как и все его поколение,
увлеченность поэзией Бродского и период эпигонства, однако в
зрелых стихах влияние нобелиата практически отсутствует. О
бродсконенавистнических стихах его и Шиша Брянского скажем чуть
ниже).

Но Рыжий немного лукавит, при обилии «человечных», проникнутых
сочувствием к окружающей никудышной жизни, стихотворений, у него
можно найти немало строк об этой самой «вечности». И как ни
странно, именно здесь ему вторит Шиш Брянский со своим
лаконичным двустишием:

«Нехуя пиздеть о том,/ Чего не выговоришь ртом». Этому вполне
здравому призыву сам Шиш, тем не менее, не следует. Все его стихи
именно о том, чего ртом не выговоришь (и не только там, где
обсценная лексика не приветствуется), если отбросить его
филологическую игру и посчитать, что всё это всерьеё, то
невольно съёжишься от холодка: большинство стихотворений ни о чём
ином, как о посмертных мытарствах души. Кирилл Решетников
держит своего героя «во аде» и выпускает лишь для того, чтобы
поквитаться с кем-то из действующих или уже ушедших
литераторов (досталось, к слову сказать, и Ольге Седаковой и Линор
Горалик, и Д.А. Пригову – всех не упомнить).

И хотя мы понимаем, что все «понарошку», что ад карнавальный, а сам
Шиш это начитанный Петрушка, все равно нельзя не признать
безоговорочной лирической силы за таким, например строчками:

Я знаю – я буду в Аду 
Заслуженный деятель искусств,
Мне дадут золотую дуду
И посадят под розовый куст.
А если Деявол, хозяен всего,
На меня наедет: «Хуёво дудишь!» –
Снидет Бог и скажет: 
«Не трогай его -
Это Мой Шиш».

Или эти, строки, в которых развиваются мифологические мотивы вечного
обновления жизни:

«Я думал – ой, умру! А Хуй вам – не умру! Я поцалуюсь лишь с
эребской темью». Эрос – «поцалуюсь» – победил Танатос, а искусство,
как всегда – смерть.

Рыжий отвечает на это: «Полусгнившую изгородь ада/ По-мальчишески
перемахну», – хвастовство, бравада, которыми не стоило бы
злоупотреблять, потому что ад здесь настоящий (хотя эпитет
«полусгнивший» вполне в духе Брянского «Чтобы в небе жолтый
Клоун/ На гнилом не ездил колесе»)

И вообще два приведенных стиха вписываются в поэтику решетниковского
«двойника», за исключением, конечно же кокетливого
«по-мальчишески». В этом их различие: для Шиша важны эти декорации –
все в его мире с червоточинкой, а для Рыжего имеет значение
– как: легко, по-мальчишески, как будто на спор. У
остальных не получилось, а он перепрыгнул, и даже не страшно.

Нельзя обойти вниманием и прямые высказывания поэтов о своем деле
(здесь нет возможности рассмотреть их подробно, а хотелось бы:
чего стоят решетниковские: «Русский язык-озорник,/ вставлен
в мой рот-обермот» и «Моя юродивая лира/Звенит в терновом
Серце мира» или «В Свердловске живущий,/ Но русскоязычный
поэт/… Приемный, но любящий сын/ Поэзии русской» Рыжего!). Этой
теме посвящены в той или иной степени до четверти
стихотворений обоих авторов, но я процитирую лишь два, наиболее
отчетливо перекликающихся:

...Напишу стишки.
Их прочтут Хуём
Деды под землёй,
Скажут:  – Сколько ж в ём 
Силы, Бог ты мой! 
И возьмут меня
В царствие свое... 

Любопытно, что самые авторитетные читатели, по мнению Брянского,
обитают в загробном мире. Хотя для него это вполне закономерно.

Рыжий здесь вторит Шишу почти дословно:

«Надиктуй мне стихи о любви...
Расскажи мне простые слова,
чтобы кругом пошла голова.
В мокром парке башками седыми,
улыбаясь, качает братва.
Удивляются: сколь тебе лет?
Ты, братишка, в натуре поэт.
Это всё приключилось с тобою,
и цены твоей повести нет
мне в огне полыхать за враньё,
но в раю уготовано место
вам –  за веру в призванье моё. 

Ситуация та же самая: поэт представляет стихи на суд читателей
(какое совпадение седая братва – деды!) те одобряют и – главное,
чего могло и не быть, но что довершает сходство: появляется:
загробное царство, правда, герой Рыжего, в отличие от Шиша
Брянского, оказывается там порознь со своими поклонниками.
Это все при том, повторяю, что поэты вряд ли слышали друг о
друге.

Не менее впечатляющий заочный диалог получается у поэтов при
рассуждении о судьбе и жизни вообще в контексте литературных
пристрастий, которые (!) совершенно совпадают:

«Смысла я осилил смоль,
 Наломал соломьев,
Жызни я изведал боль, 
Как Давид Самойлов», 

– признается ШБ, презрев орфографию.

А БР ему отвечает:

Довольно я поездил в поездах, 
не меньше полетал на самолётах.
Соль жизни в постоянных поворотах,
всё остальное тлен, вернее прах

Его «соль жизни» рифмуется со смолью и болью из процитированного
выше стихотворения. И далее: «Боже мой, не бросай мою душу во
зле,/ я как Слуцкий на фронт, я как Штейнберг на нары...».
Появление здесь старших современников Давида Самойлова как
будто упрочивает неслучайность переклички.

Слуцкий – столь ценимый Рыжим – появляется в ещё одном стихотворении:

До пупа сорвав обноски,
с нар полезли фраера,
на спине Иосиф Бродский 
напортачен у бугра.
Начинаются разборки
за понятья, за наколки.
Разрываю сальный ворот:
душу мне не береди.
Профиль Слуцкого наколот
на седеющей груди.

Здесь он переводит литературную дискуссию об авторитетах в декорации
тюремной разборки, и общего в двух ситуациях оказывается
немало. Это один из примеров юмора Рыжего. Но нас здесь
интересует фигура Бродского: назначившие его «главным» оказываются
для Рыжего безоговорочно в стане врагов. Решетников же
сочиняет на сан-микелевского постояльца злую и не совсем
справедливую пародию. Имени не звучит, но всё понятно:

Кофе остыло. Больше уж не нажать
указательным кнопку – много ж, видать, та лунка
обломала ногтей! Лучше, смотря назад,
смахивать пепел (в профиль – на Нибелунга
с настоящей базукой, чьего кольца
не найти в ноздре, в мокром тазу – тем паче).
Так саднит, траузерам кость предпочтя, культя,
что Геракл хитон свой – перьям апачей,
так седеют от грыжи – видать, теперь
дуля в цене, либо – поклеп колосьев 
на скурвившийся дол, коему друг степей
тоже всыпал стопою. Я, словно тот Иосиф,
пью в пещере в обществе граций, нимф, ангелиц, богинь,
бьющих в баклуши, в колокола небесна -
в просторечьи – града. В их звонком «дзынь»
лавреату мнится лебяжья песня
мандарина <…>
Так добиваются славы. А что?
А что, если это – проза, да и дурная?

Что послужило причиной этой нелюбви к «лавреату» остается только
догадываться, но характерно, что и здесь поэты выказывают
поразительное единодушие.

Если в предыдущих примерах авторы развивали сходные темы, пользуясь
своим собственным инструментарием и приемами, и пересечения
их были довольно случайны, то ниже мы приведем несколько
строк из стихотворения Шиша Брянского, который уже
беззастенчиво играет на поле Бориса Рыжего. Это любимейшие «Гарчышники»,
написанные с «белорусским акцентом»:

«Мамка пьёт, как папка пил, бывалача,/С Лёхаю касым и с дзедай
Вовай/ -В Тубзалет схадзила, праблевалася,/А патом па новай,
блядзь, па новай.»

Леха косой, дед Вова – это же персонажи БР, вторчерметовские
алкоголики и урки: «Только справа закроют соседа, откинется слева:
/никого здесь не бойся, пока мы соседи, сопляк./ И опять
загремит дядя Саша, и вновь дядя Сева/ в драной майке на
лестнице…».

Конечно, попытка сближения двух авторов довольно искусственна, и все
точки соприкосновения исчерпываются использованными здесь
цитатами. Борис Рыжий – это большое поэтическое явление, а
Шиш Брянский – игра, мистификация, которая, однако, по
качеству текстов оказалась на уровне лучших работ современников.
Десяток-другой его строк обязательно должны войти в антологии,
по которым потомки будут судить о нашей эпохе. Само собой,
Борис Рыжий войдет в эти же антологии в гораздо большем
объёме.

Но загвоздка вот в чем: ведь и Рыжий – тоже мистификация, правда,
зашедшая слишком далеко. И он об этом откровенно
проговаривается:

    Мой герой ускользает во тьму,
    вслед за ним устремляются трое.
    Я придумал его, потому
    что поэту не в кайф без героя.
    Он бездельничал, “Русскую” пил,
    он шмонался по паркам туманным.
    Я за чтением зренье садил
    да коверкал язык иностранным.

То есть все, что случалось с «Борисом Рыжим» в стихах – не совсем
по-настоящему, и в этом он совпадает с Шишом Брянским,
становится с ним на одни весы.

Так отчего же первого читать страшно, а второго – смешно?