Литературная критика

…может быть, явится писатель, который истолкует нам Гоголя,
а до тех пор будем делать частные заметки на отдельные лица его
произведений и ждать…

Н. Некрасов

Может, Бахтин того и не хотел, но, введя в научный оборот понятие
большого времени, он как бы освятил своим именем привычку потомков
по-своему прочитывать художественные произведения предков, глядя
из своего времени. Так легко, но неверно. А есть похожее явление
– из-за некоторой повторяемости истории духа, типов идеалов, вдохновлявших
художников, возможно прочтение произведения прошлого, словно сквозь
эту повторяемость. Надеюсь, я предоставлю второй вариант.

Итак, «Мёртвые души». 1842 год.

Самую безнадёгу – помещиков и мошенника-разночинца в самые глухие
времена, николаевскую реакцию – выбрал Гоголь для выражения мечты.
И я тоже пишу, помня, что Россия – из стран БРИК – самая пострадавшая
в кризисе, а ведь с Россией во главе БРИК связывают надежды прогрессисты
на справедливый будущий мир на планете.

Самое-самое, по принципу антитезы, и есть то, что рождает противоположность
себе. Так, похоже, философствовал Гоголь.

Он, по Немзеру (Замечательное десятилетие русской литературы.
М., 2003. С. 82), в «Мёртвых душах» надежду увидел в
русском мате, в точности русского языка, противопоставив его на
повороте сюжета к краху, в конце пятой главы, другим европейским
языкам, и, в начале главы седьмой, обещая ему (русскому языку)
в будущем «гром других речей», рождённых из низких
тем.

Точность языка – спасение… Как когда-то членораздельность языка
спасла-родила из ещё не людей, но уже и не обезьян (с внутренним
образным мышлением и нечленораздельной речью) – спасла-родила
гомо сапиенса.

Оно ж ясно теперь, что понуждение родителя-вожака так ударять
по гальке, а не иначе, чтоб получилось острое орудие, породило
перестройку работы мозга, дало старт росту его объёма из поколения
в поколение. И за миллионы лет привело развитие в неандертальский
тупик. Огромный мозг обеспечивал-таки образное внутреннее мышление
и жестовое и нечленораздельное звуковое выражение мышления вовне.
Но только членораздельная речь дала колоссальную экономию на нейронах
и самому мышлению, и звуковому выражению. И – появилась у предкроманьонца
вторая сигнальная система, которая в итоге сделала кроманьонца
венцом творения.

Произошло как бы чудо. И чудом появление человека и считалось
долгое время.

Но чудо, что и Гоголь именно в точности речи увидел залог возрождения…
чего там – героев своих и России – всего человечества.

Ну и мало же было оснований для оптимизма у Гоголя!.. Апогей мерзости
– Плюшкин (в шестой главе), а зато – с историей умирания души.
– Почему «зато» есть залог спасения? – А потому! «…отличие
этого героя от остальных «душевладельцев», истории, а значит и
зримой надежды на воскрешенье не имеющих…» (там же. С. 93).
Только одно это отличие и превращает Плюшкина в зримую надежду.
Раз он БЫЛ другим, то и СТАНЕТ другим!..

Казалось бы, романтическая логика. «Если я тебя придумала, стань
таким, как я хочу!»

Но это только от путаницы словесной. Ибо есть романтизм и романтизм.

Да здравствует точность речи!..

Лучше чуть иначе другой романтизм назвать.

(Его и называли иначе – гражданским романтизмом. Ради продекабризма.
Но с реставрацией капитализма теперь стараются это название изжить.
И добились. Кто ещё его помнит?)

Настала пора переназвать. Например, одним словом – монтизмом (от
слова Лермонтов). Не с эгоизмом ассоциируемый нереалистический
«изм». С народом. С русским народом, жертвенным, мессией человечества.
Пусть-де русский будет самым страшненьким из европейцев, зато…

Те, Запад, неправедным путём пошли после страха-Наполеона. Пошлым.
Гоголь поездил по Европе. Видел. Только на некапиталистических
задворках её, в Италии, и мог жить. Только там видел красоту.
На родине Возрождения.

А в России, с её скрытой красотой, «ждущей своего часа»
(С. 84) не мог он жить. От нетерпения. В России нетерпение
его толкало в неискусство.

– Как?!

– А так!

Тут лучше процитировать, как Немзер сделал, Владимира Кравченко,
в 1992-м верившего Западу, верившего в предпринимательство и плодотворность
эгоизма:

«Грустно, что автор не оставляет Чичикову ни малейшей
надежды. Оттесняя его плечом, выступает на стороне своих персонажей,
в которых он (автор) влюблён – влюблён в их гибельную цельность,
в их истовость…» (Там же. С. 81). – В традиционализм
влюблён, – скажем, чтоб было нам яснее от актуальности этого слова.
В то влюблён, что со всей очевидностью теперь противостоит вместе
с православием, вместе с исламом (не в пример – отступившееся
от своих ценностей западное христианство) – противостоит проамериканскому
глобализму.

То есть птица-тройка в финале – это «оттесняя его [делягу]
плечом». Понимаете?! Это авторское вмешательство.
«В лоб». Это черта нехудожественности.

Вспоминается шукшинский Роман из рассказа «Забуксовал»: «А
изумление все нарастало. Вот так номер! Мчится, вдохновенная богом!
– а везет шулера. Это что же выходит? – не так ли и ты, Русь?..
Тьфу!..».

Не помог там ему учитель. «Плохо гуманитарии в Советском Союзе
ведут себя. – Вот и не станет Советского Союза… – как бы говорит
своим рассказом вещий Шукшин. – Так жить нельзя! Забуксовали».

Надо же было советским гуманитариям признать лирическое отступление
неким отступлением от художественности во имя благой идеи, а не
темнить: «Лирическое отступление, конец первого тома...
Он собирался второй писать. Чичикова он уже оставил – до второго
тома...».

Кравченко лучше понял: «автор… оттесняя». Хоть
Кравченко и враг традиционализму в советском изводе (а надо ж
признать, что был и такой: сельская община и колхоз много-много
общего имели; да и рабочий коллектив – тоже: дома говорили о работе,
на работе – о доме).

Нужно было в СССР посмелее писать, как Немзер в 1994-м (тогда,
правда, уже СССР не существовал): Гоголь–де «…обнаруживает
если не свою несостоятельность, то во всяком случае свою несамодостаточность.
Отсюда гоголевская надежда на героя в «пространстве поэмы» (мотивирующая
обращение к переосмысленному жанру плутовского романа) и гоголевская
надежда на читателя в «пространстве жизни» (просьбы о помощи в
ходе работы над вторым томом «Мёртвых душ», постепенно превращающимся
в «соборное» сочинение всей России, публикация «Выбранных мест…»
и т.п.)» (С. 85).

Впрочем, и в таком виде упрёки Гоголю не всем внятны.

Мудрёное это дело для читателя – чувствовать идею жанра. Сюжет-нанизывание
выражал: «смысл неограниченности и неудовлетворённости»
(Кожинов. Происхождение романа. М. 1963. С. 329). Так
это в плутовском романе. А поди узри, что, применённый в поэме,
он посягает аж на внутреннее изменение человека. Причём движется-то
один Чичиков. Помещики живут себе осёдло. Что их подвигнет измениться?
Что нам должно было сказать, мол, автор ПОТОМУ их любит чёрненькими,
что они БУДУТ беленькими? Что должно было нас озарить?

Наверно, сама эта любовь. Точнее противоречие, что автор любит…
такую дрянь.

Мы б, наверно, лучше поняли этот парадокс, если б нас учили, что
возвышение чувств (катарсис) рождается от столкновения противочувствий,
а не заставляли б нас заучивать на память птицу-тройку.

Или. Надо было не термином «ораторский стиль» хвалить некоторые
стихотворения Лермонтова (и тоже заставлять заучивать), а называть
это впаданием в публицистику.

Хорошо хоть впадание в проповедь Гоголя (в «Выбранных местах…»)
назвали неискусством и эстетически осудили.

А лирические отступления в «Мёртвых душах» надо, пусть с опозданием,
но тоже признать тенденцией впадать в проповедь и не хвалить эстетически.

Воистину в остальных местах поэмы Гоголь даёт классический пример
нецитируемости художественного смысла. Живописует мёртвые души,
а занимается-то этим – из-за их будущего возрождения.

(Выготский писал, что детям в знаменитой басне нравится Стрекоза,
а не трудолюбивый Муравей… А я помню, что в школе преодолевая
скуку скучную читал «Мёртвые души».)

Так может, если актуализировать необходимость возрождения в тёмные
времена николаевщины, если примерить к неисправимо и сейчас отсталой
России… Может, можно и самому, наконец, взволноваться от перечитывания
бессмертной поэмы? Не зря, может, пишет Немзер о ней: ««Синекдохичность»
гоголевской поэмы, разрешающая сквозь любой почти фрагмент увидеть
целое…» (С. 82).

А ну откроем первый абзац и станем читать, помня конец, птицу-тройку,
это вырвавшееся воплощённое Нетерпение.

«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно
красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки:
отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около
сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами
средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной
наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать,
чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его
не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден
ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей
кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся,
впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал
один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо,
если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал
другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет»,
– отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка
подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых
панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на
моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою
булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад,
посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от
ветра, и пошел своей дорогой».

Литературоведы давно тут заметили такую неуместность, как «русские».
Зачем, мол, это? Разве могут быть сомнения? И отвечали, не давая
уронить честь гения: обобщение, дескать. «Касаясь в одном
из писем Плетнёву (от 17 марта 1842 г.) тех причин, по которым
он может работать над «Мёртвыми душами» лишь за границей, Гоголь
обронил такую фразу: «Только там она (Россия. – Ю. М.) предстоит
мне вся, во всей своей громаде»… В данном случае художественный
угол зрения совпал, так сказать, с реальным… из своего прекрасного
«далёка»… Читатель мог и не знать о реальных обстоятельствах написания
поэмы, но всё равно он чувствовал положенный в её основу «общерусский
масштаб»… принцип сопоставления своего с чужим последовательно
проведён во всей поэме…» (Ю. Манн. Поэтика Гоголя. М., 1988. С.
270-271).

И правда. Но надо взглянуть ещё глубже. Двойственно видит Россию
Гоголь. Как убогую и гениальную.

Случайные два русские мужика, а какие непростые! Они ж явно сами
не раз ездили и до Москвы, и до Казани, и дальше, наверно. Они
ж сами навешивали колёса на свои телеги. Они умельцы своего дела.
Больше того, они умельцы многих дел, раз и в дорогах бывали и
колёса меняли. И вольные какие-то. Вот стоят среди дня у кабака,
а не работают. И не гонит их нужда работать днём, не поднимая
головы. – Что: знаменитая недостижительность русская ими владеет?
Знаменитая русская лень?

Не противопоставлена ли тут она одобрительно по отношению к Западу?
Не в том ли смысл жизни – в воле. В несвязанности бытом. И ведь
никого не попирают эти мужики такой своей ценностью. Не навязывают.
Не кричат насмешливо чичиковскому Селифану, как надо, мол.

Кладезь положительности!

А ведь, с другой стороны, – пьяницы: у кабака днём. Явно днём,
раз так хорошо видно, какая она, бричка. Русские – пьют. Правило.
Хорошее ли, раз извне так, как на русских, взгляд? – Нет. Не хорошее.

Но и хорошее. Потому что – беззаботность. И Селифан, видно, беззаботен,
раз допускает, что колесо – так навешено, что до Казани не доедет.
А, может, и сам Чичиков – тоже где-то таков же, раз таков у него
Селифан.

И тогда часть любви за русскость и на Чичикова падёт… Может, ненастырность
его – уже в самой обычности его внешнего вида. Русские не броские.
Не то, что испанцы, итальянцы… Чего вырываться? Стремиться… Надрываться…

Вон, «молодой человек»… Достиг чего он своей погоней
за модой? Этим штрихом вестернизации послепетровской России… Как
была Россия в догоняющих на не своём поприще, так и осталась.
И вот этот, «с покушеньями»… Только покушеньями и отмечен.
Уж автор явно знает, что говорит. Живал. Видал. – Обезьянничает,
и – смешон. Одет не по погоде. Картуз от ветра чуть не слетел.
Ещё вопрос, хороши ли и панталоны, если они «весьма»
узки и коротки. Не карикатура ли он на западного человека? Туда
ли вообще нас зовёт Запад? Не Западу ли глянуть на наших вольных
мужиков?

Не жаль ли молодого человека? И не любовь ли, тем самым, вызывает
у свысока откуда-то глядящего автора.

Что это за высота? – Смутное что-то, но достойное. Полковники,
штабс-капитаны и некоторые помещики средними оттуда видятся. Но
брички у них красивые. Это хорошо. Достаток. Мера. Всех надо подтянуть
к ним.

Но не нетерпением движим столь удалённый от предмета своей любви
и жалости автор. Не нетерпением.

Только издали, из Италии, и мог Гоголь оставаться в преднетерпении
по отношению к своей невидной родине.

А вблизи она, видно, сильно его огорчала. Очень уж нехороша. Очень
уж любима.

Получилось.

Двойственно показана Россия. И столкновение противоположных впечатлений
– выражает. Не «в лоб» выражает: «Россия, вперёд! Но не за Западом!
Не впереди по дороге Запада». Пусть, «косясь, постораниваются
и дают ей дорогу другие народы и государства», чтоб она
указала собою дорогу не к гибели человечества от перепотребления,
куда мчат они сами «в немецких ботфортах».

Я так откликнулся на предложение президента Российской Федерации
откликнуться на его статью «Россия, вперёд!»:

Уважаемый Дмитрий Анатольевич!

Надо назвать предлагаемую вами Модернизацию Укор-Модернизацией.

Укор – другим, более развитым, странам, что они не сознают того,
что планета ограничена, поэтому материальный прогресс должен быть
тоже ограничен. Пусть знают, что Россия лишь вынуждена (чтоб её
не уничтожили вскорости) их догонять и перегонять на пути к всеобщей
смерти. Пусть знают россияне, что они гонятся за успехом со стратегической
целью в итоге прекратить эту душепротивную им гонку. И ПОКА гонятся
– ради ПОТОМ-коммунизма, где от каждого – по способностям, а каждому
– по потребностям, но не материальным, а духовным (в духе гонка
не грозит всеобщей смертью).

Пусть в этом пафосе свершится, наконец, мессианская роль России
в мире.

Бывший гражданин СССР, потом Украины, а теперь (увы, по семейным
обстоятельствам) Израиля, всегда чувствовавший себя русским, –
Соломон Воложин.

Он, вижу, не послушал совета.

18 ноября 2009 г.

А вот приблизительно что, наверно, ответил бы мне, захоти ответить
и позови спецов.

Вы, товарищ дорогой, по спасению России товарищ, неконкретно обосновали
перескок психологический, по наитию. Вы б не постеснялись, да
и вспомнили б, – когда антропогенез в аналогию привлекли, – неуважаемого
Поршнева. Неожиданность изворота, мол, сработает. Как у той поршневской
собаки: дважды менял он ей условный рефлекс (как проситься из
квартиры до ветру), так она выход нашла вообще в диковинном телодвижении.
И конкретика-диковинность, мол, родила и человека: трупоед →
каннибал → охотник… Вы б и такую неожиданность-конкретику
привели, – как объясняют теперь другие неуважаемые, опять же,
– почему вдобавок к перестройке мозга ещё и шерсти лишился предпредкроманьонец,
почему, став на две ноги, ещё и подкожным жирком по всему телу
(вместо шерсти), как дельфин, обзавёлся. Мелкое море, мол, образовалось
в Танзании от трещины в земной коре. Отсекло (пока не высохло)
от остальной Африки предпредкроманьонца, загнав его жить в себя,
заставив не уметь одновременно пить и дышать, что для этого так
перестроилось горло, что оно стало – единственное у приматов –
способным к членораздельным звукам.

Соответственно – скрупулёзно прошлись бы не только по первому
абзацу поэмы. Не доверяя всё-таки довольно общим рассуждениям.

А то ведь, говоря вообще, и обмануть можно. И обмануться.

Правда.

Берём первого же помещика, к кому едет Чичиков.

«Подъезжая ко двору, Чичиков заметил на крыльце самого хозяина,
который стоял в зеленом шалоновом сюртуке…».

Пришлось прибегать к словарю: что за шалоновый? – Шалон – один
из городов Франции, где процветало в средневековье производство
шерстяных тканей. Это в 19-м-то столетии в шалоновое одет, во
времена, когда английская шерсть заполонила мир… И при том, что
только что мы видели, как «по-английски» украсили гору
с господским домом…

К английским замашкам Манилова то ли автор, то ли повествователь,
то ли Чичиков, то ли все согласно успели что-то неважно отнестись,
как к покушеньям давешнего молодого человека на моду:

«Деревня Маниловка немногих могла заманить своим местоположением.
Дом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении,
открытом всем ветрам, какие только вздумается подуть; покатость
горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На
ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней
и желтых акаций; пять-шесть берез небольшими купами кое-где возносили
свои мелколистные жиденькие вершины… пониже пруд, покрытый зеленью,
что, впрочем, не в диковинку в аглицких садах русских помещиков».

Постриженность дёрна не стыкуется с имитацией естественности ландшафта,
отличающего английский парк. То же и с берёзами, мелколиственными,
– должны быть широколиственные деревья. Вряд ли и клумбы там уместны.
Вряд ли и прудам своим дают англичане подёрнуться ряскою.

Похоже, негативизм к нарушителю стиля, сквозящий в словах: «немногих
могла заманить», «на юру», «жиденькие», «аглицких», – исходит
от едущего мимо Чичикова. Он и так раздражён. И наврал ему Манилов
насчёт близости к городу, и дорожная путаница произошла. А вот
ещё и невыдержанность сентиментализма касательно паркового искусства.

Верно применил Манн Ролля и Штанцеля, заметив, что Гоголь в «Мёртвых
душах» использовал открытую Филдингом аукториальную точку зрения
«с личным рассказчиком, но не воплощённым в определённый
персонаж и не имеющим прямых контактов с персонажами… Филдинг
часто называет себя «историком»… что предполагает не столько подлинность
описываемого события (ведь последнее может быть и вымышлено),
сколько его совместное существование до момента сочинения… У Филдинга
роман одновременно даётся и как готовый и как становящийся… Таков
приём паузы в событиях, в которую автор должен уместить своё отступление
от темы. «Хотя время, в продолжение которого они (Чичиков и Манилов)
будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато,
но попробуем, не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и сказать
кое-что о хозяине дома» (Манн. С. 343-345).

И дальше выдаёт то, что позволило Сучкову написать: «Гоголь…
создавал характеры… в «Мёртвых душах» только на основании генерализации
ведущих свойств натуры героя» (Сучков. Исторические судьбы реализма.
М., 1967. С. 133).

И читаем:

«Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова.
Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни
сё, ни в городе Богдан ни в селе Селифан, по словам пословицы…
В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный
и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь,
а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» – и отойдешь подальше;
если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную. От него не
дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, какое
можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его
предмета. У всякого есть свой задор… но у Манилова ничего не было.
Дома он говорил очень мало и большею частию размышлял и думал,
но о чем он думал, тоже разве богу было известно. Хозяйством нельзя
сказать чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля,
хозяйство шло как-то само собою. Когда приказчик говорил: «Хорошо
бы, барин, то и то сделать», – «Да, недурно, – отвечал он обыкновенно,
куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил
в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим
офицером».

И т. д. и т. п. Одно и то же разными словами.

И теперь кого слушать? Сучкова, толкующего о реализме и генерализации?
– «Характеры его героев типизированы настолько, что писателю
не было нужды обогащать, дополнять или углублять психологию своих
персонажей…» (Там же. С. 132). Лишил их истории Гоголь,
как упоминалось. Или слушать Бахтина? – «…это всесторонняя
определённость бытия личности [Манилов – ни то ни сё],
с необходимостью предопределяющая все события его жизни…
Изнутри себя личность строит свою жизнь (мыслит, чувствует, поступает)
по целям… [«хотя и было говорено в первые дни после
женитьбы…»] а на самом деле осуществляет лишь…определённость
своего бытия [«В иной комнате и вовсе не было мебели»]»
(Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1986. С. 161).
И Бахтин это построение характера называет классическим.

(Я переставил части предложения у Гоголя и пропустил слово «судьба»
у Бахтина.)

Не есть ли у Манилова эта бахтинская определённость,
изложенная невовлечённым – из-за паузы – повествователем, та самая
кравченковская цельность и истовость,
в которую влюблён вымысливший её путём генерализации
Гоголь?

Только в крепостнической России мог появиться такой обломовец.
И только имея российский менталитет недостижительности могут такой
характер терпеть (преднетерпеть). Пусть и с подавляемой скукой.
Как – читаем – жена, приказчик, крестьяне, офицеры.

И тут есть всё же надежда на воскрешение в сущности мёртвого?
Когда грянет «гром других речей»… Манилов, мол, молчаливое
большинство, на которое опирается любой строй – обопрётся и будущий?

А залог будущего сегодня – другая ипостась повествователя? Вместе
с персонажем не прощающая бяки вроде «аглицких» садов?..

Смотрим, что после паузы.

Приторная сладость по отношению к властям предержащим, за глаза
источаемая не только хозяевами, но и недавно раздражённым было
Чичиковым, выдают очень даже нетерпеливого творца-автора такого
повествования. Лишь будущего ради и сочиняет такое такой, держа
себя в преднетерпении. Значит, Гоголь верит в лучшее будущее.

И руководить коллективами там будут не такие, Богом и строем данные,
Маниловы.

До «Выбранных мест…» было ещё больше пяти лет. Поэма писалась
сейчас. Одновременно углублялся «Тарас Бульба». Углублялся за
счёт Сечи. Республики коммунаров неких. Гимна самоуправлению и
самодеятельности. Да и в самих «Мёртвых душах» нашлось место для
«других речей», «чтобы… поискал сам средств помочь себе»:
не зряшное сближение Чичикова с другим самодеятельным – ставшим
главарём разбойников, капитаном Копейкиным, да и с Наполеоном,
на идейных знамёнах которого всё же было «Равенство» написано.
Не зря в Копейкине «Гоголь изобразил… не солдата-инвалида
[как народ пел] … а капитана и офицера [народ,
мол, нуждается в каком-то руководстве]. Армейский капитан
– чин 9-го класса, дававший право на наследственное дворянство
и, следовательно, на душевладение» (Лотман. В школе поэтического
слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988. С. 236).

Этак, – злободневно, – может, можно и дальше читать «Мёртвые души».

22 ноября 2009 г.

(Окончание следует)