Онтологические прогулки

От редакции

Случилось так, что проблемы идеологии и почвенничества, затронутые автором в этом  тексте, опубликованном в "Топосе"  25 января 2010 года, широко обсуждаются в России сегодня.

Мысли, которые будут изложены впереди, возникли по ходу прочтения статей П. Л. Лаврова, изданные издательством «Советская Россия» в 1986 году под общим заглавием «Встань, человек!», особенно первой статьею сборника «Религиозные социалисты». Сама справочная информация об издании весьма символична. 1986 год, издательство со странным названием «Советская Россия» издает не менее странный сборник статей, в которых социализм, христианство то разводятся автором статей по различным углам, то сводятся вместе. Причем, сам автор, которого причисляют к анархическому мировоззрению, народничеству и вовсе к некоему мифическому «советскому», не имеет к нему никакого касательства. Но тенденция, возникшая в первые годы разложения основ советского строя, вполне ясно обосновывается именно в первой статье сборника, где описывается процесс разложения, гибели и исчезновения в пустоту средневековья общественно-христианских коммун (колонии моравских братьев, гутеритов). О самом по себе этом разложении основ мы будем говорить чуть позже.

Лаврова, на самом деле, трудно причислить к какому-то одному направлению. Его культурное мировосприятие представляет собою ментальную диффузию. Оно четко понимает все современные и несовременные теории, знает исторические особенности развития обществ, включая сюда и естественнонаучные, но не имеет четко обозначенной системности. Лавров, как вся русская интеллигенция вообще, знает обо всем, однако, в чем конкретном это знание должно стать локомотивом, ему неведомо. Поэтому его мысли не имеют логического завершения, они говорят обо всем и ни о чем.

Вот пример: Начиная анализ жизни колоний моравских братьев, он пишет: «Пример братьев моравских, так называемых гутеритов, успевших применить свои теории к делу, служит для нас лучшим указателем того, к чему пришло бы человечество, если бы попытки еретико-христианского социализма могли осуществиться в жизни». Заканчивает же он анализ выводом следующего порядка: «социалистическая революция, начиная борьбу против эксплуататоров-собственников и против давящего государства, может успеть в этой борьбе, лишь опираясь на все силы человеческой мысли». Разве не одно и то же «преуспеть в применении теории к делу» и дело социалистической революции, опирающейся «на все силы человеческой мысли»! Можно, конечно, развести данные дефиниции по разным баррикадам, называя сами баррикады разными именами, но суть проблемы от этого, так называемого классического переименования сущностей, нисколько не изменяется. Равно как совсем недавно мне самому «посчастливилось» воочию встретиться с наинелепейшим феноменом.

Читая статьи, размещенные на одном атеистическом сайте, я наткнулся на материалистическое «обоснование» неверия. Оно выглядело следующим образом (вкратце): коль скоро невозможно натурально представить воскрешение мертвецов, то и невозможно говорить о существовании Бога. Однако, не сама дефиниция удивила меня, а абсолютное её подобие тому, в чем и православные священники обвиняли Гробового. Правда, священники шли дальше атеистов. На одной телевизионной студии, где гостем (или мальчиком для битья) присутствовал Гробовой, религиозные эмпирики конкретно предложили привести из морга труп, для того чтобы шарлатан Гробовой воскресил его. Поэтому, сущности вроде разные, даже враждебные, а средства одни и те же.

Но мы не будем огульно смешивать коммунистов-атеистов с социалистами-христианами, как это делают практически все, кому ни лень, с самого развала СССР, поскольку такое смешение в других областях уже попахивает каким-то застарелым дурномыслием. Вот свежий пример: «Классово правильные герои социалистического реализма должны были вызвать у зрителей ту же экзальтацию, что и герои воинствующего национализма в Германии» [Мартин Джей. Опыт эстетический и опыт исторический: констелляция XXI века. – НЛО, 2009, № 99]. Однако, одну и ту же экзальтацию у советских социалистических реалистов и германских воинствующих националистов могут вызывать не только их герои, но и вполне обыденный оргазм.

Вернемся к Лаврову.

Лавров ценен как мыслитель именно постановкой вопросов и проблем, равно как этим же ценна вся русская интеллигенция прошедших, настоящих и, судя по всему, будущих времён. Ставить проблемы, не устраняя их, создавать вопросы, не отвечая на них, – вот самая основная способность русского мышления. Вопросы задаем, глядя на нашу жизнь со стороны туманного Альбиона, и отвечаем на них теориями, порожденными землею туманного Альбиона. Но вопросы, на самом деле, поднимаются весьма важные.

Как социалист Лавров спрашивает, как преодолеть «столкновения и борьбу масс с богатым классом, сумевшим устроить свою жизнь за счет труда бедных сословий». Как естественнонаучный социолог он же задается вопросами отношения человека и общества: «Но мало-помалу мы завладели всеми вещами, находящимися на данном пространстве. Никому не принадлежащих вещей больше нет. Является новая личность. Что ей делать? Уйти из пространства, нами занятого? Но она умрет на дороге с голоду. Подчиниться нашему милосердию? Это унизительно для нее. Вступить в борьбу с тем, кто слабее? Мы все, признавая наше достоинство нераздельным от нашего владения не только в себе, но и в другом, вооружимся против пришельца и задавим его /…/ Вот тут-то подымается страшный вопрос о собственности или, точнее говоря, о монополии, об исключительном присвоении. Теория справедливости, существующая между людьми, встречается лицом к лицу с теорией необходимого эгоистического усвоения» [П. Л. Лавров. Очерки вопросов практической философии. Ограничение справедливости; Собственность]. На данные насущные вопросы опять же даётся неопределенный витиеватый ответ: «Обе имеют начало в природе человека, обе необходимы ему; но они говорят на разных языках и не понимают друг друга. Но по необходимому стремлению к единству в мысли человек стремится к распространению на монополию начала права».

Итак, у нас есть вопрос без ответа: как преодолеть «столкновения и борьбу масс с богатым классом, сумевшим устроить свою жизнь за счёт труда бедных сословий». Собственно, ответы на этот вопрос называются утопиями, а сама проблема, поставленная таким образом, стремится буржуазными методами преодолеть научный коммунизм, утверждающий необходимость борьбы угнетенных, подавленных и отверженных классов со своими угнетателями. Однако: любая прежняя утопия, какой бы они ни была, занимается именно этим самым политическим преодолением, поэтому на самих по себе прежних утопиях стоит буржуазное клеймо.

Тем не менее, как-то выглядят странными нападки на утопии. Будто бы есть какая-нибудь разница между тем, что в будущем будет хорошего или дурного в то время, когда всякое будущее может быть всем, чем угодно… Впрочем, как и прошлое. Относительно них ничто нельзя, как и опровергнуть, так и доказать. Центр утопии – идея всеобщего счастья. Если утопии бесполезны, то идея всеобщего счастья и подавно бессмысленна. Однако, кто в здравом уме и трезвой памяти осмелится утверждать, что он [сам лично] желает и постоянно бредит бессмысленным и бесполезным в условиях, когда отнесённое в будущее или прошлое, посюстороннее или потустороннее счастье, напрочь устраняет счастье настоящее. С другой стороны, всё ли дело счастья только в «жажде иного мира» и что есть, по сути, этот иной [лучший] мир? Есть ли вообще новый мир как мир реально новый? Да и вообще, можно ли жить в старом мире, можно ли потонуть в его трясине, можно ли продолжать себя в том, что давным-давно пошло прахом? Тогда, что пошло прахом, а что живёт?

Советская массовая культура, и не массовая в том числе, создала такой мир, в котором живут замечательные люди. В нём даже люди совсем не замечательные исправляются в замечательных, и только единицы решительно не могут быть исправляемы. Для этих последних есть суровый закон, который большинства замечательных людей вовсе не касается. Строго говоря, закон как бы не заметен вовсе. Он есть нечто морально-нравственное. Право дело, нельзя не заглядеться на этот мир и не почувствовать вполне реальную тоску по тому замечательному прошлому, которого мы сейчас лишены. Разумеется, это действие культуры en masse могло служить основанием для веры в то, что в будущем таковой замечательный мир решительно возможен.

Статус утопии состоит в том, что она апеллирует не к объектам, а к способу бытия объектов, причем этот способ зиждется на конструкторских особенностях расхожего понимания мира как мира, в котором отсутствует вражда, который есть всеобщее согласие. Это всеобщее согласие никаким образом не относится, например, к людям. Даже если бы в мире не было ни единого человека, глаголет утопия, всеобщее согласие в нем не перестало бы быть. Вот есть согласие, далее выводит она, следовательно, вот вам люди, возникающие в нём и живущие в согласии. Для осуществления этого согласия реально, нужно всех людей вывести на необитаемый остров площадью пятьсот квадратных миль, посадить за швейные машинки, расписать стены и заборы фабрик и заводов крылатыми афоризмами и уничтожить тех, кто совершает всякие нарушения, или только собирается их совершить, или психотип которых склонен к сотворению нарушений. Вообще-то, кто всерьёз задумывался над тем, что для Замятина, описанная им утопия, была не критикой «существующей» утопии, но страстным желанием. С какого перепугу исключили из размышлений Замятина мёд его сознания, сладострастную истому по такому счастливому нумерологическому универсуму? Мне лично кажется, что Замятин катался бы в мире «Мы», как сыр в масле.

Но войдем в утопию с распростёртыми объятиями, предадимся жизни в ней! И тут же отшатнёмся от самой этой мысли. Нам нужна реальная реальность и настоящая настоящность. То и другое нам, правда, знать заказано, поскольку человек представляет собою мистическое загадочное существо. Он – не «стоит статуя – в руках лопата», а нечто длящееся во времени. Иначе, человек – это мистическая сопричастность с природою, узревшей саму себя в потоке времени, тем самым, приобретая себе бытия и продолжая его в человеческой реальности. Поэтому человек и не есть такая утопия, которую чисто рационально представили нам утописты. В известных утопиях нет никакой мистики, никакого чуда, никакой длящейся во времени природной спонтанности. В них все, что имеется в настоящем, взято из рационального воображения. По этой причине они и описывают всё так, будто бы всё стоит, не движется, не живет, в конечном итоге, не существует.

Советская утопия суть нечто совсем иное. Она менее всего связана с каким-то соцреализмом или социалистическим утопизмом, напротив, она – чистой воды соцмистицизм. Теоретики и до сих пор выделяют советскую утопию феноменом маленького человечка, который ничего не может относительно реалий повседневности, за исключением лишь бытия таким, каким он есть. Однако, это заблуждение. Связь мира разума с реальным миром есть та мистическая вечность, которая длится, существуя. В соцмистицизме центральное место занимает время, – бытие, которое длится. Советский человек является гигантом, поскольку его событие длится во времени. Соцмистицизм растянул человеческое соприсутствие во всю бесконечную широту, глубину и высоту (на долгие года), – неподъёмное бремя для человеческой единицы. Но утопия соцмистицизма практически умирала два раза: первый раз в 1917 году, второй – лет двадцать тому назад. Поэтому у современного мира нет идеалов, нет никакого будущего. В соцмистицизме есть хоть какое-нибудь будущее, даже неудобоваримое для понимания, символическое, а у нас нет никакого, то есть, нет даже чего-то подобного. Чоран правильно высказывается в начале «Механики утопий»: «Нас ведёт одно – чары несбыточного. Иначе говоря, обществу, которое неспособно дать жизнь утопии и посвятить себя ей, угрожает склероз и распад».

Конечно, какие-нибудь эмпирические рационалисты, в челе которых блистает немало известных фамилий, будут нам рассказывать, что мы живем в лживом мире утопических идеалов. Однако могут ли они доказать вполне абсолютно, в каком мире человек по-настоящему живёт, и живёт по-настоящему счастливо – в мире лживых идеалов разума или в реальном мире, лишенном всяких идеалов вообще? Я говорю, человек живёт среди людей на земле в мире природы. Только в нём порождается сам по себе мир, несмотря на то, что все содержания этого идеального мира человек черпает из мира реального, куда включена, между прочим, и мистическая сущность самой его природы. Если человек живёт в реальном мире, то реальность для него всегда и везде представляет собою некую эфемерную призрачность, в которой он продолжает себя по чистому стечению обстоятельств. К черту «стечение обстоятельств»! – нам подавай разложенное по полочкам механическое бытие, индустриальное болото, нам не нужны идолы больного разума, дайте нам аппаратно-программной физиологии… и побольше.

Безусловно (наверное), что изменения нужны. Но являются ли изменения плодом реформ? Реформирование есть формирование, создание (и прочее) условий для жизни. Наши реформаторы во все века, пытаясь создавать условия для жизни, создают, на самом деле, пространства, в которых даже жить нельзя. «Можете быть уверены, пишет Бакунин в «Государственность и анархия», что по прошествии каких-нибудь пятидесяти лет, двух поколений, все в нём придёт в застой: сила ослабеет, образованность станет граничить с глупостью, ну а счастье будет издавать запах лимбурского сыра», и в другом месте как раз по нашей теме: «Потому что среды, в которых человек действует, но жить не может, становятся все обширнее, разнообразнее и влиятельнее».

Идея анархизма, уместная здесь, за время своего существования (а) являлась признанною всеми русскими теоретиками утопией (б) воспринимается общественным повседневным сознанием в образе Попандопуло из «Свадьбы в Малиновке», где анархисты представлены «бандой идейного атамана Грициана», что, на самом деле, в высшей степени верно. Анархизм утопией можно назвать потому, что все разновидности анархизма – это буржуазная прокладка между религией пацифизма и коммунизмом.

По мысли Кропоткина, критически осознающей дарвинскую теорию, анархизм уже существует в природе на основаниях взаимопомощи всех природных организмов, составляющих определенные типы. Не власть в природе и не воля к власти обеспечивает существование видов, включая сюда безопасность, а их взаимопомощь, для чего нет надобности ни в какой вообще борьбе. То есть, анархизм как идея взаимопомощи, социальной ответственности за другого члена общества, наконец, всеобщей справедливости. И эти самые величайшие принципы, без которых невозможна никакая цивилизация, анархисты извратили до самой вопиющей несуразности, смешав при этом анархизм с коммунизмом, назвав своё детище анархо-коммунизмом!

Если коммунизм выступает против господства одного класса над другим и бросается, очертя голову в борьбу за справедливость, то из этого еще не следует, что коммунизм выходит из анархизма. Великий соблазн посещает умы, которые пытаются определить причины коммунизма в средах, ему непостижимых. Православие в лице митрополита Филарета (Вознесенского), высказавшего своё мнение о коммунизме в «Конспектах по нравственному богословию» [М., 2001], связывает коммунизм с христианством, то же самое, например, делает и Жижек.

Анархо-коммунисты, как было сказано, сам коммунизм выводят из анархии. Демократы и либералы просто переписывают коммунистические и социалистические тексты, делая из них программные меморандумы, которые обыкновенно являются популистскими пустышками. Хотя очевидно, что коммунизм есть противник всех этих теорий и гипотез, поскольку он является самоценной системой, не теорией, а именно системой.

В России социализм и коммунизм связывались с принципом изобилия, особенно распространялся о нём Достоевский, называя его «Накорми!». Но эмпирия показывает, что с ростом благосостояния одних граждан, растет количество обнищания других, и этот процесс бесконечен. Изобилие, таким образом, первый враг коммунистической теории и первый друг капиталистических крохоборов. За изобилием расстилается смерть влечений, при нем происходит отчуждение человека от человека и людей от людей в обществе.

На самом деле, принцип изобилия не новость. Буржуазная интеллигенция придумала его, таким образом, понимая субъективные чаяния неимущего народа. Совсем недавно мне попалась в руки хрестоматия, изданная в конце 19 века для донских училищ. Оказывается, что донские казаки жили в то время лучше даже, чем нынешние олигархи. У рыболова и дом в три этажа, и огромные стада домашнего скота, и гектары земли, и море рыбы, и огромная семья, и денег куры не клюют, и, что самое главное, он ничего практически не делает. Рыба как-то сама заплывает в сети, стада как-то сами пасутся, деньги, все сплошь золотые червонцы, сыплются на голову, как из рога изобилия или как манна небесная. А в археологических разысканиях современных времен и вовсе исследователи истории доходят до того, что описывают наличие залежей жемчуга в реках Юга России, и к атрибутике женских повседневных украшений средневековой России добавляют золотые, серебряные, нефритовые браслеты, да брильянтовые ожерелья! Право дело, кому-то и в самом деле кажется правдой, что казачки, обвесив себя золотом и изумрудами, с утра шли на работу в поле.

Оставим сказки сказочникам!

Далее мы вернёмся к критике принципа изобилия, достаточности и всего того, что с ними связано. Здесь же скажем о роли власти не только в её существовании как «насилие ради насилия», но и  о её желания быть тем, что «формирует условия для жизни». Всякая власть, на самом деле, уничтожает жизнь в тех условиях, которые она формирует под титулом реформирование, поскольку эти сформированные условия создаются не для справедливой жизни кого-то в них, а для самой по себе несправедливости власти. Принцип власти формирует только то, в чём ей, возможно, быть властью в своем полнейшем изобилии: тюрьмы, ГУЛАГ, «солнечные» моногорода, образующие пролетарские захолустья бонапартовых cités ouvières (рабочих поселков) и прочее. Растекаясь по телу государства, распадаясь на бесчисленные властные кванты, такое формирование образует среду, в которой невозможна никакая вообще свобода и социальная справедливость. Отсюда растут корни коррупции, дележей сфер влияний, здесь разрастается круговая порука. Именно в подобных вшивниках проповедуется ложь во имя жизни, холуйство во имя пропитания, лизоблюдство во имя статуса.

Помнится, начало девяностых ознаменовалось известным государственным переворотом. Горбачев, возбудив реформенные ускорение, гласность, перестройку, вдруг понял, что с этими неореволюционизмами, подменяющими по существу свободу, равенство и братство, было бы недурно показаться в западном обществе. Забросив совершенно движение к коммунизму, он вылетел, как орел из советской клетки, и, как бабочка, запорхал то над Старым, то над Новым Светом. Разумеется, он везде был желанным гостем. Пока Россия медленно падала в пропасть, вернее в земные впадины, трещины и лощины, немцы наделили его почетным званием героя Германии за разрушение Берлинской стены, а шведская академия проницательным оком рассмотрела в этом ревностном борце с пьянством в России, в условиях распада самой России, выдающегося реформатора, «политика мирового масштаба, внесшего уникальный вклад в изменение к лучшему самого характера международного развития» и повесила ему на лацкан пиджака орден лаурята Нобелевской премии мира (15 октября 1990)…за, надо полагать, разрушение мира.

К 1991 году советский строй, вместе с советской властью, во главе с правящей верхушкой, окончательно рухнул. И как показывает опыт, разумеется, Горбачев, вышедший, между прочим, из крестьянской семьи, но каким-то образом впоследствии оказавшийся в рядах либеральных коммунистов новой волны, признается мировой, опять же, либеральной элитой, а сам он полагает, что сделал всё от него возможное – за исключением применения силы, «что противоречило бы основным принципам его политической философии и морали» (так говорится в биографической статье о Горбачеве, размещенной на сайте фонда, который носит его имя).

Так называемая «политика либерализации советской общественной жизни», которой почему-то со времен Хрущева пестрит советская политика, в первую голову, вскрыла миазмы двух основных проблем Союза, до времени закупоренных в деревянной бочке, наполненной серною кислотою: это вопросы владения землею и право наций на самоопределение. Разумеется, гниение было предпослано самому по себе номенклатурному, тоталитарному и несостоятельному режиму. Создав политическую экономику, решили, что, таким образом, она привьется к среде, как ветвь одного дерева прививается стволу другого. Экономика оказалась не деревом, но организмом, который дольше находится в депрессивном состоянии, чем даже психически больной человек, а состояниями позитивного роста являются либо лживые статистические данные, стоящие на службе у идеологии, либо какие-то кратковременные вспышки активности, порожденные более случайностями, чем запланированными обстоятельствами. Не умаляя всех иных факторов, уничтоживших советскую власть, нам следует особенно выделить именно вопросы земли и наций.

Что любопытно: как только стали набирать силу межнациональные конфликты в Нагорном Карабахе, Приднестровье, Осетии и Абхазии, Прибалтийских государствах, политбюро неизменно и постоянно отмечало в своих коммюнике, что оно осуждает националистические и экстремистско-сепаратистские процессы, при этом, со ссылкой на Горбачева, утверждало, что данные процессы не являются антисоветскими и враждебными по отношению к советской власти. Одно дело коммюнике, другое – реальное положение дел.

Реальное положение дел при перестройке, названною Зиновьевым катастройкой было подобно фронту, не имеющему четко очерченных границ, хотя и локализованным в границах советских республик. Записки в центральный комитет партии в виде писем, прошений и докладов с мест событий являются уже теми же самыми сводками с фронтов. Национализм и религиозный фанатизм становятся во главу угла жизни национальных республик. Пока Горбачев со своею женою курсирует по мировым парламентским альковам, русскоязычное население практически везде подвергается гонению, доходящее до смертоубийств. Люди, решительно ни в чем неповинные, никак не могущие себя защитить, были принуждены инстинктом самосохранения бежать в Россию, где они оказывались никому не нужными. Даже в советской армии начинают петь песни со словами: «Крепись офицер, ты России не нужен». Правящую партию, теперь в мгновение ока обуржуазившуюся, не заботили люди, она предавалась лишь подсчетам реальных барышей и утренним просмотром состояний своих счетов в западных банках.

Запад, как всегда, спешит России на помощь, чтобы обезопасить свою собственную либеральную автократию и упрочить все более мощно развивающееся в нем экономическое угнетение народа. Странным образом западные институты оказываются вовлеченными в урегулирование конфликтных процессов, происходящих на территории России.

К примеру, история Нагорно-Карабахского конфликта.

В 1919 – 1920 годах он разрешался на Парижской мирной конференции, где все вопросы, связанные с послевоенным миром, разрешала, так называемая, «Великая тройка», в лицах Вильсона, Ллойд Джорджа и Клемансо. Россия, разумеется, даже не была приглашена туда. В результате, не Парижская мирная конференция утвердила назначенного азербайджанским правительством генерал-губернатора Карабаха, а английское командование. Назначенный Хосров бек Султанов прослыл далее как самый ярый армянофоб, ответственный за армянскую резню в Баку. Собственно его главной целью назначения и значилась: «борьба и полная ликвидация армянского движения, окончательное установление порядка…».

В конце 80-х, опять же, в Париже экономический советник Горбачёва Аганбегян высказался о необходимости передачи Карабаха Армении, с чего и начался обратный процесс наступления армян на азербайджанцев. После межнациональной войны многочисленные встречи представителей Армении, Азербайджана, Франции, России и США уже ни к чему не привели, так как все две известные антагонистические методы разрешения любых вообще конфликтов самой историей данного конфликта были совершенно исчерпаны.

С другой стороны, подобные встречи, хотя и ставят пред собою грандиозные задачи по преобразованию экономического tipo de la vida (образа жизни) на каких-то территориях, не разрешали доселе ни единого известного конфликта. Впрочем, это ясно, так как и правление демократа Вильсона в США, так и потуги либерала Ллойд Джорджа в Англии имели результатом одно и то же – еще большее обогащение богатых и еще большее обнищание нищих. Вильсон в этом вопросе поднаторел даже более, чем Ллойд Джордж. Его «новые свободы», реформирование федеральной резервной и банковской системы привели к разорению многих фермеров, возбудили волнения в крупных городах США, окончившиеся установлением диктатуры полицейского произвола. Будучи недалекого образования, как, впрочем, большинство политиков демократического толка, – демократическая партия в Америке так и называется «партия ослов», – он сформировал такие условия, при которых произошел резкий скачок цен и полнейшее обесценивание умственного труда. О чистом политическом спекулянте Клемансо здесь и вовсе говорить не приходится, ибо его более заботил свой собственный карман. Путешествие в Америку ему, судя по всему, не помогло, а навредило даже больше, чем его связь с Корнелием Герцем.

Не помню, какому демократу принадлежит призыв к созданию условий для новой жизни, но помню точно, что он принадлежит именно демократу времен отлучения Горбачева от власти и что его муссировали довольно-таки долго, пока, судя по всему, не спохватились, обратив внимание на саму метафизичность термина. «Формировать условия для жизни» – это чистой воды метафизика или, что вернее, какая-то средневековая алхимия. Все цивилизации давным-давно уже определились с тем, что сама жизнь есть условие, создающее человеческие силы вообще.

Советская (и не только) власть пыталась это осуществить, создавая моногорода. Как это делалось и для чего смотри статью Михеля Гофмана «Novus Ordo Seclorum – Новый порядок на века» . Здесь, правда, анализ доходит до социализма и не обращается к смерти и запустению подобных городов. Ранее, будучи процветающими, впоследствии они становятся призраками. Тому примеров масса. Американские Эйрика, Детройт, Руби, Баннак, печально известный Лудлоу, Калико – лишь малая часть тех пустынных призраков, постоянно образующихся на территории США. В России – то же самое. Только за 1989 – 2005 гг. количество рабочих городов сократилось на 834 единицы. Также в России исчезают, прежде всего, небольшие сельскохозяйственные населенные пункты. На период распада СССР в 90-х годах существовало 9 300 таких пунктов, в которых решительно не было населения. К 2002 году их уже более 13 000.

Однако именно здесь, как выражается Мартин Джей, «внезапная эпифания вещей из прошлого открывает перед нами погибший мир». Солнечные города были возведены и устроены, что и является причиною их настоящего загнивания, разложения. Они теперь – проблема, хотя раньше были островками социалистического счастья. Экономические мотивы двигали их создание, и они же стали причиною их загнивания.

Мы живем в Истории. В какой Истории мы живем? Противники Истории утверждают, что Истории как таковой нет, поскольку она – не Настоящее, умерла, окончилась, ушла в пустоту времен. Попытки Лабриолы создать из Истории не историю идей, а историю вещей могут быть оценены по существу только лишь в метафорическом аспекте, хотя и, в самом деле, нельзя не согласиться с тезисом материалистов о поступательном развитии Истории. Следует увязывать эту поступательность с землею и людьми.

Сначала было тождество земли и людей, потом это тождество было разбито и появилось различие власти и культуры. Но, вопреки утверждению Михалкова, что общество представляет собою вертикаль власти и горизонталь культуры, мы утверждаем, что существо общества составляет земля и люди, где нет никаких вертикалей и горизонталей, поскольку в вертикали власти и горизонтали культуры отсутствуют земля и люди. Власть и культура не могут ужиться вместе, не теряя существенных своих оснований, меж ними брак невозможен, наподобие того, как невозможен брак между неравными людьми. Отсюда мы вполне ясно усваиваем тенденцию исторических противостояний.

Первым этапом борьбы в Истории был этап борьбы за землю. Земля, будучи ничейной, предоставляла возможности каждому наложить на неё лапу. Древние императоры и вовсе считали себя собственниками всей вообще земли. Они расширяли свои владения до степени невозможности удержания владений, колонизировали то, что не могло, по сути, быть колонизировано без уничтожения людей, родословных собственников определенного участка суши. В силу того, что владение землею изначально несправедливо, бытие всех вообще империй сопровождается кровопролитными войнами. Войны теперь называются справедливыми, освободительными, и несправедливыми, захватническими. Люди объединяются не в целях овладения властью, а в целях освобождения родных земель от захватчиков. Историю подобных войн можно обозначить успешною историею, поскольку люди образуют границы вокруг своих земель и организуются для защиты их от посягательств со стороны.

Со временем происходит захватническое движение внутри локализованных пространств. Снова вопрос собственности на землю поднимается, но уже между родственными людьми. Земля стала камнем преткновения для возможности мирной жизни между людьми одного рода и племени. Утопия, связанная с земельным вопросом, решительно не разрешается вплоть до освобождения земли от всякой вообще собственности на неё. Землею, так или иначе, владеет государство, даже если в этом государстве вся земля разбита на частные собственности. Владение землею государством приобретает некоторый метафизический характер, где государству принадлежит то всё, что по частям ему вообще не принадлежит.

Но как только земельный камень преткновения был снят, возник политический тупик, определяющий собственника самой по себе власти. Однако власть, по самому своему предмету, не земля, а нечто принадлежащее людям, человеку. Если земля – это материальное место, изначально и фактически даденное, то власть – это форма, создающаяся людьми. Земля не может быть опустошена, она никогда не сделается пустым местом, даже тогда когда её природа будет решительно загублена. Когда земные пространства вымрут, они все же останутся земными пространствами, на которых если останется хотя бы два человека, снова возникнет борьба за власть над землею, ибо конфликтность бытия – это экзистенциальное средство объединения людей, – и так до скончания веков.

Из этого видно, что вопрос собственности на землю из материальности трансцендировал в идеальный вопрос о собственности на власть. В древние времена власть человеку давалась богами. Для осуществления этого необходимо было лишь два условия: (1) существование богов; (2) вера людей в их существование. Впрочем, для существования богов достаточно было не факта их существования, а факта веры. Существуют боги или не существуют – решительно не важно, важно, чтобы была вера, какая она – дурная ли, глупая, абсурдная – это всего лишь частности.

Борьба за веру начинается, собственно, не в средние века, в них она особенно расцвела, но с самого зарождения древних империй. Правда, существо веры радикально изменялось. Древнейшая вера насаждалась людям свободно, безо всяких усилий со стороны власти, поскольку она основывалась на природных страхах. Ничто древнему человеку не могло помешать верить в то, что землю сотворил Бог, следовательно, коль скоро он же сотворил и власть, то власть на землю того, кто у власти, в принципе, доказана. Когда эта вера стала убывать, её попытались удержать репрессивными методами; тогда и возникает история Средневековья, показывающая будущий кризис этой самой веры, поскольку она отрицала всякую свободу.

С одной стороны, вера в богов, с другой, экзистенциальное чувствование свободности земли. Земля не ничья, но свободная от всего человеческого. Здесь возникает апория веры. Инквизиция поддерживала веру репрессиями, ибо если человек верит в божественное происхождение власти, он принимает эту власть как власть бога и потому может быть рабом; если он не верит в это, он свободен от власти, следовательно, его необходимо спалить на костре. Инквизиция – это полыхающие костры, на которых сжигалась свобода. Даже у Маркса можно отыскать инквизиционные вставки, типа – «неверие – это враг подлинной святости». Однако храм религиозной веры во власть, основанный на страхе перед властью, рухнул, причем рухнул с грохотом, и этот грохот прокатился по всей земле. Название ему – Французская Революция.

После неё никакой речи не могло идти о божьем происхождении власти, любой вообще власти, какой бы она ни была. Власть сама по себе стала таким местом, права на которую имеет каждый землянин, если он, однако, принадлежит, происходит, опять же, из определенной земли. Так начинается всеобщая политическая борьба за власть. Дворцовые интриги, кайзеровские сплетни, царские инцесты, монархические бредни вылились на улицу. Всякий человек – это персона, могущая быть государем. Общества безумно под видом свободы начинают культивировать власть. Голые формы всевозможных гомократичных аберраций начинают превосходить все мыслимые и немыслимые пределы, в челе которых блистает – борьба с природою, тотальное господство не над людьми, живущими на земле, а над самой по себе Вселенной. Земля становится фетишем, который необходимо уничтожить, вышвырнуть вон. Но куда, в космос?

Иная вера захватила инстинкты. Нужно сравнять Казбек с землею, повернуть реки вспять, осушить русло реки-Москвы, для того чтобы обустроить в этом русле парковку для автомобилей, засадить кукурузой земли, в которых кукуруза никогда не росла и прочее. Вместо решения вопроса о земле, решили не ставить новый вопрос, а переделать землю, для того чтобы этот самый новый вопрос возник. Однако земля не столько фактическая данность всего, она еще и то, откуда происходит человек и то, куда он постоянно возвращается, и то, куда он исчезнет.

Земля, на самом деле, – не факт, а принцип. Из факта, по заключению Чернышевского, нет необходимости делать выводы, поскольку имеется сам по себе факт, который, судя по всему, и является выводом. Принцип же земли предполагает необходимость следствий. Земля и кормилица и мать и основание. Правда, это основание более мистично, чем даже основание мистического духа.

Принцип собственности, например, укорененный в земельном вопросе, конечно, трансцендировал в феномен власти, но он же при этом распался на множественность, как, впрочем, мультипликативной стала и сама по себе власть. Собственность перестала быть общим местом господства, но стала быть в частностях. С развитием индустриализации в России чрезвычайно развилось и вредоносное влечение к частной собственности (т. н. квартирному вопросу); сначала, на средства производства, после – на материальные вещи вообще, далее – на людские души, еще далее – на мир. Человек в мире является не субъектом свободной ответственности, а собственником вещей. Это сугубо психологический момент, факт психологического обладания, где человек суть dominus putativus [собственник, мнящий себя таковым – лат.].

Как бы то ни было, мультипликация собственности стала нормой жизни современного общества. Оно, скорее распрощается с собственностью на землю, чем отбросит от себя факт собственности на вещи. При этом сама по себе собственность переходит в некий потенциальный аспект, чему послужило развитие капитала. Нет надобности, быть собственником вещей, нужно всего лишь быть обладателем пластиковой карты, пользование которой, в принципе, в любой момент дня и ночи может реализовать право собственности посредством покупки вещи. Не собственник вещей теперь господствует в мире, а собственник денег. Кто платит, тот и музыку заказывает.

Иметь собственность, с одной стороны, вполне может удовлетворить внутреннему тщеславию и до времени избавить инстинктивную абулию, с другой, предполагает элемент зависимости и рабства. В экономическом отношении более свободен покупатель, то есть собственник не вещей, а денежных знаков. Собственник вещей или продавец всецело зависит от собственника денег, плюс к этому собственник вещей должен культивировать в себе лизоблюдство, низкопоклонство, заискивание. Так продавец, будучи продажным, по сути, попадает в зависимость от потенциального покупателя. Собственник-продавец лишь тогда приобретает властного господства над покупателем, когда в экономической среде нет альтернатив. Поэтому размножение, так называемых, «крепких хозяйственников» конституирует из среды безальтернативное пространство. Покупателя, иными словами, принуждают покупать то, что ему не нужно. Но из этого только и следует, что сама по себе собственность в современном мире мало кому нужна вообще. Если кто-то ещё озабочен этою проблемою, то он, просто-напросто, отстал от времени, потерялся где-то в ледниковом периоде.

Новая власть спарилась с утопией и стала супротив земли и людей. С одной стороны, власть и утопия, с другой, земля и люди, посередине – свобода. Теперь эта спайка является целостным феноменом соприсутствия всех вообще вещей и явлений. Из утопии исчезла культовость, её пытаются переделать под средство, которым пользуется власть в своих манипуляциях. К примеру, постоянная ретрансляция реформ в общество, для чего и зачем? С первого взгляда ясно, что с целью осуществления репрессивного дискурса. На самом деле, это неудавшиеся попытки возбудить утопию, создать утопию не просто как утопию, но такую утопию, которая признается обществом. Однако общество не признает эти репрессивные ретрансляции власти в качестве утопий, поэтому власть раз за разом посылает обществу реформенные знаки, надеясь на то, что они станут по-настоящему утопическими. Это уже другая сторона утопии, где власть играет важную роль.

Александр Проханов в статье «Иосиф Сталин – русский космист» [М., газета «Завтра», № 51 (839) от 16. 12. 2009 г] эту роль изложил так: «Теория утверждала, что смысл человечества – преобразить гаснущую Вселенную, преодолеть энтропию мира, воскресить умершие миры и победить смерть» и потому: «Сталин хотел превратить в героя каждого человека, ибо «штурм неба» требовал несметного множества героев, осененных верой и знанием», следовательно: «Одухотворенный мистик и духовидец, Сталин вернул в русский народ православие, укротил богоборческое зло, окропил «сталинский проект» святой водой русской веры». Ну а дальше, соответственно, призрачный трупер Сталина, наподобие «призрачного зла» Бодрийара, ходит сейчас по земле, не касаясь её, и потому уничтожение всего многомиллионного российского крестьянства не мешает Сталину быть возвратителем русского народа в православие. К тому же, нам нет надобности сводить это замшелое видение с нашим собственным. Для советского «коммунистического» ума есть только «эффективные и не эффективные управляющие мощными государствами». Что такое «одухотворенный мистик и духовидец» во главе советской власти нам неведомо.

(Окончание следует)