Проза

Роман

Часть пятая

Как вы догадались, Сарман Биги взял очередной тайм-аут, и мы опять
пили чай, припасенный моим попутчиком на дальнюю дорогу. Этот
напиток, был сейчас вполне уместен, ведь, если помните, чай время
от времени появляется и в его повествовании. Чай – здесь порой
нечто вроде заднего плана, его темной и загадочной субстанцией
пропитаны отдельные мгновения жизни нашего героя, например, та
теплая ночь сорок четвертого года, когда звезды падают прямо в
чай. Чай возникает, когда перед нами предстают отдельные персонажи,
скажем, старик Зариф, тот самый, кто умеет говорить с собой прошлым
и с собой будущим, – он рассуждает о сортах чая, и чай здесь вроде
вещества, структура которого сродни структуре времени. Или вспомним
купца Бату Сакаева, который был убежден, что чай имеет память,
и более того, пытался эту память использовать во благо целой нации.

Поезд мчал нас в сторону Казани, мы были связаны с моим попутчиком
не только его рассказом, но и чаем. Очевидно, Сарман Биги, мастер
чая, подобрал сорт с повышенной терпкостью и вязкостью, ведь он
был убежден, что чай напрямую связан с тем, о чем мы рассказываем.
Должен признать правоту его слов, рассказ произвел на меня завораживающее
действие, и я мог слушать моего попутчика бесконечно долго. И
если здесь попахивает алхимией (если данное слово можно применить
к чаю), это, быть может, вполне оправдано, и я не хочу ни в чем
винить моего попутчика, ведь он пожелал поведать мне историю своей
жизни, опасаясь, что она может кануть в Лету. Итак, мы продолжали
наш путь, породненные чаем, стуком вагонных колес, человеческим
жизнями, что пронеслись перед нами.

– Родина все ближе, – сказал я, после некоторой паузы. – Что вы
испытываете?

Наверняка, этот вопрос был неуместен, но у меня была устоявшаяся
журналистская привычка расспрашивать собеседников об их чувствах.

– Не знаю, – ответил он. – Я не был дома шестьдесят с лишним лет.
Что я увижу? Я увижу то, что тысячи раз видел в снах. Мне предстоит
пройтись по территориям моих сновидений. Как все это будет происходить,
не могу представить, поскольку прежде ничего подобного не испытывал.
Наверно, такие вещи случаются в жизни один раз, так же как один
раз случается с нами наше рождение или смерть.

Некоторое время мой собеседник молчал, уйдя в раздумье, и я не
перебивал его, помня, что перебивать молчащего – тысячу раз бестактнее,
чем перебивать говорящего. Вскоре Сарман Биги заговорил вновь.

– Как бы ни был интересен мой рассказ, думаю, что пора уже мне
взойти на тот пригорок, откуда виден его конец. Да, я уже обязан
все соизмерять с этим концом, видеть его периферийным зрением,
в то время как, увлеченный ходьбой, гляжу себе под ноги. Я сказал
сейчас слово конец. Обычно, оно наводит меня на раздумья. В нем
есть неизбежность остановки. В то же время, в нем есть дыхание
запредельности. Это слово частенько присутствует в сочетаниях,
которые мы порой употребляем. Вот, например, люди говорят «у палки
два конца». Если взять человеческую жизнь – у нее тоже два конца.
Они вроде бы разные. Но – как посмотреть. Быть может, они одинаковые,
как концы палки. Вот палка обрывается в пространство – и все.
Палка кончилась. Или, наоборот, началась. Я же говорю – как на
это посмотреть. Но, похоже, я начал заговариваться, при этом же
всегда рискуешь вызвать подозрение, что ты не в ясном уме, а это
в моем случае очень даже нежелательно, поскольку моей целью было
то, чтобы вы выслушали историю моей жизни до конца. Поэтому впредь
я буду стараться воздерживаться от рассуждений типа конца и палки.

– Ни в коем случае, – сказал тогда я, – говорите, как Бог на душу
положит.

– Спасибо за ваше доверие, – ответил он. – Но дело не только в
этом. Уже поджимает время, и неумолимо приближается момент, когда
мы вынуждены будем расстаться.

Сарман Биги пригубил чаю из пиалы и продолжил.

– Предыдущие части моей жизни, о которых я успел уже вам рассказать,
были напрямую связаны с местом моего обитания. Сначала это была
татарская деревушка, затерянная в средней полосе России, затем
Турция, Германия, Франция. Но вот наступает последняя часть моего
повествования. К какому же месту привяжет меня судьба? На какие
берега меня вынесло очередной раз, где я опять обрел временное
пристанище? Теперь я не назову ни страны, ни берега, ни города.
На этот раз моя жизнь будет нестись, перетекать, проходить и сочиться
без привязок к населенным пунктам, а если таковые и есть, то они
незначительны и не играют какой-либо самодостаточной роли в происходящих
событиях.

Если вы помните, я делился как-то с вами идеей романа, который
сам вряд ли напишу, быть может, ее подхватит кто-нибудь из служителей
пера. Роман этот должен выглядеть в форме путеводителя по некоему
селению – это может быть, например, небольшой город или деревня,
сам я, разумеется, выбрал бы свою родную деревню Луна. Сюжетные
линии романа движутся внутри улиц, от дома к дому, от персонажа
к персонажу. Места пересечений улиц – это особые точки романа,
здесь живут главные его герои. К ним ведут, как минимум, две улицы,
их имена возникают наиболее часто. В итоге герои романа образуют
некий магический многоугольник. Мы же обживаемся в этом селении,
нам знакомы его жители, нам здесь уютно. Но сейчас я словно воспарил
над Землей и увидел ее с высоты современного спутника. Теперь
этим селением становится для меня вся планета. Здесь пересекаются
сюжетные ходы моего романа, линия, бегущая с севера на юг, пересекается
с линией, бегущей с востока на запад. Персонажи сталкиваются и
вновь расходятся, кто-то из них знаком между собой, а кто-то нет,
но мы то знаем их всех. Кого-то из них мы любим, а кого-то ненавидим,
что ж, без этого не бывает настоящего романа. Мы опять сопереживаем
его героям, и ветер доносит до нас их взволнованные речи. Они
пытаются открыть нам истину, они говорят на разных языках, но
мы понимаем их, поскольку говорят они об одном и том же, а именно
– о жизни, смерти и любви, а что может быть важней?

Между тем, дело движется к концу, и потому мне придется пропустить
еще один отрезок моей жизни – отрезок продолжительностью в двадцать
лет, берущий начало с конца второй мировой войны. Почему мне не
хочется посвящать вас именно в эту часть моей жизни? Во-первых,
здесь, опять же, не будет Минлебая Атнагулова, а так как движущей
силой моего повествования стала месть, эта причина куда как убедительна.
Во-вторых, этот период может быть для вас сам по себе неинтересен,
он не связан ни с роковыми мгновениями мира, ни с какими то переменами
в моей судьбе. Скажу только, что я занимался научной деятельностью.
Мне приходилось ездить с лекциями по всему миру, кроме того, научная
деятельность подразумевает участие в конференциях, симпозиумах
и прочем, но, повторяю, мне не хотелось бы на этом останавливаться.
Однако, вот что мне хотелось бы отметить. Какими бы незначительными
не казались нам какие-то отрезки нашей жизни, нас порой ожидают
моменты, способные потрясти наше воображение или открыть новую
истину. Я уже упоминал о том, как, однажды, в тот самый ничем
не примечательный отрезок моей жизни услышал в одном из гамбургских
ресторанов еще мало кому известных Биттлз. Именно тогда моя душа
была изрешечена вселенской любовью, словно пулеметной очередью,
а через пару лет я услышал в устах этих ребят послание человечеству,
выраженное простейшей формулой: «All you need is love!». К этому
следует добавить, что в любые периоды нас еще ожидают некоторые
внутренние движения, поскольку существует еще и жизнь души. Выше
я уже поведал вам о своем переживании, когда хочется объять весь
мир, и которое нашло свое выражение в моем воображаемом романе.
Нечто подобное – сродни чувству полета – я испытал, когда завершил
свой многолетний внутренний монолог о свободе. Вспомните, если
в первых частях моего повествования олицетворением свободы был
кочевой образ жизни, и конь, что «быстрее Черта», то теперь, когда
обозреваешь внутренним оком весь мир, твоим конем становится собственная
душа. Доверься ей, она вынесет тебя, куда надо. И потому, ты изначально
обладаешь свободой, другое дело, как, ты ей распорядишься. Это
касается твоей личной судьбы и судьбы народа.

Однако, я вновь вынужден себя останавливать, ведь все эти движения
души, внутренние открытия, как правило, свершаются наедине с собой.
Они теряют свою привлекательность, когда мы пытаемся донести их
до кого-либо другого. И, связанное с ними чувство восторга, может
смениться скукой. Именно потому мне не хочется, чтобы мой рассказ
пошел по этой дорожке (которая, кстати, еще неизвестно куда выведет).

Другое дело – человеческая судьба. В ней есть, что-то завораживающее.
Мы часами готовы слушать, что станет с тем или иным героем, с
каким трудностями он столкнется, и как их преодолеет. Не случайно,
что самые стойкие учения живут и здравствуют не в виде нудных
проповедей, а виде доступных историй или притч. Они порою не существуют
на бумаге, но, словно, начертаны на проносящейся лаве, и век их
куда как долог. Однако, если кто-то хочет найти какое либо назидание
и поучение в том, о чем я вам уже столько времени рассказываю,
то говорю от чистого сердца – у меня и в помине не было таких
целей. Упаси меня Бог кому-то что-то навязывать. Я хотел рассказать,
что со мной было и не более того.

Итак, пропустив отрезок жизни длиной в двадцать лет, я продолжаю
свой рассказ. Начало шестидесятых мне пришлось большей частью
провести в Южной Америке. Дело в том, что в те годы круг моих
научных интересов расширился. Меня очень увлекла одна тема, суть
которой заключалась в том, что языки южноамериканских индейцев
имеют сходство с тюркскими языками, а по большому счету ведут
начало от единого корня. И потому мой путь тогда пролегал через
Боливию, Чили, Аргентину, Перу. Эта работа была созвучна моим
убеждениям, ведь, как я говорил, языки человечества перекликаются,
словно могучие ветры, и эта божественная перекличка тотчас находит
отзвук в моей душе.

Не раз, идя по дну глубокого каньона, где когда-то располагались
древние индейские города, или, восходя к скале, где свершались
таинственные ритуалы жертвоприношений, я чувствовал себя потомком
сгинувших здесь цивилизаций. Помню, однажды, находясь в одном
из сокровенных мест, я решил вдруг разуться, а затем, оставшись
босиком, ощутил ступнями нечто вроде шепота, некую доверительную
вибрацию, пронизывающую до самого сердца, – словно эта земля меня
принимала. Правильно, сказал я себе, у меня с индейцами общие
предки. Но дело в том, что подобные чувства испытывали здесь же
мои коллеги из других стран, не имеющие никакого отношения ни
к тюркам, ни к индейцам.

«Наверно это особое место, которое роднит людей», – поделился
я своей мыслью с гостиничным портье, пожилым смуглым мексиканцем,
когда попросил у него ключ от своего номера. К моему удивлению
он ответил: «Вся Земля – особое место. Вот ваш ключ. Во сколько
вас завтра разбудить?».

Одним словом, я был поглощен тогда полностью своей работой, и
был готов терпеть любые неудобства, связанные с перемещениями
из страны в страну. Но была еще одна причина моего пребывания
здесь. Однажды, в Перу, я сидел как-то на станции в ожидании автобуса,
который должен был увезти меня высоко в горы. Стояла жара, и сквозь
полдневный зной угадывались очертания города, который мне суждено
было оставить. Я слегка разомлел и впал в какое-то расслабленное
дремотное состояние, которое, однако, порой позволяет взглянуть
на некоторые вещи более емко. Есть несколько типов дремоты, очевидно,
я впал в такую, что наделяет нас способностью подходить к предмету
сзади или сбоку и лицезреть вид, ранее недоступный. Я вдруг спросил
себя: зачем ты здесь, какой черт принес тебя на другое полушарие?
И мне явился ответ. Предо мной предстали волнующие, необозримые
пространства, где языки человечества перекликаются, словно могучие
ветры, угадываемые вдалеке тени предков, тайные вибрации, движения,
созвучные движениям души. Но там, за всем этим, возникла маленькая,
черная точка, что сродни сердечной боли. Я не сразу осознал, что
это такое. Но потом понял – это на время забытое мной чувство
мести.

Клятва, принесенная мной однажды в Черном лесу, не могла дать
мне покоя, хотя прошло уже более сорока лет. После окончания войны
я с большим вниманием следил за любой информацией, которая хоть
как-то могла быть связана с Минлебаем Атнагуловым. Но, как вы
уже поняли, он очередной раз исчез, и словно сам черт замел его
следы. Его имя не появилось среди имен бывших главарей СС и их
сподручных, которых нашел меч возмездия. По мнению Вернера, его
следовало искать в латиноамериканских странах, где удалось скрыться
многим убийцам в черной форме, в том числе и шефу гестапо Мюллеру.
Вполне возможно, сказал Вернер, что наш Минлебай – ничем неприметный
владелец ранчо где-нибудь в Боливии или Уругвае. Мнение Вернера
подтверждалось еще и тем, что след Бранки Рахимич, женщины, имевшей
над Минлебаем тайную власть, указывал опять же на Латинскую Америку,
как вы помните, последняя ее открытка, была прислана из Мексики.
Разумеется, это могло ничего для нас не значить – с какой стати
они должны быть вместе? Тем более, что покидать Европу им пришлось
бы порознь и с большим интервалом во времени? Тем не менее, южноамериканский
континент отпечатался в моем сознании, и когда на моем профессиональном
горизонте забрезжила тема с ним связанная (словно сам континент
появился в туманном океанском мареве), я тут же ухватился за нее
двумя руками (словно кто-то во мне закричал «земля!»).

Последние годы чувство мести обрело во мне некий странный статус
– я временами его стыдился. Быть может, это проистекало от невозможности
осуществить эту месть.

А, быть может, от моих изнурительных раздумий о природе мести,
чаще всего приводящих к признанию ее бессмысленности, ведь как
сказал философ « тот, кто замышляет месть, понапрасну растравляет
раны, которые давно исцелились бы и зажили». Как бы то ни было,
это чувство жило во мне, как старая изнурительная любовь, в которой
боятся себе признаться. Если бы кто-то надумал порыться в моих
вещах, он обнаружил бы на дне моего чемодана пару старых фотографий.
На первой был запечатлен человек в форме офицера СС. Вы, наверняка,
догадались, кто этот человек. Эта фотография попала ко мне через
несколько лет после войны с помощью моих друзей из французского
сопротивления. На второй – девушка лет восемнадцати с приятными
чертами лица, и вы, быть может, тоже уже догадались, что это Бранка
Рахимич. Это была копия с фотографии, которую я сделал в Белграде,
одолжив оригинал у той самой женщины, которая рассказала мне о
Бранке и ее лагерной связи.

В моем поведении было что-то, роднящее меня с героем одного детектива
– там этот герой расследует цепь убийств, которые сам и совершил,
но осознать этого не может.

Различие со мной было лишь в том, что я еще не убил, а только
собираюсь это сделать. В конце концов, проведя в этих странах
уже достаточно много времени, мне пришлось признаться себе – да,
я здесь для того, чтобы найти Минлебая Атнагулова, и незачем себя
обманывать. И потому в моих действиях появилось больше активности.
Я теперь пытался кое-что выяснить, используя свои знакомства в
научном мире. Я показывал вышеуказанные фотографии жителям селений,
таксистам, метрдотелям и горничным. Разумеется, искать Минлебая
подобным образом было совершенно пустым занятием. Мне приходилось
надеяться лишь на случайность.

Признавшись вам в причинах моего пребывания в Латинской Америке,
я думаю, что, все-таки, определил свою цель слишком жестко и решительно.
Мне не хочется, чтобы у вас сложилось мнение, что мое увлечение
языками индейцев здесь вторично по сравнению с моим застарелым
чувством мести. Это увлечение было совершенно искренним, я и вправду
окунулся в него с головой. Пожалуй, правильней будет сказать так.
Эти две причины моего здесь пребывания были равнозначны. Они жили
во мне бок о бок. И, быть может, в их взаимном существовании был
скрыт особый смысл, однако мне он был неведом. Но вот что следует
отметить. Слишком часто мы ищем скрытые смыслы там, где этого
делать вовсе не обязательно. Я решил идти предначертанным мне
путем, посчитав, что земные пути выведут меня, куда надо.

Между тем, круг моих поисков постепенно сужался и, в конце концов,
ограничился Аргентиной. Почему именно Аргентина? – спросите вы.
В те годы я вел переписку с некоторым людьми, которые могли мне
помочь в моем поиске, в том числе и Симоном Визенталем, знаменитым
охотником за бывшими нацистами. Кроме того, в пригородах Буэнос-Айреса
уже был опознан, а затем и пойман Адольф Эйхман. Информация, которую
я долгое время получал, так или иначе, указывала мне именно на
эту страну. Кроме того (и это было связано с другой причиной моего
пребывания в Латинской Америке, и до сих пор не берусь судить,
которая из причин была важней), я занимался тогда изучением языка
индейцев кечуа. Мне пришлось довольно много времени провести в
Перу и Боливии, где живут основные носители этого языка, теперь
же мне интересен был диалект немногочисленных племен кечуа, проживающих
на севере Аргентины.

Вскоре я оказался в районе селения под названием Килья. Здесь-то
и оставались немногочисленные носители языка кечуа, встречи с
которыми я искал. Это селение привлекло меня еще и потому, что
в переводе с кечуа слово «килья» означает Луна, если вы еще не
забыли, так же называлась моя родная деревня, затерянная в средней
полосе России. Помню, что когда я заметил это сходство, сердце
слегка екнуло в груди, словно почувствовав предзнаменование.

Наверняка, в том, что я сейчас вам рассказываю, вы увидите цепь
из множеств совпадений. Однако, жизнь невозможна без совпадений
и, скорее всего, мы сами притягиваем их. Мы обращаемся к небесам,
пусть и бессвязно, но с одной и той же просьбой, мы словно бесконечно
бьем в одну точку, и небеса не выдерживают и идут нам навстречу
(правда, есть совпадения, когда небеса словно издеваются над нами,
но это тема другого разговора). А, быть может, совпадений вовсе
не существует, а мы сами интуитивно спешим туда, где лежат узловые
точки нашей судьбы, туда, в особые зоны, где события имеют склонность
странным образом друг на друга влиять, а затем называем это совпадением?

Мне понадобилось довольно много времени, чтобы добраться до Кильи.
Годы уже давали о себе знать, и потому неудобства пути, а их было
предостаточно, сильно сказались на моем состоянии. Я получил сильнейшее
отравление и провалялся потом около недели в местном отеле, не
выходя из номера. Я метался в жару, сквозь меня неслись темные
воды бреда. И когда выздоровление было уже близко, через мчащуюся
воду послышался голос. Мне сообщали, что скоро я встречу своего
врага. Это был мой голос и звучал он из будущего. После чего вода
поглотила голос, словно его и не было.

Пару дней я приходил в себя, а затем, почувствовав прилив сил,
решил прогуляться по окрестностям. Было раннее утро. Пройдя некоторое
время по долине, я вышел к реке и долго сидел, отдыхая на берегу.
Река текла с гор, ее вода была быстрой и темной, сродни моему
недавнему бреду, но сейчас сознание мое было ясно, как никогда.
Я был в том, состоянии, когда мир кажется в тысячу раз реальнее,
чем прежде.

Вот какая мысль мне пришла в голову. Если бы я был бессмертен,
то обязательно нашел бы своего врага, поскольку в вечности однажды
задуманное рано или поздно случается. Но – вечность должна существовать
и внутри отдельной судьбы. И потому – не может быть так, чтобы
я не встретил Минлебая Атнагулова. В этой моей мысли содержалась
некая нелепость, в то же время в ней была и определенная убежденность.

Я долго смотрел на проносящуюся внизу воду, затем поднял взор.
Река бежала по прямой, затем поворачивала влево и текла дальше,
где в отдалении виднелись горы.

И тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Мое сердце подпрыгнуло
до самых небес, предо мной, словно частички пепла, подхваченные
сильным ветром, пронеслись несметные количества душ – тех, кто
умер и тех, кто еще не рожден, моя же собственная душа вдруг обрела
вечность, где все рано или поздно случается.

Что же произошло? Пейзаж, представший моему взору, оказался мне
странно знаком, он напоминал мне мою родную деревню Луна. Вот
два холма, что похожи на женскую грудь. Вот речка под ними, убегающая
вдаль. Вот Черный лес, что берет начало у подножья одного из холмов.
Правда растительность этого Черного леса относилась к растительности
тропических лесов, речка была значительно быстрее нашей, поскольку
текла в горной местности, две горы же были выше и острее (наверно,
и груди у женщин здесь немного другие, мелькнула тогда нескромная
мысль, недостойная ученого мужа). В этом сходстве – достаточно
неполном – было что-то от скрытой общности языков человечества,
что перекликаются, как могучие ветры.

Что же мне оставалось делать, как не направиться в сторону родной
деревни, после стольких лет скитаний явленной вдруг на севере
Аргентины? Я двинулся по направлению к этому миражу, убеждая себя,
что подобное явление не может быть миражом – контур женской груди
был безукоризненно вычерчен на фоне захватывающе голубого неба.
Мне пришлось прошагать весь день, вам наверняка известно, что
такое виднеющиеся будто бы невдалеке горы – поначалу кажется,
что до них рукой подать, но позже выясняется, что путь твой куда
как долог. Однако, трудностей пути для меня не существовало. Две
горы маячили передо мной словно навязчивая идея, мираж, который
через столько лет мог обрести плоть. Я не замечал хода времени,
поскольку пребывал внутри обретенной сейчас собственной вечности.
Между тем, дело шло к вечеру, солнце, перемещаясь согласно своему
небесному пути, в какой-то момент оказалось позади двух этих гор,
и потому безукоризненной их прорисовке были добавлены еще и закатно-лиловые
оттенки; мне же была добавлена убежденность в том, что сворачивать
уже нельзя, и мой путь лежит как раз туда, в точки пересечения
земных путей и событий.

Вскоре солнце зашло, наступило время сумерек, а затем стало темно
так быстро, как это происходит в горах. Гул реки, поначалу сопровождавший
меня, постепенно исчез.

Наши с рекой пути разошлись, она уходила в сторону, я же шел,
стараясь не менять направления. Потеряв попутчицу, я ощутил вдруг
все тяжести своего неожиданного путешествия. Я спросил себя –
как уже не раз спрашивал в своей жизни на тех дорогах, куда влекла
меня моя так и не состоявшаяся месть. Боже мой, что я делаю здесь,
на другой половине земли, где одна тьма сменяет другую, и что
там впереди? Быть может, тьма, которая меня поглотит? Куда меня
выведет моя стезя? Не поджидает ли меня здесь смерть, а точнее
– не встречусь ли я здесь с самим собой, ведь встречая смерть,
мы видим себя, словно в зеркале? Однако, не смотря на свои предубеждения
и страхи, я продолжал продвигаться вперед, угадывая по сторонам
очертания кустарников и крупные камни под ногами, тем более, что
поворачивать назад уже не имело никакого смысла.

Впереди мелькнули огоньки. Это придало мне сил, и я держал теперь
направление на эти проблески. Затем послышался шум проносящегося
автомобиля, которому добавился отсвет фар на деревьях, и стало
ясно, что где-то рядом пролегает шоссе. Через некоторое время
мои ноги ступили на асфальт. Еще один автомобиль пронесся мимо,
обдав меня резким светом фар и придорожной пылью. Поодаль, через
шоссе, я увидел строение с мерцающими в темноте окнами, напоминавшее
придорожное кафе. Подходя к этому строению, я услышал гул несущейся
воды. Река была где-то рядом – распрощавшись со мной, она вновь
нашла меня. Я вспомнил тогда нашего деревенского старца Вафа-бабая,
который при случае напоминал, что вода всегда найдет себе дорогу
– будь это даже в снах.

Придорожное кафе представляло собой двухэтажное здание из красной
глины со стертыми углами, и неясно было кто их стер, то ли ветер,
то ли дикие животные. Я открыл дверь и вошел. Внутри царило оживление,
витал табачный дым, пахло кофе и жареным мясом. За столиками сидели
люди, выразительными и резкими чертами своими напоминающие гаучо.
Многие из них были пьяны, кто-то играл в карты, кто-то уже спал,
припав лбом к столу. На лицах этих людей можно было прочитать
выражение воинственности, смиренной спиртным. Вероятно, любой
другой здесь бы не задержался, почувствовав неуют и опасность.
Однако, во-первых, мне уже некуда было деваться. Во-вторых, не
забывайте, за плечами у меня уже было две войны, не говоря о пройденных
земных путях, где порой не знаешь, будешь ли жив завтра. А в-третьих,
я вдруг почувствовал неожиданное родство с этими людьми. Они были
теми, кто полагается на своего коня, кто в долгих переходах роднится
с конем и видит его сны. Их ноги кривоваты от верховой езды, лица
обветренны и грубы. Их уши несуразны, но они обладают особой чуткостью,
которая недоступна другим.

Очевидно, эти люди жили где-то рядом, в ближайшем селении и коротали
здесь очередной вечер, который затянулся за полночь. Мое появление,
однако, не привлекло ничьего внимания, видимо, чужаки здесь были
часты, как это бывает в придорожных кафе. Никто даже не скользнул
по мне взглядом, они продолжали свой маленький праздник.

Я сел за стойку и попросил чего-нибудь перекусить, не забывайте,
что мне пришлось прошагать без отдыха довольно большое расстояние.
Утолив голод и выпив чашку горячего кофе, я осмотрелся внимательней.
Все было как прежде, разве что ко всему прочему добавился и струнный
перебор – один из мужчин заиграл на гитаре несложную мелодию.
Однако, вот что я заметил. Всему этому действию сопутствовал некий
фон, словно все творится в чьем-то сне. Поначалу было неясно,
откуда это исходит. Но потом я понял: всему причиной река, что
несется где-то рядом в темноте, ее гул слышен здесь, он скрадывает
звуки, приглушает их, дает им свое толкование. Этот гул слышен
в паузах, он подчеркивает сказанное. Река существовала рядом,
словно вечность, на фоне которой мы пребываем и о которой не помним.

Бармен, он же и хозяин, спросил у меня, не желает ли господин
еще кофе? Он немного отличался от посетителей кафе и был уже не
молод. Его лицо было иссечено морщинами, и морщины эти напоминали
письменность какого-то древнего, забытого языка. Поначалу он смотрел
на меня бесстрастно, как смотрят на бесконечные вереницы лиц,
возникающих одно за другим, словно спицы в бесконечно вертящемся
колесе. Но затем выражение бесстрастности сменилось удивлением.
Поскольку я заговорил с ним на языке кечуа, что было странно для
чужака, кроме того, замечу, что посетители кафе изъяснялись между
собой на-испанском.

– Эти горы, под которыми мы сейчас находимся, – сказал я, – напоминают
женскую грудь.

– Вы обратили внимание, что одна грудь чуть косит влево? – поинтересовался
он. Выражения удивления уже сошло с его лица, оно было вновь бесстрастным.

– Да, – ответил я, восстановив в памяти контур.

– У моей жены точно такая грудь, – продолжал хозяин кафе.

Я подумал тогда, что наш разговор весьма примечателен следующим
обстоятельством: две горы на моей родине похожи на две эти горы
в местечке Килья так же, как похож татарский язык на язык кечуа
– они имеют сходные структуры, слова же, как и детали пейзажа,
отличаются.

– Наверно, ваша жена очень красива, – предположил я.

– О, да, – оживился он. – Она и в самом деле красива, но годы
сделали свое дело, и разглядеть ее красоту теперь могу только
я. В молодости она была вовсе бесподобна. У нас, индейцев кечуа,
есть поверье. Встретив на своем пути красивую женщину, оглядись
вокруг – нет ли рядом горы. Если ты увидел гору, уходи скорее
из этого места. Красивая женщина – дух этой горы, он может заманить
тебя к себе и погубить. Когда-то все проезжающие здесь гаучо считали
мою жену духом двух этих гор. Увидев ее, они не останавливались,
и, пришпорив коня, спешили ускакать прочь. Вот как она была красива.

Я одобрил его рассказ, заметив, что очень много мужчин говорят
о красоте своих жен, но его форма подачи наиболее убедительна.
Мы немного помолчали, и пауза была заполнена гулом проносящейся
в темноте реки.

– У этой реки особый голос, – сказал я.

– Это мужской голос, – ответил он. – Прислушайтесь и вы поймете.

Прислушавшись, я вынужден был с ним согласиться.

– Это мужская река, – добавил хозяин кафе. – Ее камни грубы и
остры, берега угловаты, а течение стремительно и напористо, как
нрав мужчины.

Я вспомнил реку, что течет возле моей родной деревни. Ее повороты
плавны, как изгибы женской фигуры, берега покаты, как женские
плечи. Ее голос тих, и потому тот самый фон, что сродни вечности,
неприметен, и его можно расслышать только через годы. Мне вспомнилась
Фатима, женщина, мною любимая, она, ее женское начало было созвучно
моей родной реке, она-то меня реке и доверила, нутром своим понимая,
что именно здесь возможно спасение.

– Возле моего дома течет женская река, – сказал я. – А женщина,
которую я люблю, давно покинула этот мир.

Хозяин кафе посмотрел на меня, помолчал и произнес фразу, которая
была мне хорошо знакома:

– Что ж поделать. У Всевышнего свои планы насчет каждого из нас.

– Так же говорил у нас один старик.

– Есть старики, которые знают больше других стариков.

Сказав это, мой собеседник немного помолчал, а затем, протирая
салфеткой стакан, продолжил:

– Я живу здесь давно. И надеюсь здесь и закончу свою жизнь. Говорят,
под этими двумя горами начинается подземный мир, полный тайн,
но попасть туда, можно только умерев.

– У нас мертвые отправляются на свою поляну.

– Выходит, что мертвым тоже уготована разная судьба. Хотите еще
кофе?

Я не возражал, он же, похоже, не прочь был мне угодить, как порой
мы желаем угодить незнакомцам, вдруг вызвавшим нашу симпатию.

– Ваш кофе замечателен, – сказал я, пригубив из чашки. Следует
сказать, что я уже понимал суть этого напитка, после того как
столько времени провел в стамбульских кофейнях. Мой комплимент,
по-видимому, пришелся по душе, так как вскоре я услышал ответный:

– Вы очень хорошо говорите на нашем языке.

Разумеется, мне тоже было приятно это услышать. Я рассказал ему
о своих научных изысканиях в области языков и добавил, что нахожусь
здесь именно по этой причине. В моих планах исследование окрестностей
и поиск носителей языка, и как раз сейчас мне представилась возможность
пообщаться с одним из них. Именно этот диалект кечуа мне как раз
интересен. Хозяин кафе выслушал все очень внимательно и подбодрил
меня, пообещав помочь. Затем наш с ним разговор пошел о том, что
сейчас людям приходится говорить на нескольких языках, и в этом
нет ничего плохого, даже наоборот, это очень даже хорошо знать
много разных языков. Но всегда есть язык, который тебе ближе других.

– Ближе всего тот язык, на котором говоришь сам с собой, – сказал
мой собеседник.

Я вынужден был с ним согласиться и некоторое время молчал, поскольку
обдумывал его фразу. Моя мысль пошла дальше. Жизнь должна быть
насыщена общением с самим собой. Там, где имеешь дело с самим
собой, думал я, – там твоя, что ни на есть, единственная и верная
реальность. Не случайно старик Зариф в разговорах с прошлым и
будущим обращался именно к себе, а не к кому-то другому. Не случайно
– в самое последнее мгновения нашей жизни, мы опять встретимся
с собой, мы увидим себя словно в зеркале, поскольку твоя смерть
имеет твой образ, она – ты и есть.

Вероятно, мой собеседник понял, что меня следует оставить наедине
с собой. Он не мешал мне, занимаясь своими делами за стойкой.
Кстати сказать, в разговоре он тоже делал паузы, давая мне остаться
наедине с собой – высшая степень деликатности, отметил я про себя,
доступная очень немногим. Кроме того, эти деликатные паузы заполнялись
гулом реки, что проносилась рядом, – тем самым фоном, что созвучен
вечности.

Между тем, посетители кафе уже разошлись, лишь один по-прежнему
спал, беззаботно припав щекой к поверхности стола.

– Может быть его надо разбудить? – спросил я.

– Он проснется через пару часов и спокойно уйдет, – ответил хозяин,
давая понять, что прекрасно знает повадки завсегдатаев заведения.

В кафе появились две пожилые смуглые женщины, которые занялись
уборкой, очевидно, время нынешней ночи вышло.

– У вас найдется для меня комната? – спросил я.

– Конечно, – ответил хозяин, – на втором этаже, можете выбрать
любую.

– На пару дней.

– Хоть навсегда.

Я стоял в своей комнате возле открытого окна. Уже забрезжил рассвет,
предо мной проявлялись очертания горы, одной из гор, что напоминали
женскую грудь, кафе находилось как раз у ее подножья. Гул реки
по-прежнему заполнял пространство, теперь подчеркивая значимость
предрассветного часа. Я посмотрел туда, где должна была находиться
река, – там, внизу было еще совсем темно, однако угадывалось быстрое
и невнятное шевеление, словно в одной тьме мчалась тьма другая.

И хотя усталость давала о себе знать, спать почему-то не хотелось.
Я вновь спросил себя – как ты, черт возьми, здесь оказался, и
что ты делаешь в этом совершенно незнакомом месте? Затем вспомнилась
фраза, услышанная полчаса назад из уст хозяина кафе: «У Всевышнего
свои планы насчет каждого из нас».

В том, что происходило сейчас, была некая странная и пока недоступная
мне завершенность. Фраза, которую любил употреблять Вафа-бабай,
повторялась другим человеком, на другом полушарии, словно замыкая
некий важный для меня круг. Кроме того, здесь содержался и другой
намек, – он проявлялся в отдаленном сходстве языков, они словно
перекликались, как, перекликаются в пустыне два путника, узнавая
друг друга.

Но это еще не все. Эта замкнутость или, быть может, правильнее
сказать, завершенность, выражалась не только в словах, она имела
еще и географическое воплощение. Меня принесло в местечко, очень
похожее на мою родную деревню.

Размышляя над этим уже сейчас, когда вагонные колеса подо мной
вертятся, чтобы встретить меня с тем, что уже неизбежно, я понял
еще кое-что. Тогда, тот важный для меня круг, еще не замкнулся.
Это был еще лишь только намек, намек на то, что все стремится
к завершению, к себе, к исходной точке. Намек на ту вечность,
что заложена внутри каждой судьбы.

Говорят, если встретишь человека очень похожего на твоего знакомого,
то вскоре встретишь и самого этого знакомого. Тебе словно устраивается
прелюдия к некоторому важному для тебя событию. Так вот. Мое пребывание
в Килье было лишь прелюдией к событию, предзнаменованием чего-то
более значительного, что случится гораздо позднее. Самым главным
же станет мое возвращение в родную деревню. Там все сойдется с
наивысшей точностью – сходство будет и географическое, сходство
будет с точностью до последнего слова. Там сойдутся мои земные
пути.

Рассуждая о подобных вещах, я говорю о замкнутостях и завершенностях,
подразумеваю некие круги. Думаю, это не предмет одних лишь моих
домыслов и воображения, это не только лишь мое толкование событий,
поскольку есть явления, объяснить которые удается не всегда. Так
же как в средневековье люди не могли понять, что, идя по прямой,
можно прийти в ту же точку, поскольку не знали, что Земля – шар,
так же мы порой не можем понять движения нашей жизни. Есть нечто
лежащее в неподвластной нам сфере, и если мы захотим что-то здесь
объяснить, то нужна аксиома, такая же простая как «Земля – шар».
Я не возьмусь здесь ничего сформулировать, быть может, меня спасет
простая истина «Бог есть», тем самым давая понять, что не надо
ничего формулировать, а довериться высшим силам, как я когда-то
доверился им, уносимый в открытый океан, лежа на дне сотворенной
руками Вафа-бабая лодчонки.

Я завел разговор о кругах, которые мы замыкаем. Хочу заметить,
что эти круги, быть может, вложены один в другой, их достаточно
много. Но самый последний и самый значительный круг мы замкнем,
уже уходя из жизни – в тот самый момент, когда мы максимально
приблизимся к себе, когда мы увидим себя, словно в зеркале и станем
с собой одним целым. Хотя, быть может, я не прав, этот круг не
самый последний и не самый значительный, вполне возможно, что
мне недоступно чего-то для понимания, так же как это было недоступно
жителям средневековья, не подозревавшим, что Земля – шар.

Я стоял возле открытого окна и смотрел, как начинает хозяйничать
рассвет в местечке Килья. Внизу неслась река, и сейчас уже можно
было разглядеть ее темную, быструю воду, острые камни и ощутить
ее крепкую мужскую суть. Затем я лег спать. Меня тотчас объял
сон, и я стал близок к себе, как никогда. Моя душа уносилась в
запредельность, став одним целым с рекой, чей гул созвучен вечности.

Проснувшись, я ощутил состояние бодрости, какое бывает после короткого,
но крепкого сна. Я выглянул в окно. Солнце висело не высоко, освещая
мир тем легким, боковым светом, который дает предметам состояние
объемности и полноты. Утро было явлено моему взору столь отчетливо,
словно здесь присутствовала оптика высокой точности. Мне предстал
склон горы, поросший кустарниками, тропы, уходящие вверх, небольшая
часть горизонта.

Я спустился в кафе. Хозяин был уже за стойкой.

– В нашем возрасте много спать уже не получается. Спать – это
удел молодых, – сказал он мне, готовя завтрак.

Я сел за один из столиков. На лице хозяина было выражение приветливости,
хотя прежде его лицо казался мне бесстрастным. Скорее всего, оно
таким и оставалось, просто я научился читать это лицо, как читают
книгу, в которой можно увидеть за строками скрытые, поначалу недоступные
смыслы.

Было ясно, что он настроен ко мне хорошо, и, возможно, это диктовалось
тем, что прежде с ним никто так подолгу не разговаривал. Он подал
мне завтрак, а затем, отходя к стойке, задержался у окна.

– Почему мы не можем без женщин? – пробормотал он. – Самые загадочные
и необъяснимые существа.

Мне показалось неожиданным его рассуждение, с какой стати он завел
вдруг разговор о женщинах? Затем все стало ясно. Я проследил за
его взглядом и увидел в окне одинокую женскую фигуру, идущую в
направлении нашего кафе.

– Эта женщина красива, – сказал он, увидев, что я тоже разглядел
ее. – У нас ее многие здесь побаиваются. Ее считают духом двух
этих гор, как когда-то считали мою жену. Это естественно. Красота
тускнеет, и ей на смену приходит другая.

Хозяин прошел за стойку. Я же продолжал свой завтрак, думая о
том, чем заняться сегодня, с чего начать мои исследования и что
неплохо бы обзавестись картой этой местности. Кроме того, я осознал,
наконец, что оказался здесь совершенно спонтанно, меня принес
сюда то ли случай, то ли внутренний зов. Мои вещи же остались
в отеле, необходимо найти машину, чтобы привезти их.

Затем послышался звук открываемой двери, и в кафе вошла женщина,
очевидно, та самая, которую мы заметили еще издали и которую местные
жители считали духом двух этих гор. Она подошла к стойке и завела,
как я понял, вполне обычный разговор с хозяином, какой затевает
покупатель. Женщина попросила пару бутылок вина и что-то из продуктов.
Сначала я видел ее в профиль, затем она оказалась ко мне вполоборота,
а в какой-то момент мне удалось увидеть ее лицо полностью.

Тут моя вилка зависла в воздухе на полпути ко рту. Сердце мое
на миг остановилось, и в этот миг сквозь меня опять промчались,
точно темные крупицы пепла, взвихренные ветром, души еще не рожденные
и души уже ушедшие. Сердце остановилось, а потом застучало в десять
раз быстрей, готовое к неизбежной встрече.

Потому что это была Бранка Рахимич.

Вероятно, вы заметили, что я словно стал заговариваться, касаясь
тех вещей, которым не планировал уделять столь пристального внимания
– в особенности предаваясь рассуждениям о жизненных кругах, которые
мы замыкаем. Из моего повествования вновь почти исчез главный
его мотив, точнее тот мотив, который я сделал главным, поскольку
в том повествовании, которое предлагает сама жизнь нет ни главных
мотивов ни второстепенных. Теперь же, словно опомнившись, я вновь
спешу обрести ясность ума, выплыть на поверхность из темных вод
своих рассуждений и отступлений, тем более, что моя остановка
уже недалека, и своим периферийным зрением я вынужден лицезреть
конец своего повествования.

Хочу, однако, добавить, что, не планируя привязываться к местности,
наблюдая планету с высоты спутника, я все-таки очертил неким пунктиром
местечко на севере Аргентины под названием Килья. Оно достаточно
интересно и будь у меня побольше времени, я обязательно бы на
нем остановился поподробнее. Но я опять, как это ни прискорбно,
должен сейчас вспомнить о главном движущем мотиве моего повествования.

Итак, вот что происходило в том самом кафе в местечке Килья. В
нескольких шагах от меня стояла Бранка Рахимич, я же сидел за
столом, уже придя в себя и заканчивая свой завтрак. Она скользнула
по мне мимолетным взглядом, посчитав меня одним из бесчисленных
путников, заглянувших сюда перекусить, не забывайте, что кафе
это находилось возле шоссе. Я же мог рассмотреть ее тщательно.
Возможно, забыв об осторожности, я задержал на ней взор несколько
дольше дозволенного, но в этом не было ничего противоестественного,
каждая красивая женщина принимает это как должное.

Я отметил тогда, что годы все-таки взяли свое, и эта уже не та
Бранка Рахимич. Она, бесспорно, проигрывала той девушке, чью фотографию
двадцатилетней давности я хранил на дне своего дорожного чемодана.
Однако, через пару минут, я вынужден был признать, что мой вывод
поспешен. Она была интересна красотой зрелой женщины, красотой,
которая действует на противоположный пол не менее интригующе.
И если на самом деле существует дух этих гор, то он нашел себе
достойную оболочку.

(Окончание следует)