Лаборатория слова

Тезисы миинилекции для слушателей Высших литературных курсов и студентов Литературного института имени А.М. Горького

Более полувека тому назад, когда я был очником Литинститута, мне приснился сон. Явно из детства. Родительская хата стояла возле железной дороги, и приснилось, что машинист маневрового локомотива захотел приехать к нам в гости. Разумеется, без паровоза, просто по-человечески. Но, как это бывает во сне, приехать не смог. Он долго оттягивал поездку, дорогу тем временем перевели на электротягу, и паровоз, как и старый машинист, стали не нужны. Выросли скорости. Меня поразила парадоксальность ситуации: для машиниста мы, живущие возле дороги, давно знакомы, а он для нас – нет, он один из сотен машинистов... Мне было жалко, что он, быть может, в последний раз остановился на нашем километре перед светофором и, так и не встретившись с нами, вынужден был опять уехать – дали зеленый!

Потом я трудно и долго писал рассказ «Сто пятый километр». Вначале в институте, потом после забастовки студентов 23 мая 1963 года с требованием отменить постановление партии и правительства о закрытии очного отделения Литинститута, в армии, под Владивостоком. Там я не взбунтовался, а как бы взъерепенился, и мне, явно боясь давать в руки оружие, доверили старого коня Орлика и шесть поросят, которых я должен был откармливать. Занятие, достойное для молодого писателя и третьекурсника Литинститута…Первым делом на конюшне я оборудовал себе комнатенку, в которой и писал многие десятки вариантов «Сто пятого...»

Работа над этим рассказом и сделала меня литератором. Рассказ короткий, в нем нет и десятка страниц. Если в нем заменить какое-то слово, многое меняется. Во время этих упражнений у меня мелькнула догадка: каждое слово имеет свою величину и продолжительность воздействия на читателя. Я решил присмотреться к великим. Четыре раза подряд прочел «Войну и мир» для того, чтобы притупить воздействие романа, как бы заблокировать максимально эмоционально-образное отношение к эпопее, и присмотреться к тайнам толстовского мастерства. Чеховскую «Даму с собачкой» буквально анатомировал: слева писал текст рассказа, а справа – все, что я смог увидеть по поводу мастерства. Менял в тексте слова, пытался «улучшить» Чехова, и убеждался, что это невозможно... Спустя много лет понял причину неудачи с «улучшением» Чехова: ведь его рассказ был результатом вдохновения, а это субстанция от Бога, пером писателя водило само Небо, и улучшить  текст явно горнего происхождения мне, студентику, было явно не под силу.

В своем рассказе я разглядел несколько мыслей, в том числе и одну, по тем временам, очень крамольную: технический прогресс, наращивая скорости, отрывает людей друг от друга, разобщает их. Научно-техническую революцию еще не «объявили», а в моем сне-рассказе речь шла уже о пагубной ее стороне. Телега оказалась как бы впереди лошади, с чего бы это, а? И опять, десятки лет спустя, понял: если Небо наградило меня литературным даром, то оно послало мне испытание: а как я поступлю с загадкой, со следствием того, что не проявилось еще в жизни? Загадка не поддавалась расшифровке, я бился над нею, но  не отступился, и спустя примерно семь лет получил ответ. Небо, видимо, осталось мною довольным, поскольку ни одно произведение не сыграло в моей судьбе такую роль, как «Сто пятый километр».

Когда появился Интернет, я не без радости подумал, что ошибся. Но это виртуальное сближение, оно кажется нам искусственным. Надеюсь, что это не так: всякое воссоединение людей – победа Создателя, тогда как любое разъединение – несомненная удача Дьявола.

Поскольку ни величину, ни продолжительность воздействия слова или образа не представляется измерить, то есть поверить алгеброй гармонию, я решил, отдав их тайны во власть чувства меры автора, подойти к секретам природы искусства и мастерства с другой стороны. В 60-70-е годы многие увлекались теорией информации. В техническом плане это привело к информационным технологиям и компьютеризации, в философском – в осознании того обстоятельства, что информация является всеобщей категорией. Такой же, как время и пространство. Кстати, в Интернете пространство как бы сворачивается...

Шеннон, Черри, Моль, Китайгородский и другие развитчики информационных теорий помогли понять природу самой информации, а заодно и информационную природу искусства. (Кстати, информация – это то же, что в древних восточных учениях называется Светом, мировой энергией, по-японски Ки, по-китайски Ци, Прана у индусов. Думается, что в произведениях искусства эта энергия концентрируется, и что тут находится разгадка воздействия его на людей – оно, судя по всему, является также каналом для прохождения мировой, ее еще называют космической, энергии к людям. И не в джоулях, а в битах содержательной, образной, эмоционально окрашенной информации!)

Кардинальное определение Шеннона: информация то, что устраняет неопределенность. Все же то, что неопределенность не устраняет, называется шумом. Коли так, рассуждал я, то информацией в искусстве является новизна и оригинальность, а все банальное относится к шуму. Следовательно, подлинным искусством являются только те произведения, в которых есть новизна содержания и оригинальность форм его выражения. В нем непременно должно быть художественное открытие – малое или большое, что зависит не столько от автора, сколько от величины его таланта, отпущенного Богом. Открытие – это прежде всего новость, а талант – единственная новость, которая всегда нова (Пастернак).

Таким образом, весьма многие господа-товарищи, причисляющие себя к «деятелям литературы и искусства», таковыми никак не являются – они банальны в своем творчестве, то есть эпигоны. Их творчество не содержит новой художественной информации. По большому счету они, обойденные Создателем, не могут разрабатывать золотые жилы, а промышляют на мусорных свалках, в отвалах. Осознавая это прискорбное обстоятельство, многие из них начинают оригинальничать, стремиться удивить, поразить, эпатировать необычностью формы, смелостью, оригинальностью собственного поведения. Есть даже на этот счет обоснования: мол, я так вижу, я так чувствую, я имею право на самовыражение, а посему все то, что я тут наколбасил, накуролесил или напачкал, и является произведением искусства. По этой методе в течение всего десятка лет андеграунд выродился в нечто андегенитальное...

Если Создатель тут не при чем, то, следовательно, все это от Лукавого. Не лицемеря, я не могу считать чертежи Пикассо, за которые его задержали на границе по подозрению в шпионаже, поскольку его «картины» напоминали схемы оборонительных сооружений, произведениями искусства. Я не отрицаю художественного таланта Пикассо, но у него был еще больший талант дурачить публику. Нельзя также не замечать полезности различных модернистских поползновений также является результатом.

Дал оценку приверженности многих «деятелей» искусства к эпатажу публики еще Лев Толстой в своем знаменитом, но нынче не популярном (не формат?) трактате «Что такое искусство?» Особенно волновало его засилье поддельного искусства. «Трудность распознавания художественных произведений в нашем обществе увеличивается еще тем, что внешнее достоинство работы в фальшивых произведениях не только не хуже, но часто бывает лучше, чем в настоящих; часто поддельное поражает больше, чем настоящее, и содержание поддельного интереснее. Как выбрать? Как найти это, ничем не отличающееся по внешности от нарочно совершенно уподобленных настоящему, одно из сотен тысяч произведение? –  спрашивал он и далее отмечал: –  В нашем обществе искусство до такой степени извратилось, что не только искусство дурное стало считаться хорошим, но потерялось и самое понятие о том, что есть искусство, так что для того, чтобы говорить об искусстве нашего общества, нужно прежде всего выделить настоящее искусство от поддельного». И на первый план выдвигал тезис о заразительности подлинного искусства. Но в наше время всевозможные выкрутасы «деятелей» искусства, превратившихся в дельцов от него,  заразительность инсталляций на многочисленных биеннале современного искусства на много порядков выше, чем подлинного произведения. Во времена Льва Николаевича вряд ли намалеванный огромный фаллос на Литейном мосту получил бы награду фактически от министерства культуры.

Если бы во времена великого старца существовала развитая теория информации, то она могла бы помочь ему в искусстве отделить здоровое зерно от плевел.

Ведь если есть искусство, то должно быть и антиискусство. Мне представляется, с точки зрения теории информации, что для символа антиискусства лучше всего подходит «Черный квадрат» Малевича. Это апофеоз неопределенности, здесь нуль художественной информации, форма вызывающе банальна, и в тоже время беспредельная претензия на многозначительность. Это не искусство, а штукарство. Искусство по природе своей иллюзорно, но здесь иллюзия иллюзии... Многим нравится с умнейшим видом рассуждать об этом «произведении», ну и на здоровье.

Само время, смена не только века, но и тысячелетия, подталкивают нас к осознанию и подведению итогов. Сейчас в печати нет-нет да и промелькнет словосочетание новый реализм. То есть высказывается потребность в обновленной эстетике. Предполагаю, что его также можно поименовать метареализмом, поскольку греческое мета означает за, после, через. Для господствующей отечественной литературной традиции очень важно, что это реализм. Но реализм обновленный, с новым инструментарием, обогащенный гигантским опытом предшествующей художественной, в том числе и литературной, практики. Естественно, что философы напряженно и активно стремятся понять, что из себя должны представлять эстетика и этика ХХI века: ведь на столе компьютер, включенный в Сеть, а в мозгах стереотипы поведения времен дредноутов и колониальных захватов, в отношениях между людьми неслыханная жестокость и аморализм.

Мир явно болен, а что представляет из себя мир здоровый в обстоятельствах ХХI века, мы пока не в состоянии ответить. Здесь много и нарочито напутано. Пример тому –  современные отношения собственности: пока она государственная, ее можно красть, а когда украл, то она сразу становится священной и неприкосновенной. Армия профессионалов в части одурачивания и запудривания мозгов явно процветает, и  намерена процветать впредь.

Мы давно с их помощью оказались в плену всевозможных условностей и предрассудков. Мастера-пудрилы немало постарались, чтобы на одной шестой части суши население не только безбоязненно преступило все нравственные нормы, но и динамично глупело и зверело. Одна из самых грозных опасностей для насельников одной шестой –  это примитивизм мышления и поведения, американизация под лозунгом приобщения к «цивилизации». В действительности же время у нас как бы потекло в обратную сторону –  в средневековье. Проводник этого так называемый средний класс, на который уповают безызвильные деятели, но который за заслуги в деле коммерциализации культуры и духовности впору называть не средним, а средневековым классом... Благодаря ему мы становимся глухой духовной провинцией. Все это создает благоприятную среду для осатанения и остервенения, что я и попытался исследовать в романе «Стадия серых карликов», в целом в дилогии «RRR», или, как я недавно услышал, ее называют еще «Три эр».

В дилогии персонажи многие наши традиционные глупости доводят до вопиющей степени. Нас приучили, что есть черное и белое, положительное и отрицательное и т.п. Так удобно примитивному сознанию. В реальной жизни нет ни черного, ни белого, есть лишь различные оттенки серого. В человеке «положительное» и «отрицательное» сосуществует одновременно, и нередко случается, что «положительное» становится «отрицательным». Мир не только парадоксален, он еще и ассиметричен. Прихожу к убеждению, что основной принцип его построения не столько диалектическое единство противоположностей, сколько асимметрия. Этим во многом объясняется, что в моей дилогии основной конфликт не между Сатаной и Богом, а между Главным Московским Лукавым и Главным Московским Домовым. Между идеей всеобщего раздрая и идеей гармонии.

Прошу прощения, но в дилогии для меня было чрезвычайно важным применение  эстетических принципов информационного реализма, прежде всего, высокой  информационности, трактуемой как содержательность, которая гарантирует подлинную оригинальность текста. А это представляется мне основной чертой нового реализма или метареализма. Хотя какой он новый – тут речь скорее идет о возвращении истинности критериям художественного творчества.

Побудительным толчком к написанию первого романа дилогии –  «Стадии серых карликов» –  была простенькая мысль: а вдруг большевистские бредни о создании нового человека реализовались бы? Задумывали нового человека, а получили кого? Новых русских? Почему? Произведение создавалось, прежде всего, как роман-исследование. И это чрезвычайно важный, узловой момент для понимания тех законов, по которым он создавался. В более широком смысле –  для современного понимая функций искусства.

Большевики подходили к искусству сугубо прагматически, усматривая в нем особый вид пропаганды. Это все равно, что считать в повозке главным не коня и не карету, а оглоблю, которая всегда правильно показывает направление движения. Отсюда и бесчисленные акции по поводу верного отражения действительности, создания образа положительного героя современности, ваяния опусов о рабочем классе и т.д. Как впрочем, и преувеличение воспитательной роли искусства.

В действительности же у искусства главная функция – познавательная, исследовательская. Есть теория ограниченности систем (математик К. Гёдель), и смысл ее в том, что когда одна система полностью использовала свои возможности (всегда ограниченные!), то в дело вступает другая система, обладающая другими возможностями. Таким образом, познавая мир, человек использует множество систем. Для познания мира он создал различные науки, основной задачей которых является осмысление действительности. Для последующего его совершенствования. Марксизм призывал изменять мир, пренебрегая стадией его объяснения, вот мы и кувыркаемся в результате такой «мудрости» вот уже почти сто лет и долго еще будем кувыркаться. Но наука, оперируя понятиями и измеримыми величинами, не в состоянии дать целостное представление о ней. Вот тут-то и вступает в действие искусство, которое использует для познания образы. Они являются инструментом не только осмысления, но и обчувствования мира. Образы так же, как это ни парадоксально, - особого рода «абстракции». Причем весьма емкие с точки зрения вместимости информации. Для примера возьмем страницу текста и картину на мониторе. В первом случае объем информации исчисляется жалкими килобайтами, а во втором – многими мегабайтами. Хотя, конечно, страница на весь экран монитора из бульварной газеты и страница Льва Толстого будут иметь как бы одинаковый объем информации, но отнюдь не одинаковую эстетическую и художественную ценность. Тут вступают в действие сугубо человеческие критерии, прежде всего эмоциональное отношение, как бы четвертое и последующие измерения, которые неподвластны и долго еще будут оставаться таковыми для самой совершенной электроники.

Абсолютно не случайно у человека одно полушарие мозга преимущественно «понятийное, научное, абстрактное», а другое –  преимущественно «образное, художественное». Поэтому любой художник, прежде всего, исследователь и обязан сам найти свой грамм радия в тоннах словесной руды. И результаты своих исследований он не должен подгонять под нужды какой-то идеологии. Главное –  корректность исследования, не насилие, не нормативность подходов, никаких попыток выдать желаемое за действительное, чем страдали произведения, изготовляемые по шаблонам так называемого социалистического реализма. Единственная тут гарантия –  чувство меры, присущее художнику. И не случайно многих «издателей» дилогия «RRR» ставила в тупик –  не подходит она ни к одной серии! Искусство по природе своей не может, более того, не имеет права, быть серийным. Наши же издатели давно «засерились» (В. Астафьев).

Человек познает мир своими органами чувств, ему жизненно необходимо, чтобы его ощущения складывались в образы –  удобную и комплексную форму переработки, хранения и использования колоссального объема всевозможной информации. Искусство здесь как нельзя кстати –  в художественной форме оно обобщает самое важное и необходимое.

Искусство, а художественная литература – вид искусства, более того, правофланговое искусство, служащее основой других видов искусства, и наука – ничем не заменимые, равнозначные, методы, генеральные направления познания действительности. Лев Толстой в своем трактате их незаменимость и взаимозависимость уподоблял сердцу и легкому. Пренебрежение наукой или искусством наказуемо в будущем, но это недоступно пониманию нынче власть предержащим. Поэтому художественная литература, которая с помощью  примерно одинакового отношения молодежи к персонажам произведений, превращала население в нацию, всегда  в России считалась важнейшим государственным делом, а не выдумкой, fiction, как в иных Европах. Нынче можно прочесть десяток ежегодных посланий Кремля Федеральному Собранию и ни разу не встретить словосочетание «художественная литература»… 

К сожалению, рассуждения о функциях искусства в наши дни фактически досужи –  на смену большевизму в России пришел необольшевизм, свершилась великая бюрократическая революция –  чудовище не менее гнусное. Мы всего в полушаге от новых требований верно отражать в произведениях героические свершения «новых русских» в ходе традиционно безумных и бездарных российских реформ. Настоящее искусство и настоящая литература, чего доброго, займется вынесением приговоров власть и богатства имущим, поэтому она и лишена настоящей государственной поддержки, писатели, к примеру, превращены в самых бесправных граждан, в изгоев в «новой» России. И многие «деятели литературы и искусства» уже в хамской позиции «чего изволите-с», вовсю потрафляют безвкусию их препохабий. Что и по ндраву, поощряется всевозможными пукерами, а именуется коммерциализацией. На самом же деле это распад и деградация. На смену царству Хама может придти только царство Сатаны  –  оно как бы высшая его стадия...