Лаборатория слова

О психологии творческих личностей сказано так много, что убавить или добавить здесь что-либо новое невозможно. Однако здесь намешано и наговорено столько разного, что довольно-таки простой вопрос утопает в этой путанице. То под психологией творчества понимают психологию как предмет изображения. В этом смысле говорят о психологическом романе, допустим, или психологизме образов. То говорят о психологическом портрете писателя и пытаются его расшифровать из его же произведений. То впутывают в дело психологию творчества, тоже по своему интересный и обширный предмет.

 

Здесь речь пойдет несколько о другом. Как и любая сфера деятельности, писательство зиждется на некоторых природных данностях или склонностях. Определяя их для писателя, нужно прежде всего отказаться от такой контрпродуктивной химеры, как талант. Талант так трудно определить только потому, что никто всерьез его не определял, отделываясь пошлыми истинами в последней инстанции, типа талант либо он есть, либо его нет. На наш взгляд, талант -- это мера природных способностей. Но прежде, чем вякать что-нибудь про меру, нужно определиться с тем, мерой чего он является.

 

При этом важно не заплутаться в тех чертах характера, которых человечество развило внутри себя до не хочу. Писатели могут быть жадные, щедрые, эмоциональные, сдержанные, как и любой другой человек. Нам же важно выделить именно те психологические черты, без которых человек просто не может быть писателем. Вот такой списочек этих черт нами отобран:

 

 

отличие от "среднего", обычного человека

 

Если попытаться выразить одной фразой, то это "я не такой как все" в разных модуляциях ("я не способен быть таким как все", "я не хочу быть таким как все") в отличие от мещанского "а чем я хуже других?". Это отличие писателя от повседневного обычного человека резко бросается в глаза. Писатели не так одеваются, не так говорят, не так ведут себя, как обычные люди. Ошибиться в том, создан человек писателем или нет, практически невозможно, даже не зная, пишет он или нет, хотя, пока писательство находится в общественной цене, многие пытаются имитировать внешний слой писательского поведения ("бороду вижу, философа не вижу").

 

"Лукреций сошел с ума из-за любовного приворотного зелья. Во время перерывов безумия он написал множество книг", -- передает известную байку св. Иероним,  - что самое странное, и сам писатель.

 

Ибо писатели не так ведут себя, потому что они не так чувствуют себя. Вот Милль. Законопослушный англичанин, отец семейства, исправный налогоплательщик, ни по одежде, ни по привычкам ничем не отличавшийся от среднеанглийского джентльменского стандарта. Но эта среднестатистичность -- а Милль как раз изо всех старался ничем не отличаться от окружающей среды -- резко исчезала после самого короткого общения с ним. Один из его знакомых так попытался определить его странности: " Видите ли, Милль любил все объяснять, так что, попав в рай, он вряд ли успокоится, пока не выяснит, как там все устроено".

 

Арабский историк Мукаддаси пишет о своем современнике: "Абу Абдаллах Джейхани был визирем эмира Хорасана. Он был знаком с философией, астрологией и астрономией. Он собирал чужестранцев, расспрашивал их о государствах, доходах, о том каковы пути к ним, как высоки там звезды и какова тень.." и добавляет: "Иногда он говорил о звездах и математике, но большей частью совершенно бесполезное для людей". Это и есть писатель: он живет вещами, "совершенно бесполезными для людей".

 

Оттого так часто у писателя щемящее чувство одиночества. "Одиноким пришел я в этот мир, одиноким и умру," -- часто говорил о себе Пиросмани (ср. со взглядом со стороны: "Нико Пиросманишвили до того растворился в народе, что нашему поколению трудно уловить черты его индивидуальной жизни" (Г. Табидзе)).

 

Еще одну психологическую черту стоит отметить в этой рубрике: некоторые люди удивляют окружающих своей наивностью. Только не надо путать писательскую наивность с глупостью или неопытностью. Просто есть вещи, которые "все знают", а действительно ли они это знают или имитируют знание, чтобы не показаться игнорантом или простаком, еще под большим вопросом. В этом смысле писатель -- это в ком живо идущее от Христа "говорите знаю, если знаете, и говорите не знаю, если не знаете".

 

Очень удивлял своих преподавателей Жорес. Очень умный и талантливый с одной стороны, а с другой... "Я уже тридцать лет преподаю философию и в первый раз вижу такого наивного человека, как Жорес. Он все еще серьезно верит во многие нелепости, над которыми даже школьники смеются, например, он верит в существование чувственного мира" (Жане, профессор Эколь Нормаль, учитель Жореса).

 

 

жизнь в воображаемом мире

 

Вообще-то эта особенность свойственна любому человеку. Компенсируя ли собственные неудачи в жизни или, наоборот, мечтая о будущем, человек, особенно в детском и юношеском возрасте часто выдумывает ситуации или берет их из произведений искусства или даже реальной жизни, где представляет себя героем, удачливым любовником, крутым специалистом или президентом, царем и т. д. В "Литературной газете" в советские времена даже была такая рубрика "Если бы я был директором". С годами эта мечтательность ослабевает, но, кажется, не проходит никогда.

 

Прекрасно описал этот феномен английский писатель Оруэлл. Где-то в 15 лет я начал создавать, пишет он (не цитата, а сжатый пересказ, потому и не закавычено), историю своей жизни, нечто вроде дневника, который, правда, существовал только в моем сознании. Я думаю, что это характерная черта большинства подростков английского среднего класса. Еще совсем пацаном я часто видел себя Робин Гудом и рисовал себя героем невероятных приключений. Правда, дальше он пишет: "Становясь старше, я изживал в своей 'истории' черты нарциссизма и вместо воображения себя героем все более и более переходил к 'описаниям' того, что я делал и того, что я видел или переживал. Примерно такие вещи носились в моей голове: 'Он толкнул дверь и вошел в комнату. Желтый солнечный луч, просачиваясь сквозь муслиновые занавески, разлегся на столе, где спичечный ящичек, полуоткрытый, лежал рядом с чернильницей. Держа правую руку в кармане он подошел к окну. Внизу кошка со шкуркой цвета черепахи охотилась за мертвым листком' и т. д. и т. д. ". При всем уважении к писателю (как я могу уличить его во лжи) мне все же кажется, что такое навряд ли возможно. Представление себя героем -- это узловой пункт выдумывания подобных "историй".

 

Писатель отличается здесь от обычного человека только интенсивностью переживания.

 

Порой это рождает такое псхологическое состояние, как отстраненность.

 

"Если происходящее в мире, — пишет Флобер, — видится вам как бы в смещенном виде, призванном создавать иллюзию, которую надобно описать, так что все на свете, включая и ваше собственное существование, представится вам не имеющим иного назначения... тогда беритесь".

 

Муравьев-Апостол -- отец знаменитых декабристов и крупный сановник, а то что он был писателем выяснилось для незнавших его лично только после смерти, -- винил себя в "излишнем самолюбии", которое было столь сильным, что "ослепляло, рождало сны вместо ощущения жизни и радости бытия".

 

Постоянно с самого детства в своем воображаемом мире жил Андерсен. Он с первого взгляда, как иные женщину, страстно полюбил театр. Но поскольку родители водили его туда не чаще одного раза в год -- на большее у них просто не было средств -- он сдирал с тумб старые афиши и сидя где-нибудь в углу, разыгрывал целые комедии, которые сочинял, используя названия пьес и имена действующих лиц. Эти истории он рассказывал потом своим школьным товарищем или коллегам по мастерской, куда его отдали учиться ремеслу. Иногда его слушали охотно, иногда смеялись, но общим приговором ему было: "Парень немного не в себе".

 

 

назвать вещь своим именем

 

Я бы назвал это "эффектом колодца". Пример – из знаменитой детской сказки про брадобрея, который узнал, что у царя ослиные уши, а поскольку говорить об этом было строжайше запрещено, так он прокричал об этом в колодец. Другой – Инь Хао -- хрестоматийный крупный человек -- был уволен, и, не решаясь довериться бумаге, пальцем писал в воздухе свои мысли.

 

Но это сказки и легенды. А в жизни таким примером может быть Голсуорси, буквально одержимый чувством desperate honesty, порой неудержимой силой подкатывавшей к нему волной.

 

Заметим в этом пункте отличие писателя, скажем, от ученого. Гераклит делил людской род на немногих "знающих" и многих "незнающих". "У каждого народа вера избранных и толпы различаются по той причине, что избранным от природы присуща способность стремиться к точному познанию общих начал, тогда как толпе свойственно ограничиваться чувственным восприятием и довольствоваться частными положениями, не добиваясь уточнений, в особенности в вопросах, где обнаруживается расхождение мнений и несоответствие интересов" (Бируни).

 

То есть для ученого важно понять нечто, побарабанное в практическом смысле, а для писателя еще важно это понятое высказать. Высказать во что бы то ни стало, а там хоть трава не расти.

 

Один герой в пьесе Э. де Филиппо "Ложь на длинных ногах" говорит: "Это неправда, что у лжи короткие ноги. Как раз у лжи ноги длинные, правда еще молчит, а ложь уже мчится по всему миру и трубит себя. А у правды ножки тонкие, короткие, она идет по миру-миру еле-еле, шатаясь. Но и она однажды дойдет до цели. Обязательно дойдет". Без такого, пусть даже нелепого убеждения писатель в принципе невозможен.

 

Поверьте... На ложь и обман мое вето
В стихах выражаю я твердо и четко.
И это важнее больному поэту,
Чем драться за жизнь с беспощадной чахоткой... (Словацкий)

 

Но назвать вещи своими именами -- это необязательно высказать правду-матку всем в лицо и вопреки всеми. Это также отчаянная попытка дать точное название непонятному и запутанному. "Бальзак считает, что понял, как устроен мир, и намерен объяснить это людям в грандиозном, всеобъемлющем проекте... охватывающем все профессии, все возрасты, сельскую жизнь и городскую, все характеры..." (Роб-Грийе)

 

Почему-то считается, что наука неотделима от точности, в то время как искусство как раз фантазирует. Как раз наоборот. Именно писатель одержим стремлением к точности. Если у человека родятся фантастические замыслы, говорит Ницше, то наверняка у него неразбериха в мыслях.

 

 

графоманство

 

Я бы определил графоманство, как желание писать, просто ради самого процесса писания: "я дерусь, потому что дерусь", -- как говорил Портос или "рисую оленей, медведей, лис. Я люблю рисовать животных -- это друзья моего сердца" (Пиросманишвили).

 

Графоманами были Стендаль и Бальзак. Сколько написал Стендаль, до сих пор копаются по рукописям литературоведы, и если на выходе мы имеем два полнокровных романа и несколько повестей (среди них любопытные "Итальянские хроники"), то это из-за его отвращения доводить написанное до вразумительного конца. Бальзак же без конца переделывал и переделывал свои произведения. При этом это не была целенаправленная работа, произведение уходило в сторону, одни персонажи исчезали, другие появлялись и та хаотичность, которой у него отмечен первый вариант, не исчезала и в последнем.

 

Были одержимы страстью к писательству Карлейль и его супруга Джейн: если уж они садились, чтобы написать, как они говорили, "наспех несколько строк", то из-под их пера, как правило, выходило достаточно, чтобы заполнить три-четыре печатные страницы. Тиндаль, который всю жизнь был дружен с Карлейлем говорил, что он со вздохом получал письма от Карлейлей, которые никогда не читал, а старался выудить оттуда крупицы интересовавшей его информации из-под вороха словес. Но сами письма тщательно хранил.

 

Хочется внести некоторую ясность в этот вопрос. Почему-то в нашей стране полагают, что графоманство -- это страшная болезнь, и литература должна быть ограждена от нее. По крайней мере, в Советском Союзе главным оправданием существования разветвленной системы цензуры (Союз писателей, издательства, институт рецензирования, ЛИТО и многое другое) считалось необходимость оградить литературу от графоманов, которые, если снять ограничения, просто затопят ее шквалом своих писаний.

 

На самом деле графоманов не так уж и много. Сошлюсь на личный опыт. Несколько лет назад я прикинул, что в Самиздате в Интернете зарегистрировались и выставили свои произведения около 300 000 авторов (сегодня эта цифра, наверное, больше, а может, учитывая падение престижа литературы, и меньше). Из них всего лишь чуть более 1000 (для тех, кто не силен в арифметике меньше 1%) сумели дотянуть свое творчество в пересчете с килобайтов до 200-страничной книжки.

 

Что же касается тех, с кем я общался вживую, то за всю свою жизнь на Алтае я знал всего лишь двух настоящих графоманов (не оцениваю характера их творчества), буквально одержимых страстью марать бумагу: барнаульского писателя Юдалевича и еще одного автора из района, своего соученика по Литинституту В. Марченко. Однажды Евдокимов, который вел у нас семинар прозы, распекал молодых авторов как раз за то, что пишут очень мало: "пукнете стишком или рассказиком на листике из школьной тетрадки и уже считаете себя писателями. А вам писать и писать надо, не отрывая задницы от стула... -- и посмотрев в сторону Марченко, -- а вот Марченко иногда нужно отрываться от стула".

 

А ведь кроме этих двух и, возможно, еще нескольких человек (20 всего -- это максимум, ибо верить, что где-то как-то сидит себе незаметно и..., трудно: писатель всегда стремится показать себя), с которыми судьба меня не столкнула, только число членов Алтайского союза писателей временами зашкаливало за 50, а сколько ходило вокруг мечтавших туда попасть и не счесть. Другими словами, заслон против графоманов гораздо больше вредил да и вредит русской литературе, чем эти несчастные графоманы.

 

Разумеется, не у всякого писателя страсть к графоманству доведена до предела, но без здоровой доли этого элемента писатель непредставим. Хотя, "манство" может быть у писателей разным. Таким "маном" является один наш алтайский историк, специалист по 1920-м, 1930-м годам. Пишет он туго: еле-еле накропал несколько статеек за свою уже не короткую жизнь, и даже публикаций на диссертацию не смог насобирать. Зато без конца сидит в архивах, откуда его выгонять приходится чуть ли не с милицией (особенно под праздники, когда работники архивов, как и все обычные люди хотят смыться с работы пораньше, а он упрямо указывает на табличку "Часы работы" и раньше положенного времени ни в какую не соглашается покинуть госучреждение).

 

 

страсть к универсальному

 

Она выступает во многих, трудно определимых обличьях. Возможно это желание найти основу всего сущего. Именно оно толкало греков к исследованию природы, а никакие не потребности. Так, Гераклит верил в некий высший закон, управляющий Вселенной ("Солнце не перейдет свой меры, иначе его настигнут Эриннии"). Возможно, это чувство гармонии окружающего мира (единственное, ради чего стоить жить -- "это наблюдать небо и на нем звезды, Луну, Солнце", говорил Анаксагор), стремление обнаружить ее, скрытую за всеми глупостями и несообразностями повседневности. А если этой гармонии нет в окружающем, то создать ее внутри себя. Еврипид, как пишут биографы, стремился отдавать свои помыслы лишь "прекрасному и возвышенному".

 

Важно, что писатель стремится не только понять эту гармонию, но и изобразить ее.

 

* * *

 

В предложенный список по конкурсу не прошли такие, казалось бы, общепринятые психологические характеристики, без которых писателя ну никак не мыслят: дар рассказчика, переимчивость или способность к подражанию (более, правда, важную для артиста) и др. А главное, любовь к слову. Это, подумают, уже ни в какие ворота. Как без этого? Вот допустим, Пьер Корнель: для него найти рифму было крайне мучительно, тогда как Тома, его брат, не знал этих проблем. Братья были очень дружны, жили в одном доме, и когда Пьер уже совсем изнемогал под непосильным бременем поиска, он бежал на верхний этаж к брату и только выдыхал: "Тома, выручай". А тот ему тут же не раздумывая выдавал десятки рифм на любой каверзный случай.

 

Во время Французской революции, враги народа, чаще всего за свое аристократическое происхождение, сидели в тюрьме и любили коротать время игрой в буримэ. А. Шенье, который ожидал гильотины там же, постоянно проигрывал почти всем подряд.

 

То есть многие, обладающие даром слова не были писатели, и, наоборот, многие писатели ворачали словами как глыбами, либо писали усредненным литературным языком: Кафка, Драйзер, Хеменгуэй, Золя. Но кто бы сомневался, что это писатели. Их сила где-то поверх слов или под словами, но только не в самих словах, как бы парадоксально это ни звучало.

 

Часто за писательские способности принимают вдохновительный зуд, умение выстроить ловкую фразу, или пырнуть знакомым метким словечком. Словом, когда в человеке играет гормон и ему хочется и кажется, что и можется, показать себя в искусстве слова.

 

И еще: необходимо отделить природные способности к писательству от профессиональных психологических качеств. У нас в Алтайском книжном издательстве был такой художник Храбрых, всеми даже своими коллегами уважаемый как талант. Так вот этот Храбрых никак не мог уложиться в издательские требования: вечно его рисунки вылезали за рамки, либо грешили живописными подробностями, которые никак не вписывались в книжный формат, причем в прямом -- как слишком мелкие по отношению к размерам иллюстрации -- смысле. Художественным редакторам от него доставалось крепко, ибо за ним все время приходилось переделывать, но писателям он нравился: никто, как он, не мог так точно схватить и выразить в графической форме содержание книги. Художником Храбрых был, и это несомненно, а вот профессионалом так и не смог стать.