Лаборатория слова

Кто-то стоит с той стороны, незримый, он только голос, вещий голос, что-то невнятно бормочущий на непонятном языке. Если бы записывать то, что говорит этот голос, успеть записать.  Потом, когда прекратится речь, уже как-нибудь разберутся в этих царапинах. Голос Творца звучит во всей природе, но только для тех, кому дано слышать. Волна, плеснувшая в берег дальний, звук ночной в лесу глухом. Поэт отзывается на все, он – эхо. На поэта никто отозваться не может. Такая природная способность, природа эха, она же природа поэта – тайна мира. Поэт – это тот, кто откликается, он весь – отклик. Его суть и назначение – отклик. «Тебе ж нет отзыва». Миру нечем откликнуться на эту мистическую суть поэта, у него нет такой силы и такого органа. Вся сила отклика предоставлена поэту.

Поэт живет в двух мирах, в двух состояниях: во вдохновении, тогда он Бог и природа, человек до грехопадения, чистая одухотворенность; и как обычный человек среди обычных людей, самый ничтожный в мире падших, когда он не во вдохновении, неодухотворен. А когда он во вдохновении, он чистое божественное эхо, он отзывается на все, преображая все в чистый звук, в гармонию, и сам преображаясь на Фаворе этой одухотворенности. А ему, поэту, нет отзыва мира. Мир не может отозваться на чистую сущность поэта такой же чистой сущностью, таким же чистым и очистительным, преображенным и преображающим звуком. Мир лежит во зле и подлости.

 «Блажен, кто про себя таил /Души высокие созданья /И от людей, как от могил,/Не ждал за чувства воздаянья…». Эти «люди» – толпа, чернь. Поэт, своенравный чародей, его вдохновенная, святая лира издает «сладкозвучные творенья», песнь поэта свободна, как ветер. Толпа то в восторге, хвала, лавры, слава; то дерзкий ропот и злоба. «Что слава? яркая заплата /На ветхом рубище певца». Поэту тягостно, его самосознание – «я всем чужой». Ему не хотелось бы иметь с толпой и с таким миром ничего общего. Он жаждет только одного – свободы, полной свободы. Только в природе поэт находит родство с собой: «В гармонии соперник мой /Был шум лесов, иль вихорь буйный, /Иль иволги напев живой, /Иль ночью моря гул глухой, / Иль шепот речки тихоструйной». С миром людей у поэта нет единства. Разлад, разрыв, раскол. Потому что род людской действительно пал в грехопадении, нарушил божий запрет, вкусил плод корысти и пользы, нужды и низости, оторвался от природы и Бога. И только поэт остался чист, только он не поддался соблазну, остался вне грехопадения, остался единым с природой и Богом. Он – сын небес. А все остальные люди двойственны: с одной стороны они причастны природе и потому неравнодушны к «сладкозвучным твореньям», лакомы до них; с другой стороны они подлы, пошлы, тупы, злобны и неизбежно опошляют все, к чему не притронутся, что им нравится, от чего они в восторге, что они восхваляют. «Обманчивей и снов надежды, /Что слава? Шепот ли чтеца?/Гоненье ль низкого невежды?/Иль восхищение глупца?» Вот тебе терновый венец славы! Не лучше ли, забытым презренной чернью, без имени покинуть свет? Вспомним и Цветаевское «А, может, лучшая победа /Над временем и тяготеньем /Пройти, чтоб не оставить следа…/Может быть отказом /Взять…»,  и ее же: «На твой безумный мир /Ответ один – отказ».

Пушкин и неумолкающее, бессмертное эхо его голоса опять и опять напоминает о себе. Да, свойство эха – отзываться, откликаться. И свойство, и назначение. Такова природа эха: отзываться на каждый звук. Отзываться, его копируя. Эхо – это природное явление. Природа эха – всеотзывчивость. Но ему самому отзыва в природе нет. Поэт тоже природное явление: его природная суть тоже всеотзывчивость. Сила всеотзывчивости, отклика. И ему также, как эху, в природе нет отзыва. В самой природе, природно, а не только в людях. То есть у поэта такая же способность, такой же природный дар, как у эха – точно воспроизводить в точном отзыве все, что есть в мире. Но это особая, духовная, творческая точность. Поэт, отзываясь на явления мира, в отличие от эха, не копирует их. Он их по-своему преображает, осмысливает, истолковывает, перевоплощает в форму, ритм, гармонию. Он отзывается на истинную духовную Сущность мира. Отзывается творчески. Он откликом своего творческого духа верно передает саму Сущность. Поэт – пульс Сущего. На это способен только поэт, на такой отклик. Но самого поэта, его духовную сущность, как и само эхо воспроизвести в точном отзыве никто не может. Повторить поэта, его природный дар, природную сущность невозможно. Поэтический дар, дар творчества адекватен сущности самой природы. У Пушкина об этом постоянно. Это древнее понимание поэзии – с Орфея. Магическая сила поэзии – некая мировая сила, творческая сила, присущая самой природе.

Отзывы критиков, читателей ничего не значат. Поэт, как природное явление, выше всего человеческого, вне человеческого суда и суждения. Поэтому отзывы людей для поэта не означают отзыва на голос его природной сути. Об этом же и другие Пушкинские стихотворения: «Поэт» («Пока не требует поэта»), и «Поэту» («Поэт, не дорожи любовию народной»), и «Разговор поэта с книгопродавцом», и «Поэт и толпа», «Исполнен думами златыми», «Памятник». Его сквозная тема. Поэт одинок и неподсуден людскому суду. Он вне суда, вне людских мнений и суждений. Сам по себе, самодостаточен. Он явление природное, космическое, а не человеческое. Он эхо мира.

И опять, опять звучит в мире это Пушкинское заклинание, тревожит и мучит, не дает забыть и забыться: «Тебе ж нет отзыва… Таков и ты, поэт!» Это ведь о непонимании, невозможности понять, постигнуть душу поэта, его сущность. «Не понимаемый никем». А то, что «понимают» и как «понимают» поэта – псевдопонимание. Поэт понимает и постигает все в мире; все, на что бы он не откликнулся, он откликается полным постижением сущности этого, точным пониманием. Такова его способность, дар и назначение. Сущность поэта – так откликаться. А вот его самого, его сущность никто постичь и понять не может. Нет отклика понимания, постижения. А только такой отклик – подлинный, настоящий отклик. Все другие отклики – лжеотклики. Эта всеотзывчивость поэта, всепостижение – сострадательны, сочувственны, соучастливы. Но мир глух, мир бесчувствен. Мир без божества и вдохновенья.

Поющая голова Орфея в водах Гебра плывет и поет. Древний корень поэзии. По стихам виден этот корень, эта тайна, эта древняя магия. Отброшено все несущественное, все, что затмевает, заслоняет сам корень поэзии, все наслоения. Крик боли, голос обнаженного сердца.

 Природа молчит и таится, она всегда ускользает от нас. Мы никогда не узнаем, что это такое. Но человек зовет природу, взывает к ней, называет по имени, призывает. Как называет, – так она и отзывается. Природа – эхо, откликается тем голосом и тем именем, сущностью того, кто ее зовет. Поэту, лирику – отзывается матерью сырой землей. Физику, математику – числом, формулой. И т. д. Пушкинское: «Тебе ж нет отзыва… таков и ты, поэт». То есть поэт – это сама природа, та же непостижимая сущность.  Для поэта природа – мать. И только поэт – подлинный сын природы. Психея слита со словом, слово – с природой. Тут корень поэзии.  Природа поет голосом поэта, магическим, певческим словом Орфея. О разладе с природой у Тютчева: «Неколебимый строй во всем, /Согласье полное в природе, /Лишь в нашей призрачной свободе/ Разлад мы с нею сознаем… /И отчего же в общем хоре, /Душа не то поет, что море, /И ропщет мыслящий тростник?» Так у человека падшего, в грехопадении. И только поэт остается един с природой, и его душа поет тоже, что и море.

И все же готовность души, Психеи, (как и самой природы), к динамике резких смен, к беспрерывной череде революций восприятия, к безостановочным переворотам, к постоянному пребыванию в активной фазе, в экстремальном состоянии. Психея – то чародейка, бабочка, танцующая вокруг Огня, вокруг Тайны, то вещий орел, пробужденный звуком божественного Глагола. Структура языка перестраивается по природе той Психеи, которая на нее воздействует, под могучим ее влиянием. Читая книгу, читаешь эту Психею, читаешь ее поэзию, ее одухотворенность, ее повышенное возбуждение. Поэзия – вспышки и всплески этой единой мировой Психеи. Или поэт живет свою минуту всей этой мировой Психеей, или его душа спит и он ничтожней всех детей мира.  

Поэзия знает, что нет ничего заранее известного, но ее образец всегда перед ней, чистый стиль природы: как она делает свои снежинки, свои раковины, свои скалы и гроты. Фразы из ее сокровенной книги с могучим дыханием кита в океане, сами по себе, их автономное плавание неутомимо.  То, что всегда на виду, в самом простом, бел горюч камешек на дороге, былинка в снежном поле, дрожащая на ветру. Поэзия всегда в центре событий этого звездного колеса.  Для нее во всем самом обычном брезжит нечто особенное, некое чарующее, колдовское свечение. Ее язык равен этой тайнописи чувства. Только вот есть подозрение, что поэты без конца перепевают друг друга. Но был же Первый, тот, кто произнес первое Слово. Или настоящий поэт всегда первый, тот самый Первый и он каждый раз заново произносит то первое творящее Слово? У подлинного поэта есть этот признак первородства, по нему он и узнается. Все прочие вторичны, как вторично отражение солнечного света.

Ведь и Солнце остается при вере наших мифических предков и упорно отрицает научную истину, что оно всего лишь ядерный реактор; и жизнь не думает, что она химия. Поэзия как в первый день Творения все еще самовластно раздает свои имена и формы. Все ее дороги ведут в Рим форм. А форма (вот парадокс!) не хочет ничего оформлять, бежит сама от себя, порывается куда-то, стремится вернуться к беспредельному, бесформенному, к изначальному родимому хаосу. Снегопад, вьюга – наглядный образ этой природной устремленности, вольный полет множества хлопьев. Форму омывает бесформенное и размывает изнутри, протекая подводно. Вспыхивают и гаснут звездочки зачаточных смыслов в беспорядочном потоке неочевидного и невероятного, мерцают зерна затаенных форм, атомы гармонии.

Поэзия – богоявление формы. («Бог есть форма, дышит только наполненное сокровенной формой». Блок). Что-то нечеловеческое. Человек так не мог создать! Это Музы ему диктуют, Аполлон, Бог Саваоф! Лицо диктующего невидимо. Все, что сразу и полностью видимо – не то, не оттуда. Форма потаенна, сокровенна, больше себя самой, себя видимой. Она показывает только видимую часть себя, как надводную часть айсберга. Форма целомудренна, она прячется от пошлых взоров непосвященных соглядатаев, видимо только ее сияние. Фаворское сияние формы. Заболоцкий: «Вечно светит лишь сердце поэта /В целомудренной бездне стиха». Форма то покажется, то исчезнет, распадается, тает, в полуформах, гибнет в бесформенности и опять возникает – радужное видение. Сначала видится как незнакомое, не понять, что это такое. В следующий миг незнакомое делается как бы и чем-то известным, но не совсем, а только чуть угадывается и тут же исчезает полуузнанное. Нечто странное, волшебство, завораживает. Эта громадная неопределенность не вмещается в знак, в образ. Невозможно сказать – что это, для чего?

Эти смерчи и вихри трясут треножник со священным огнем… «Но ты, художник, твердо веруй…». Неприкасаемость формы, ее сохранность – условие существования поэзии. Многоликая, о чем она поет, что танцует, знает только ее Отец. Шаткая опора, душа – девочка-акробатка на шаре, хрустальный октаэдр в руке, игра граней. На какую грань упадет луч – там Ты, Поэзия. Ты все знаешь, отродясь. Поэт знает песенно, он знает звуком и ритмом, ему слышен первоначальный звук Ом. Всё Слово каждый раз сосредоточено в одном единственном звуке, в одной строке: «Не шуми ты мати зеленая дубравушка». Смыслы перекликаются в темном лесу словаря, ищут родственные души созвучий.

Поэт – притяжение к центру, эгоцентризм, только ему дано знать, где Пуп Земли, камень Алатырь, остров Буян. Там зарыта голова Орфея, от нее непрерывное излучение первичной поэтической силы. Глубинная Книга (Голубиная) в форме  гигантского граненого шара из горного хрусталя. Родник силы в народном слове. Голос орфической головы Вселенной звучит, не смолкая, в заговорах: «Кто из лугу всю траву выщиплет и выест, из моря всю воду выпьет и не взалкает, и тот бы мое слово не превозмог, мой заговор не расторг». Поэтические смыслы, вместо того, чтобы становиться в смиренный ряд, разят насмерть, рана еще дымится. Речь течет в одну роковую сторону, где убиту быть, – таинственная Каяла в половецком поле, зловещая, гибельная река. Речь живет сама по себе. Пока не говорю, я не речь, я вне речи. Начну говорить – становлюсь речью. Речь в нас вселяется, или в нас пробуждается. Откуда она берется и все эти ее слова, то ласкающие, то ранящие? Мы о них и не подозревали, пока не стали говорить. Это какой-то свободный, самостоятельный дух речи. Есть же в Ригведе гимн богине речи Вач.

Завет поэзии всегда нов, его пишут четыре евангелиста: огонь, вода, земля, воздух. И пять пророков: зрение, слух, вкус, осязание, обоняние. Ее язык рожден свирелью Пана и дудочкой Леля – младенческий лепет первых лет на этой земле. Язык – потребность духа. Поэт – интуиция языка. То, что мы называем словами – это на самом деле не слова. Мы не видим в словах – слова. Настоящие слова – шум леса, сгустки тумана, жалобы ветра, голоса гор и пустынь, гул водопадов. Настоящее слово бессловесно. Оставить лист бумаги чистым и вместе с ветром петь – проявить великую доблесть.

 «Как некий серафим, он несколько занес к нам песен райских…». Словно бы эту избранную душу, предназначенную быть поэтом,  принудили прилететь на Землю с какой-то  единоличной звезды и жить на Земле не «как один», а «как в людях», надеть на себя формы человека, расы, племени, страны, религии, народа, языка. Но ты есть только Ты. Больше ничего. Ты и твоя свобода. «Исполнен думами златыми… с толпой не делишь ты ни гнева, ни нужд, ни хохота, ни рева, идешь, куда тебя влекут мечтанья тайные, твой труд тебе награда, им ты дышишь, а плод его бросаешь ты толпе рабыне суеты». Тебя, поэта, не прикрепить ни к какой форме, ни к какому ярлыку. Ты ускользаешь от всех ловцов, от всех суждений и определений. Загадочен, парадоксален, непредсказуем, с людьми не схож, томишься, скучаешь по своей звезде, откуда ты прилетел и куда хотел бы вернуться. «Так улетай же, чем скорей, тем лучше…».

Поэт-эхо и поэт-вихрь. «Бесы» Пушкина – воронка смерча, в которую захвачен и в которой закручен поэт. Воронка небес, острым концом вонзенная в землю, в которой крутятся, мчатся бесы, рой за роем, и вместе с ними душа поэта. Эти вихри души – великие магниты, они притягивают всю громаду жизни, все ее голоса, громы и шепоты, все что ни есть на свете.

Поэзия – это волшебство, она ничего не значит, а поэтому непознаваема и необъяснима. Ее слово – указательный перст, то: «в музыку вернись!», то: «греческой губкой в присосках будь… вбирай облака и овраги!». Муза поэзии вся не отсюда, мудрено про нее говорят: «божественное самосозерцание духа в области красоты». Слова в стихах больше слов, они – первородный творящий Звук, они только чарам верят. Певучая ось мира, сердце песен. Поэты на этой оси, вращение лирических миров, созвездие Лиры. Поэт – первый человек, до грехопадения, Адам в Эдеме до Евы и до Змея, до яблока соблазна. Орфей возрождается в каждом новом поэте. У поэта – ум за разум. То – прояснился темный ум и стал союз волшебных звуков, чувств и дум, то – «не то, чтоб разумом моим я дорожил, не то, чтоб с ним расстаться был не рад». У поэта ум, влюбленный в безумие: «Как богат я в безумных стихах!» Поэт – инстинкт канатоходца: идет по тонкой проволоке над пропастью, танцуя и распевая, даже не замечает этого, лунатик, гений, мастер неощутимых опор. Нет у него страха сорваться и полететь.

 Слово в поэзии – Преображение Христа на Фаворе. Самое обыкновенное и невзрачное, давно примелькавшееся и не замечаемое никем, таит в себе возможность  преображающего чуда. Язык магичен, одно целое с организмом и с миром, слит с нервами, с кровью. Кровь поет древнюю песню моря. Поэту поется. У поэта смыслы поют. Поют, а не рассуждают. Поэзия – песня сирен, завлекающих на очарованный берег. Слуху поэта бессонно звучат эти песни; сирены – голоса матерей, сестер, жен, невест, любимых, всех оставленных на берегу. Поэт – вечный скиталец в мировом море, его, как и каждого моряка, зовет, надрывая душу, покинутая им на суше женщина.

Где-то есть Голос, сильнее всех голосов, только он говорит полную правду о себе и мире. Только он говорит во всю свою мощь. Голос первого Поэта, первоначального, первородного. Но мир его не слышит. Суть убегает глубже и глубже от заступа языковеда-кладоискателя.

Поэту мир предстает как неизвестный, как тайна. Ему кажется, что все понятия неверны, все названия ложны. Надо все переименовать, назвать как-то иначе. У «этого», он чует, другие имена, все зовется по-другому. В корне другое, какой-то другой мир, где все известное становится неизвестным и  требует иных названий. Мир – пестрая змея, ускользающая, мгновенно меняющая свой узор. Не соблазнись узором, сумей назвать вещи своими именами, именами их сущности. Но они сами должны сказать свои имена, тебе надо спрятаться и подслушать, как они себя называют. Вещи мира взывают к твоему глубинному, сокровенному слуху и называют тебе свои настоящие имена. Так отринь ложные, навязанные, отбрось с отвращением. Услышь подлинные голоса вещей. И тогда родится новый язык, знающий нечто другое. Ведь есть сила великого обобщения в скрученном шнуре – узелковое письмо инков. Душа Слова и Душа мира – одно и то же, единое целое, единый узел. Это знают поэты, посвященные. «Когда бы все так чувствовали силу гармонии… Но нет, тогда б и мир не мог существовать… Нас мало избранных… единого прекрасного жрецов». Поэту надо эту тайну претворить в слово. Слова общего языка примут значения каких-то неведомых миру ощущений и чувств. Чуду тесно в слове, несказанное больше сказанного. Доказательство и проверка верности чувства гармонии: душа поэта, она же душа слова, рождает верный отклик – эхо души мира. Единственно верный критерий – излучение изначального сердца Слова, пульсация, творящая мир. Тут правит ритм. Мир – это ритм. Поэт – носитель мирового ритма. Ритм качается в мозгу перьями страуса и звенит подковой Медного Всадника.

Но ритм – это дух, он приходит из смутного шума, из гула. Дух  мгновенно находит себе тело танца, душой исполненный полет. В одном звуке, одной линии, одном движении, одном слове – вся Вселенная.

Тот сон, та песня ангела, которую слышала душа до рождения, несомая сюда, на землю; то состояние души, когда слышишь голоса духов и шаги Бога…Тогда все преображается…Тогда – пламенный бред, чад нестройных грез. И тогда – «посадят на цепь дурака и сквозь решетку, как зверька, дразнить тебя придут». Строки стихов хранят весь этот чад грез и пламенный бред. Это жжет, это бессмертно. В том и смысл: сохранить. Стихи сохраняют это драгоценное безумие. Иначе все бы пропало. Поэт – чародей. Благодарности нашей нет границ. Сохранить для души. Не для сознания, а для души. Мы все делаем для души. Все искусство – дело души, чтобы сохранить и хранить душу – в книгах, картинах, мелодиях. Каждое прочтение зажигает нашу душу магическими лучами.  «Возвышающее возбуждение» – так это назвал Эдгар По. Зачаровал своим «Вороном» гигантскую страну, вся Америка читала и декламировала его строфы, загипнотизированная, под властью магии, и целый год не могла отрезветь и избавиться от этого наваждения.   

Невыразимое подходит к языку очень близко, вплотную, и сквозит в словах. И эти неотвратимые слова жгут, никуда от них не денешься, пока не напишешь. «Слова любви, не сказанные мною, горят в моей душе и жгут меня». Слова-мучители солнечной души Константина Бальмонта. Поэт обречен всегда ощущать себя стоящим над бездной или идущим по тонкому льду. Любовь к слову?  К Слову! Но это больше, чем любовь к Слову, это – любовь к Духу. Не только к Духу, воплощенному в Слово. (Дух ведь по сути и не нуждается в словах). А к самому Духу. Искусство – маска, а за маской Дух. «А под маской было звёздно». Дух блуждает в туманах родимого хаоса, ищет шкуру великого тигра, а находит гравюру Вильяма Блейка. Эта форма ему по духу, яростное сердце удовлетворено.

Поэта обступают бесчисленные образы его фантазии, одолевают все эти неукротимые призраки, требуя, чтобы он дал им воплощение, дал полнокровную жизнь.  Поэт – творческий контакт с жизнью, с чем страстно соприкоснулся, что глубоко врезалось, и теперь является к нему с куда более могущественной, страшной силой, демон фантазии и воображения; этот демонический дух, тысячекратно усиленный, тысячи образов, картин, сцен, форм, фигур, лиц, речей, историй, голосов подступают к поэту со всех сторон и властно, деспотически требуют, чтобы он всех их принял в свою душу и всем дал жизнь, требуют воплощения. И должна быть могучая, гениальная сила пера, сила слова у поэта, чтобы он мог дать жизнь этому безмерному сонму духов жизни. Поэт – это изначальная, первородная мировая сила. Сила к себе притягивает, к силе тянутся. Его зовут голоса жизни, все они зовут его неотвязно,  только его, других не зовут, или зовут слабо, а его страстно, со страшной требовательностью, и он с такой же силой и страстью на их зов откликается. «Не кончив молитвы, /На звук тот отвечу /И брошусь из битвы /Ему я навстречу».

Жизнь, став поэтом, его душой, сама себя пишет, ей надо себя записывать, когда ей это чрезвычайно важно, необходимо, когда она под током высокого напряжения. Но как только начинаешь писать о своей боли, горе или радости, так они сразу превращаются в литературу. Это литература, даже сам язык превращает твою боль, горе и радость в себя. Как сделать, чтобы не превращались? «В разбитое стекло врывался морской ветер». Вот, когда стекло слов разбито, литература разбита, и в окно врывается ветер и вихрь откуда-то оттуда, из Жизни, из Сущности. То, что у Блока: «И вглядываясь в свой ночной кошмар, /Строй находить в нестройном вихре чувства, /Чтобы по бледным заревам искусства /Узнали жизни гибельной пожар».

Эта Сущность сколько связывает, столько и развязывает, она – Пенелопа и ее пелена, что днем соткет, то ночью распустит. «Близко к тебе слово, в устах твоих и в сердце твоем». Молнии духа, залетающие сюда, не вмещаются в формах мира, отсюда кризисные состояния, катастрофы, неудовлетворенность и неутолимая тоска. Поэт, не оглянись! Иди своей свободной дорогой, не оглядываясь! Твоя душа Эвридика для тебя – невидимка. А оглянешься – испугаешься. И пропала твоя душенька, твоя Эвридика, пропала навсегда.

(Продолжение следует)